Четвёртая стража

Редактор Валерий Симанович

Корректор Савелий Немцев

Корректор Олег Виговский

ISBN 978-5-0055-6164-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На рубеже,
или о рубежниках и страже

Qvarta vigilia – это эон, в котором пребывает современный мир. Такова концепция сборника «Четвёртая стража» – мерцающий абрис той выразительности, к которой устремлена коллективная лепта его авторов. Это состояние действительности, разомкнутой и разворошённой, и человека, вслушивающегося в хаотическое разноголосие своих чувств. Впрочем, ни концепцией, ни искомой выразительностью стихи «Четвёртой стражи» не исчерпываются. Представленные в нём поэты связаны не только местом и временем, но ментальным беспокойством явленного в стихах мира воображаемого. Vigilia – бдение – ракурс видения дневной яви, превращающий заскорузлое бытование.

Увиденное не вмещается в отведённые для него понятия, и речь, свидетельствующая о нём, ищет воплощения в практике службы – будь то литургия, охрана общественного порядка, тайное радение в катакомбах гнозиса или экзистенциальное хождение по бездорожьям судьбы. История русской поэзии хранит память о «Третьей страже»; но этот сборник окликает, пожалуй, не Валерия Брюсова, а библейского царя Давида, коротавшего бессонные «ночные стражи» (Пс. 62: 1 – 12) размышлениями о Господе. Это окликание – подтекст художественной действительности, созданной коллективной силой авторов сборника, не тех или иных стихов. Тревожной действительности последних предрассветных часов, балансирующих между чаяниями и отчаянием, приближением к вере и её ускользанием, когда гнетёт тяжесть накопленного за годы и десятилетия и – следом – томит лёгкость взвивающейся в пустоту растраченной жизни; а может быть – и то, и другое разом. Возникающие в эту пору переживания противоречивы: в их противоречии нет системы, делающей твёрдой почву для стояния на чём бы то ни было – добре, зле или цинизме. Главное здесь – поиск божественного света и истинной любви…

Читатель находится в более выгодном положении, чем поэт. Поэтическая речь, по Михаилу Бахтину, монологична, слова – «ничьи», и, создавая стихи, поэт оказывается, по большому счёту, беспочвен: равен себе, и собой в себе не узнан. Иное дело – читатель. В собранных в «Четвёртой страже» стихах речь сплетается в непредсказуемый в резких изгибах мысли и многокрасочный в оттенках скоротечных эмоций диалог, в котором читатель способен увидеть себя в становлении своего бытия, в котором ничего ещё не решено и одновременно уже ничего не изменишь. Диалог, дающий надежду взыскать заповеданную витальность, которую мир некогда обрёл в даре Слова.

Олег Николаевич Мороз, доктор филологических наук

Вадим ХАЗИЗОВ

ПОЭТАМ ДО ТРЕТЬЕЙ СТРАЖИ
(Историческая фантазия)

Civius Romanus sum.

Формула самоутверждения

римского гражданина,

как носителя неотъемлемых

гражданских прав.

«Ветер поднимается, звезда меркнет,

Цезарь спит и стонет во сне…

Завтра станет ясно, кто кого свергнет,

А меня убьют на войне…»

М. Щербаков. «К Левконое»

Odi et amo. G.V. Catullus

 
I
Темнота. Я ничего не вижу…
……… ……… ……… ……… ………
Потерялось время в тишине.
Где-то рядом Город мерно дышит
В полуночном топоте коней.
Не понять… Ах, что же за досада!
Хоть убей – не помню… Но одна —
Истовой надеждой, всплеском-взглядом —
Искра промелькнула у окна…
Как же откровенья беспричинны,
Как мой Город сумрачен и нем…
И у камня – есть свои морщины,
И у Марса – есть предел войне…
И прохладой каменные стены
Гомон площадей обволокли,
Первой Стражи так шаги степенны,
Как бессменны пленные цари…
Я проснулся. Мне наколдовали
Путь давно… А помню – как вчера:
Гоготом гусей на Квиринале
Век лишен покоя и тепла…
 
 
II
Долгое время, жаркие дни
Полнят и полнят анналы.
Стены Отчизны… Помнят они
Пленнных солдат Ганнибала.
Помнят, где в роще священной спят
Гордые Гай и Тиберий,
Помнят сулланцев кровавый парад,
Блеск марианских феерий —
Всё уместилось. Но только куда
Деться из этого ада?
Юлия, Юлия всходит звезда —
Вот и согреться бы надо…
 
