Курск-43. Как готовилась битва «титанов». Книга 1

На что маршал ответил примерно следующее: «Планировали одно, а в действительности произошло иначе. Во-первых, артиллерия фронта нас фактически не поддержала, немцы не дали. Тяжелый самоходно-артиллерийский полк и истребительно-противотанковая бригада, выделенные для нашего усиления, не подошли. Во-вторых, два раза подряд меняли район развертывания ударных корпусов, в результате мы были вынуждены развертываться в теснине, а противник 11 июля занял удобную для обороны местность. В-третьих, наши танки уступали немецким, в армии было много лёгких машин. Поэтому мы остановили противника, понеся большие потери. В высоких потерях есть и моя вина как командующего. Я не настоял, времени не хватило на то, чтобы перед переходом армии в контрудар была проведена нормальная артобработка переднего края, а при планировании использовались только разведданные фронта, нам не дали возможности провести разведку в полном объёме. Ведь нам говорили, что главные силы немцев действуют против армии Катукова, а оказалось иначе. В итоге мы не продвинулись вперед, не разбили корпус СС, но наметившуюся брешь надёжно прикрыли.

Что касается потерь немцев, то, откровенно говоря, эта цифра сложилась в штабе нашей армии из донесений частей. А ведь на переднем крае по одному танку часто стреляют орудия нескольких частей, и, подбив его, каждый доносит как свой успех. В результате на поле стоит один уничтоженный танк, а докладывали о 3–4, а то и о десятке»^[133].

Следовательно, сразу после Курской битвы штаб Ротмистрова сочинил небылицы о Прохоровке («Отчет…»), чтобы сгладить горечь от крупной неудачи при вводе в бой армии, и стремился отвести от себя ответственность, а после войны всё пошло по накатанному пути. Командарм лишь изредка подправлял: для публики – краски посочнее и фантазии помасштабнее, а для тех, кто в военном деле понимает, – беседы пооткровеннее. Хотя и в некоторых беседах с сослуживцами маршал иногда давал просто фантастические оценки действиям своих войск. Вот лишь один пример. В 1964 г., во время обсуждения событий под Прохоровкой с преподавателем Военной академии им. Фрунзе полковником Ф. Д. Свердловым^[134], он утверждал: «Тогда 5-я гв. танковая армия, которой я командовал, с приданными двумя корпусами разгромила крупную танковую группировку фашистов, нацеленную на Курск. Гитлеровцы потеряли около 350 танков и штурмовых орудий, в том числе около 100 тяжёлых «тигров» и «пантер», созданных специально для этой операции. После этого сражения они вынуждены были отказаться от дальнейшего наступления и перешли к обороне. Весь их стратегический план на лето 1943 г. был сорван. Вот так танковое оперативное объединение выполнило стратегическую задачу»^[135]. Вероятно, за столь грандиозный успех И. В. Сталин чуть не отдал победителя под суд. Подчеркну, это была лишь частная беседа. В 1960-е гг. публиковать такую нелепицу было бы неосмотрительно, поэтому данный тезис бывший командарм попытается развить позже в своей первой крупной работе «Время и танки», которая выйдет в 1972 г., когда общественно-политическая атмосфера в стране кардинально изменится.

Но вернёмся к брошюре маршала «Танковое сражение под Прохоровкой». Красной линией через всё повествование проходит мысль исключительных заслуг 5-й гв. ТА в разгроме врага не только у станции, но и в ходе всей Курской битве. Причём он не просто допустил откровенные искажения при оценке масштаба боёв 12 июля 1943 г. и их значения, но и начал создавать новые мифы, например, о соседях его армии по обороне, войсках генералов А. С. Жадова, И. М. Чистякова и М. Е. Катукова, которые вынесли всю тяжесть первой, основной фазы боевых действий при отражении удара ГА «Юг». «Во время подготовки советских войск к контрудару, – пишет он, – противник неожиданно нанёс сильный танковый и авиационный удар по этим армиям и теснил 1-ю гвардейскую танковую и 6-ю гвардейскую общевойсковую армии в направлении Обояни, а часть левофланговых соединений 5-й гвардейской общевойсковой армии отбросил к Прохоровке. В результате эти армии не успели подготовиться к проведению контрудара 12 июля и в нём в этот день не участвовали. Противник не преминул этим воспользоваться»^[136].