 
Имя Республики выше наград,
Больше монетной раздачи…
Боги великие!.. Храмы стоят
Только для хлебных подачек…
 
 
III
Беги, кричи! По улицам, в толпе.
Сзывай толпу, пусть всюду будет радость…
Железо нынче снова будет петь,
И пальцы вниз сквозь хохот будут падать…
Всем расскажи: второй поход за Рейн
Свершился. Ave! Слава, консул, слава!
Ты в цирк могучих нам привёз зверей
И значит – ожидается забава.
Как кимвры по тавернам – всё на слом!
А двери лупанариев— лишь настежь!..
Беги, кричи! Мир будоражь кругом…
К нам едет Цезарь! Право, что за счастье…
 
 
IV
Юпитер Статор! Помоги забыть
О зыбкой неизбывности земного…
Я так хочу смеяться и любить,
Бежать как те, за каждым новым словом…
И что же? не могу… Вот: свой кусок
И кошелёк урвал – так стану сытым.
А в цирке боль стучит под шум в висок
И вовсе не волнует, кто там – битым…
Пойду-ка лучше посижу в тени,
Да набросаю пару новых строчек…
Коль у кого-то на слуху они —
То, может, будет где остаться ночью…
 
 
V
Милая… Не знаю, что со мною,
Но признаюсь: Ты же не весталка.
Если в темноте, под злой Луною
Лишнюю минуту жить так жалко,
Что и Марсий не сыграл бы горше…
Как мне без Тебя всю ночь? Не вижу
Ни рожна. И ложе – как рогожа…
Глубину всех стен я ненавижу,
А заблещут звёзды безмятежно
Над суровой кручей Палатина —
Их коснусь рукой легко и нежно:
Как бы нам с Тобой они светили…
О, Венера, вздорная богиня!
Почему не любишь этот Город?
Голоса на улице… Пусть сгинут…
Вот Вторая Стража разговором
Разорвала полусон мой дивный,
Словно варвар, бросив в прах святыню…
И иду по улице пустынной,
И Твоё я повторяю имя…
 
 
VI
Мог бы и я успокоить себя
Хлёсткою плёткой строчек…
Вижу: над Городом, ветер рубя,
Сходятся тучи ночи…
Может быть, завтра день не придёт —
Будто в легенде старинной.
В каждой Республике – Цезарь живёт,
В каждом дому – Катилина.
И легионы шагают не вдаль —
Прямо в поля родные…
И не гельветов режут… Едва ль —
Мысли в ножнах иные.
 
 
Чёрное пламя, мрамор в крови,
Миг – распахнётся бездна…
Может и впрямь – Луне и любви
В нашей земле не место?..
 
 
VII
Граждане, Отечество в опасности!
Слава, консул, слава! Дрянь – Сенат…
Предвесеннее внесенье ясности
Лучше, чем тягучих сплетен яд…
Фасциями ликторы ворочают,
Раздвигая лес согласных рук…
Ныне убеждаемся воочию:
Старый друг не лучше новых двух.
Да пребудет честь триумвиратная!
Красс – как Крез, а Магн всегда велик.
И волчица-мать бессменно ратует
За того – кто станет: за двоих…
 
 
VIII
Юпитер Статор! Больше не спешу
Лететь на крыльях резких веских криков…
Вот – горсть сестерциев. Проклятый шум
Пересчитать их помешал… Ну, дикость!..
Все, все сатиры едкие мои
Его встречая, спрятали подальше…
В Эреб их, трусов!.. Ну, а о любви —
Не смею… Так боюсь меж строчек фальши…
Клянусь Луной – милей всего Она…
Я так хочу… Что?.. Снова гвалт?.. О, боги!..
Несчастный Город… Бедная страна…
Валит народ… Увы… Уйду с дороги…
 
 
IX
Милая, пошёл бы за Тобою
Хоть на берег стынущий Коцита…
Дай-ка плечи потеплей укрою.
…Пусть – стеной стоит Плутона свита,
Пусть – вдруг даже стены новой Трои
Взгромоздятся на тропинке к счастью —
Заточу стило, размером стройным
Камень не оставлю безучастным…
Полумрак. Вступаю я на форум…
Статуи стоят, молчат печально.
Как же долго… Но дойду – бесспорно.
Мы рассвет сегодня повстречаем…
По дороге завернул в таверну,
Взял вина тускульского немного,
Чтоб с Тобою выпить… В меру, в меру…
И, конечно, скоротать дорогу.
Кто навстречу?.. Ах, легионеры…
Третья Стража, и изрядно пьяны:
Вакх суров к воителям примерным.
Ну да кто из нас-то без изъяна?..
 
 
X
Снова мне Парки ссудили день,
Только зачем? Я – знаю.
В воздухе – тень, и на Солнце – тень
Зыбкая, но живая…
В списки проскрипций летят имена,
Брызгая красной жижей.
Кто-то не знает, что будет война,
Я её – просто вижу.
Дерзко-неслышно шагнула беда
С серого небосклона,
Очень холодной была вода
Утром у Рубикона…
 
 
Смяли копыта сырой песок
В суете переправы…
Жребий Он бросил – и в мой висок…
О, времена… О, нравы…
 
 
XI
Спешите видеть! Этот день настал!
Две сотни гладиаторов в загоне!
Скорее! Потеряете места!
Поднёс корону к ложе Марк Антоний,
А Он – отверг… Республика жива!
Так ave, Caesar! Слава, консул, слава!
Тверды квиритов древние права,
Велик – Сенат, народ. Крепка – держава…
Триумф! Ну что за славный день пришёл…
Играют на арене солнца блики…
А всё-таки бывает хорошо:
Не появляться в обществе великих…
 
 
XII
Юпитер Статор! Да какой ты бог!..
Вон – твой коллега бродит по Сенату…
И первый, и последний кошелёк
Не ты мне дал… А говоришь, что Статор…
Да, может, я немножечко и пьян…
Так что с того? Вино – напиток мира.
По крайней мере, ни один буян
Не жаждет крови в ожиданьи пира…
Так я бреду по грязным кабакам
И пропиваю Цезареву щедрость,
А Он… Но лучше – к Ней… Скорей, пока…
Всё… Нет монет… Будь проклята ты, бедность!..
 
 
XIII
Милая, я здесь, у ног твоих.
Нет ни асса медного в запасе…
Если не прогонишь – хоть на миг,
То позволь – я поцелую пальцы…
Почему «замёрз»? «Дрожу»? Боюсь:
Над страной летит дурное время…
Скоро и меня… Забудем грусть:
Долговечно юлиево семя,
А земля – она всегда земля:
И Луна, и Ты, и я, и радость…
Пусть когда-нибудь придёт заря
Внукам или правнукам – в награду…
Что Ты говоришь? «Чудной»? Нет, нет…
Просто я… Да будь неладны власти!..
Я – люблю Тебя… И я – поэт…
Ты?.. Меня?.. Юпитер Статор!.. Счастье…
Так иди сюда… Ох!.. Что в спине?..
Кто там сзади?.. Милая… Жаль… Мы же…
Потерялось время в тишине…
 
 
Темнота… Я ничего не вижу…
… ... … ... … ... … ... … ... … ... … ... …
И будет ночь под окнами тиха
До первого и бледного мерцанья,
Но вдруг раздастся голос чудака
И пролетят стихи росою ранней.
И будет долго шум мешать уснуть,
И всё затихнет снова. Всё, мгновенно.
И тень на еле видную Луну
Уляжется злой кляксой непременно…
И прошипят на верхних этажах:
«Опять там этот пьяница буянит»…
«Давно пора их всех бы поприжать —
Поддержит кто-то. – Что возиться с пьянью?»…
И заспанный, хоть час уже не спит
Сосед жене ворчливо перескажет:
«Опять Катулл, наверное, чудит»…
 
 
И прозвучат шаги Четвёртой Стражи…
 

Аркадий СЛУЦКИЙ

Импровизации на заданные темы…

– Это цитата? – спросил я его.

 

– Разумеется. Кроме цитат, нам уже ничего не осталось.

Х. Л. Борхес. Утопия усталого человека

Черновик

 
Я горожанин трижды.
                                   Но пока
пух тополиный мне зрачок щекочет
предметы слов и все сезоны плоти
(в черновиках, гримасах, развороте
чуть влажных губ)
                поэт впотьмах бормочет,
лист белый чист, немотствует рука.
 
 
Мне нравятся слова, пока они – предметы:
вот слово – дерево в предощущенье лета,
Вот облако, и в нем живет гроза,
Вон странные предметы – голоса
Речушек ласковых, ночных лагун дыханье.
Прислушайся (звучат воспоминанья!) —
Какие гласные? Какая в гласных страсть?
Коснуться пальцами, вздохнуть и задохнуться,
Упасть из невесомости, украсть,
Произнести, услышать и очнуться.
 