Эта откровенная выдумка вновь повторяется через несколько страниц, явно свидетельствуя о том, что П. А. Ротмистров не просто заблуждался, а целенаправленно принижал роль этих армий в контрударе. Подобные утверждения, часто встречавшиеся в его публикациях, явились причиной острого конфликта, разгоревшегося в середине 1960 г. в ветеранской среде. Откровенное игнорирование подвига сотен тысяч воинов этих армий в боях под Курском и выпячивание своих заслуг надолго поссорили не только бывшего командарма, но и Совет ветеранов 5 гв. ТА с товарищами по оружию – ветеранской организацией 1 гв. ТА. Хотя впоследствии в работах, опубликованных в начале 1970-х гг., маршал пытался скорректировать свою точку зрения об участии в контрударе 5 гв. А.

Возвращаясь к приведенной цитате, напомню, что именно удар корпусов 1 ТА и 6 гв. А сковал 12 июля 1943 г. весь немецкий 48 тк у обоянского шоссе и не позволил перебросить в полосу наступления 5 гв. ТА уже приступившую к развороту его мд «Великая Германия». Что же касается действий 5 гв. А, то её дивизии 11 июля действительно оставили ранее занимаемые позиции и отошли непосредственно к Прохоровке, что явилось одной из причин захвата рубежа, намеченного для развертывания армии Ротмистрова. Однако войска 5 гв. А, несмотря на тяжелейшее положение, в котором они оказалась, выполнили приказ фронта и, перейдя вместе с танкистами в контрудар, сковали боем одну из трех дивизий корпуса СС в излучине р. Псёл.

Заметной вехой в изучении Курской битвы во второй период историографии стала книга мемуаров бывшего начальника оперативного управления Генерального штаба генерала армии С. М. Штеменко «Генеральный штаб в годы войны»^[137]. Перед читателем впервые была довольно подробно раскрыта большая, творческая, многогранная работа высшего органа управления Красной армии на протяжении четырёх лет Великой Отечественной войны. Находясь в эпицентре стратегического планирования, автор обладал колоссальной информацией, поэтому его суждения и оценки оказались ценны для понимания «внутренних пружин» событий. В этой работе впервые довольно подробно описаны не только этапы планирования и подготовки Курской битвы на стратегическом уровне, но и, что для того времени явилось совершенно неожиданным, рассказано о спорах по вариантам операций, нереализованных предложениях (в частности, высказанных руководством Воронежского фронта), а также изложен общий замысел советского командования на всю летнюю кампанию 1943 г., раскрыта взаимосвязь между Курской оборонительной операцией и наступательными – «Кутузов» и «Полководец Румянцев».

В то же время автор, хотя и недостаточно глубоко, тем не менее проанализировал ряд острых моментов – просчётов, ошибок, допущенных советским командованием в годы войны, в том числе и в период Курской битвы. Большой интерес историков и сегодня вызывают оценки автора личных качеств и деятельности ряда фигур в руководстве Красной армии и отдельных фронтов, имевших отношение к событиям под Курском, таких, как А. И. Антонов, Н. Ф. Ватутин, С. П. Иванов и других. И хотя авторский текст не раз прошёл через сито цензуры, до читателей дошло кое-что новое для того времени, в частности, рассказ о тяжёлой ситуации, связанной с последствиями контрудара немцев в районе Богодухова, а затем Ахтырки в августе 1943 г. и просчёте командования Воронежского фронта при обеспечении левого крыла фронта.

Особняком в отечественной мемуарной литературе о минувшей войне стоит книга генерала армии А. В. Горбатова «Годы и войны»^[138], которая вышла в 1965 г. Как и события первой половины июля 1943 г. в полосе Центрального фронта, обе операции второго этапа Курской битвы за весь послевоенный период в отечественной военно-исторической литературе освещены очень слабо. Это произошло не только по объективным причинам (гибели в годы войны или скоропостижной смети после неё значительного числа значительной части высшего командного звена войск, участвовавших в них). Главное, обе операции, несмотря на их успех, были оплачены большой кровью. Достаточно сказать, что среднесуточные потери в живой силе Воронежского фронта, наступавшего через небольшие населенные пункты, оказались выше, чем и у его соседа Степного фронта, который освобождал города Белгород и Харьков, но и Юго-Западного фронта во время контрнаступления под Сталинградом в конце 1942 г.^[139]. И сегодня основную информацию о событиях второй половины июля и августа 1943 г. мы по-прежнему черпаем лишь из труда офицеров Генерального штаба. А в 1960-е гг. этот труд был недоступен, поэтому и историки, и широкий читатель с большим интересом встретил книгу А. В. Горбатова. В июне 1943 г. генерал был назначен командующим 3A Брянского фронта и в этой должности участвовал в разгроме группировки врага на Орловской дуге. 5 августа 1943 г. её войска освободили г. Орёл и продолжили наступление на запад. Надо сказать, что, как и в воспоминаниях участника тех же событий^[140] Маршала Советского Союза И. Х. Баграмяна «Так шли мы к победе»^[141], которые будут изданы позже, в 1977 г., в работе А. В. Горбатова Курской битве отведено не очень много места. Наиболее интересными являются описание процесса подготовки операции «Кутузов», варианты ввода в бой 1 тк и события, связанные с освобождением Орла и гибелью одного из замечательным военачальников Красной амии командира 308 сд генерал-майора Л. Н. Гуртьева, спасшего ценой своей жизни А. В. Горбатова от смерти. Но главная особенность и ценность этого издания в том, что сам автор предельно искренен при изложении всех без исключения событий, о которых ведет речь. Генерал не только указывал на допущенные просчёты в ходе планирования и проведения операций, он открыто на конкретных примерах давал нелицеприятные характеристики некоторым своим коллегам, в том числе и будущим участникам Курской битвы, в частности Маршалу Советского Союза К. С. Москаленко. Особенно наглядно это раскрывается при описании боевых действий 226 сд, которой он в ту пору командовал, в декабре 1941 г. – марте 1942 г. на Юго-Западном фронте. Заданная автором очень высокая планка качества книги привлекла к ней и личности А. В. Горбатова большое внимание читателей и специалистов, но в то же время вызвала острую критику в коридорах власти. Поэтому в последующие десятилетия на неё был наложен негласный запрет: она хоть и не была изъята из библиотек, но вплоть до 1989 г. ни разу не переиздавалась, и даже попытки автора, в ту пору генерала армии и Героя Советского Союза, напечатать отрывки из неё в толстых журналах не увенчались успехом.