 
***
 
 
Времен безвременья собрав черновики,
Среди случайных фраз и торопливой правки,
Резонам умников и смыслу вопреки,
Я уловил мгновенный привкус правды.
 
 
Быть может, был он чуть солоноват,
Косноязычен, чуть смешон, быть может…
Сквер опустел. Грозился мелкий дождик,
На убыль осень шла… Кто в этом виноват?
 
 
Костры и дворника на свой особый лад
Определяли это время года.
И наступала странная свобода —
Писать стихи темно и наугад.
 
 
Но надо же: собрав черновики
Я не исправил ни одной строки,
Не обозначил время именами…
Что именам и призракам пенять?
Уже дождит… И чудится опять
Безвременье совсем не за горами.
 

Триптих

Г. Умывакиной

 
I
Мы вечны в прихоти…
            Мы сушим сухари…
Капризничаем…
            Требуем: «Замри!…»
Ключи теряем…
            Ищем до зари…
Наивно ждем, что кто-то переспросит,
Что Пушкин, улыбаясь, произносит,
Где Пушкина смыкаются уста?
«Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…»
Как эта фраза кажется проста…
 
 
II
Живя в чужой стране, в молчанье, в нераденье,
Помянем Пушкина в день летнего рожденья,
В день отпеванья, смерти, за чертой
У зимней Черной речки роковой…
Всяк день в России – повод к поминанию
Строки из Пушкина… То скудный свет свечи
В каморке Пимена и скрип пера в ночи…
То имена, то горькие названия
Замерших и забытых деревень
Скользят ухабами, отбрасывают тень…
Записка Дельвига с пометой «для журнала»…
А чтоб цензура не озорничала
Три строчки точек… Разбери, поди,
Чья тень в метель маячит впереди.
Не чокаясь… Шампанским… в никуда
Звучащей речью – эхом навсегда…
 
 
III
Кресты вдоль насыпи, погосты у дорог.
Таков наш Бог. И только осень ропщет,
Сады эдемские – березовые рощи,
В багрянце ямб, заиндевел порог…
Составы тянутся за всяким годом – год,
Не то чтоб вспять, скорее, в недолет.
Деревня «Биркино» (придумать же такое),
Или разъезд с названьем «Номерное».
Не считаны, не кляты, не смешны —
Живот намордником жиреет от мошны,
С Лубянкой рядом книжные развалы,
Бомжи, мешочники, бичи, менты, вокзалы,
Тусовки избранных в камланье галерей,
Скинхеды пятнами по золоту алей
Кресты вдоль насыпи, погосты у дорог…
Октябрь и Пушкин. Вот и весь наш Бог…
 

Памяти Василия Золотаренко

Григорию Вороне

 
I
Париж был в сезоне как ласковый голос Дассена…
Катались по Сене… Искали в Бежаре спасенья…
Гуляли под липами в лунном пространстве Бастилли…
Сидели в кафе… или просто в Париже гостили…
 
 
Почти как в России. И нищие, и междометья…
Базары, лотки, зазывалы, опять же предместья…
Эмоции вслух, суета темнокожих кварталов
Сплошной Вавилон у гремящих железом вокзалов.
 
 
Париж словно ось, на оси – золотистые осы
Сплошных послевкусий, акустики, жестов, вопросов.
И грустный учитель, во сне шевелящий губами…
О чем? о Париже. И где? На границах Кубани.
 
 
Кордонная линия, в дальних лиманах пикеты.
Чабан на вечере, в загоне притихла отара…
И рифмы нейдут. А Париж продолжается где-то
Щемящей мелодией вдоль разноцветных бульваров.
 
 
II
Приснившийся Париж, полу-Париж, улыбка
Отца Василия на берегах реки…
Степные сны куда как коротки,
Полынь плывет, укачивает зыбка…
 
 
На Бурсаковскую с утра майнула тень,
В мерлушчатой кубанке набекрень,
Казак – курьер с депешей из Тифлиса
Не пил, не ел, летел, все торопился
Об экспедиции и скорых сборах весть
Его Превосходительству донесть.
 
 
Кому в такую рань на рубежах не спится.
Волнуется камыш… на стороже станица…
 
 
Что предрассветный высмотрел дозор…
Подул ли ветер, проявился вор…
Заржал табун, почуял злую волю….
Мир превратился в слух, от шорохов устал,
Запеть бы песню тихую о доле,
Окликнуть бы кого… Да не велит устав.
 
 
Мой «маленький Париж», он мне уже родня
Опалой южных зим, осенними дождями…
На Графской пьют друзья, не дождались меня…
На Длинной банный день… Чадит октябрь дымами…
 
 
К базару потянулся говорок…
Скрипят возы, домашний дух витает…
Отец Василий рифмы подбирает…
Сложить бы в строфы хоть десяток строк.
Где тот Париж —
Ему не угодишь.
А вот в Васюринке – племянник, сват, природа
Предмет поэзии… И сторожит свободу
В дозоре аист на гнездовьях крыш.
 

Кутаиси. Фрагмент

В. Ратушняку

 
Разговор бесцельно длинный,
Нить, словцо, веретено…
Алазанская долина —
Не долина, а вино.
Пил грузинский археолог,
Пил московский археограф…
Начиналось все добром,
Винной осенью природы,
Начиналось все дождем,
Сглазом ласковой погоды.
Дождь неверный проводник,
Разговор щедрее книг.
Слово за слово – тропинка…
Старый нож, на нем щербинка…
Камешек под колесом.
Скрип арбы. Прозрачно утро…
Отрок – утренний Ясон,
Но Ясону не до шуток:
Камешек под колесом.
Археолог тост сказал,
Кто-то в двери постучал.
От гостиничного быта
Все одно – один убыток,
Не кабак, тогда – бардак…
Так, и все-таки не так.
 
 
Медной кожей пламенея
В номер к нам вошла Медея.
Археограф, словно фея,
Вынул розу из портфеля:
– Это, милая, для Вас!
Но Медея непреклонно:
– Вы не видели Ясона,
Говорят, он с вами пил?
Археограф загрустил —
Пил Ясон, да как-то сплыл.
Начиналось все дождем,
Темным облаком Нефела
Над Колхидою висела…
Лишь бы кончилось добром.
 

«Скуп горизонт – театральный задник…»

 
Скуп горизонт – театральный задник,
В дальних кулисах скрежещет перрон,
Гримом затертых морщин и ссадин
К бледному небу приклеен Пьеро.
 
 
Мечутся кукольные актеры,
Не раскрывая зашитых ртов,
Скудный рассвет проникает в город
Под пистолетами колосников.
 
 
Над камуфляжем корпят бутафоры
Мимо скитальческих вех и вер —
Только бы выдержали платформы
Эти танки и БэТээР.
 
 
Так же в зеленных поют и плачут,
Кто-то казенную водку пьет,
Крестится кто-то, просит удачи,
Бледный Пьеро Коломбину зовет.
 
 
Без колокольца костюм Арлекина,
Чтобы в разведке не зазвенеть,
Где-то в тылу за спиной любимых
Жалко слышна оркестровая медь.
 
 
У полотна Финляндской дороги
Что-то бормочет и слышит Блок…
Женщина в черном стоит на пороге
И провожает танковый полк.
 

«Опальной, южною зимой…»

Карине Чуб

 
Опальной, южною зимой
В сезон дождей, обид, упреков
Я, перечитывая Блока,
Услышал голос неземной.
 
 
Там в пенье ангельского хора,
В застенчивом сложенье рук,
В смятенье брошенного взора
Исповедальных разговоров
Мне чудится домашний звук.
 
 
Там невозможно междометьем
Закончить ни одной строки…
Там навсегда через столетья
Не зажигают маяки.
 
 
Но эхо ангельского пенья,
Но голос девочки другой,
Как встарь, просили возвращенья
Всем не вернувшимся домой.
 

Месса

 
Совсем не Бах сводил меня с ума…
Опять озноб трепал меня с утра.
 
 
***
Наскучив бесконечностью блужданий
По лабиринтам собственной души,
Где разум мудр, где сердце безрассудно,
Где теснота и скорбь непостижимы,
Где нежен дух, бегущий от наживы,
Чтоб женщины переступить порог,
Пытаемся услышать…
Лбом к прохладе,
Приткнемся к тишине,
Прошепчем молча:
«Скорбящий Бог, помилуй и прости…»
И навсегда забудем о пространстве…
 
 
Остановись,
Не преступай порог,
Ведущий к долгой смерти.
Ты мгновенен.
Ты человек. Тебе принадлежат
Предположенья утреннего сердца.
Ты неразумен. Ты опять пасешь
Вдали от дома семь своих ветров.
Как пес к своей блевотине вернется, —
Ты повторишь свою однажды глупость.
Что человеку пользы ото всех
Трудов его, которыми трудился
Под солнцем он? Все суета сует.
Нет памяти о прежнем. Лишь одно
Томленье духа, поношенье словом…
Что пес? Что ветер? Что пастух? Что мудрость?
Одни слова и больше ничего.
 
 
…И я тогда, как маленький, прощенья
(без всякого рассудка наущенья)
Просил простить. И на пороге замер
Души чужой. Бездомными глазами
Я ветреную душу разбазаривал —
Надменностью и страхом разговаривал.
…И, словно раб, я лепетал слова,
И клялся в непосильном послушанье,
И все-таки еще была жива
Душа тогда. И чей-то голос дальний
В дверной проем не произнес – изрек,
Что это, брат, еще не твой порог,
Не твой предел, что это лишь начало…
За дверью кто-то плакал. А потом
В сплошном пространстве птица закричала
И улетел непостижимо дом.
Душе бы прочь
В пустую эту ночь…
Душе легко – она не знает страха
(что нищему в дорогу багажа?),
А днем опять играет кто-то Баха
Во мне и мной. И смущена душа.
…У Бога скорбящего скорби прошу.
…У Бога щадящего прощенья прошу.
…У Бога домашнего тепла прошу.
…У Бога идущего посох прошу.
…У сильного Бога силы прошу любить.
…У слабого Бога слабости прошу любить.
…У нежного Бога нежности прошу любить.
…У грубого Бога грубости прошу любить.
Так прошу каждый день и каждый год,
Так живу от долгих его щедрот.
Помимо скорби и тесноты спешу.
Скорбящий Бог, помилуй меня,
Прошу.
 

Ст. Тбилисская, А. Соснину

Краснодар, 22 февраля 1998 года.

 

(Записка, переданная

с В. Мигачевым)

 
Бесстрашие постоянства делает меня уязвимым,
Трепет ненаписанных писем,
Невозможный привкус возвращения…
Метаморфозы постоянства…
 
 
Живем во времени… Внимаем ремеслу
И сути смысла всякого столетья…
И только иногда тревожат слух
Дыханье женщины и эхо междометья…
 
 
Синонимы: огонь, уют, очаг…
Особенно, по вечерам и в зиму…
В густые сумерки скользят причуды дыма,
Замерзшей речкой видится овраг…
 
 
Какая разница, кто друг, кто нынче враг?
Огонь в печи то гаснет, то лютует,
Соснин холсты под живопись грунтует,
Дымится чай, давно закрыт сельмаг.
 
 
И времени не слышно… Лишь объем
Мерцающей зимы… И разговор вдвоем.
И странный счет минут бесцельный и напрасный…
И дальний лай собак… и ленность легких слов…
Огонь прекрасен, от того опасен:
добро горчит добром, зрачком лукавит зло…
 
 
А мы живем в холодных мастерских —
Чему-то радуясь, все больше созерцая…
И раковин морских акустика иная
Тревожит музыкой несовершенный стих.
 

«Я читал Мандельштама. Но падал на решку пятак …»

 
Я читал Мандельштама. Но падал на решку пятак —
Бирюзовый учитель, сверчок, попрыгунчик, дурак.
По чужим общежитьям на старых и рваных матрацах
Я зачем-то учил свою душу летать и смеяться.
Я читал Мандельштама. И пил за Воронеж вино,
Проворонишь сегодня – а завтра вернуть не дано.
Не Армения охрой, ни привкус, ни злой шепоток
Предварительных камер, ни синего неба глоток
Не спасут от матрацев, от запахов, от кутерьмы —
От опальной и южной, сырой, тонкогубой зимы.
Что сплошной Петербург от некрополя и до Невы? —
Ни словца в кулачек, ни хулы, ни любви, ни молвы —
Там сквозняк переводов, озноб ненаписанных строк —
Там сверчок ненароком – а может быть просто урок…
Повторенье азов, понизовье азовских станиц —
Там кочевья поэтов, зимовье встревоженных птиц.
Я сюда не хотел… Ни строкою, ни временем вспять —
Возвращают из ссылок, чтоб снова однажды сослать.
Он туда не хотел. Там не пахнет жильем и жилым —
Мимо времени вспять…
                             Только как возвратиться живым?