Из всех авторов военных мемуаров, за исключением генерала армии А. В. Горбатова, книги которых вышли во второй период и наиболее откровенны в оценке событий на Огненной дуге и последовательны в отстаивании своих взглядов на отдельные ключевые моменты Курской битвы, был Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. В его книге «Воспоминания и размышления», опубликованной в 1969 г., как и в трудах почти всех советских военачальников и полководцев, чётко прослеживается желание задвинуть в тень неудавшиеся операции, в которых он выступал как ключевая фигура, например «Марс» и «Полярная звезда». Что же касается летней кампании 1943 г., то о ней маршал пишет настолько откровенно, насколько в то время это было возможно, учитывая, с каким трудом проходило согласование вопросов по изданию его книги с властными структурами^[142]. Во-первых, он честно признал, что при планировании обороны Ставка ВГК, в том числе и он, допустила просчёт в определении направления главного удара неприятеля. Предполагалось, что германское командование бросит основные силы против Центрального фронта, а в действительности же наиболее мощная группировка была сосредоточена перед Воронежским. Эта ошибка имела существенное негативное влияние на ход первого этапа Курской битвы.

Во-вторых, маршал довольно самокритично написал, что проведенная вечером 4 июля и в ночь на 5 июля 1943 г. контрартподготовка^[143], официально признававшаяся успешной^[144], ожидаемого результата не принесла. А удары нашей авиации по немецким аэродромам на рассвете 5 июля «полностью не достигли своей цели»^[145].

В-третьих, он выступил резко против самовосхваления П. А. Ротмистрова и созданного им мифа, будто его армия сыграла решающую роль в срыве наступления войск ГА «Юг», хотя об этом широкий читатель впервые узнает лишь в 1990 г. из опубликованного уже без купюр десятого издания его труда^[146].

В-четвёртых, маршал объективно оценил результаты оборонительной фазы Курской битвы в полосе Воронежского фронта и отмёл утверждения, будто бы его руководство неверно спланировало действия своих войск, а потому группировка Манштейна вошла на его рубеже на глубину до 35 км, в то время как армия Моделя увязла в обороне Центрального фронта уже на первых 12–15 км^[147]. Эту точку зрения впервые он изложил в статье, опубликованной в сентябрьском за 1967 г. номере «Военно-исторического журнала»^[148], а затем закрепил в мемуарах.

Критика о якобы допущенной ошибке Н. Ф. Ватутина при планировании операции исходила от авторского коллектива уже упоминавшейся выше книги «Великая Отечественная война 1941–1945. Краткая история». Мнение её авторов базировалось на оценке К. К. Рокоссовским. До появления статьи Г. К. Жукова бывший командующий Центральным фронтом высказывал его лишь устно во время выступления перед слушателями академий и в частных беседах. А в сентябре 1967 г., после публикации материала Г. К. Жукова в «Военно-историческом журнале», он направил его главному редактору В. А. Мацуленко письмо, в котором подробно изложил свою оценку подготовки и проведения Курской битвы. В письме обращают на себя внимания два важных момента. Во-первых, обида на своего товарища по оружию, который якобы принизил роль Военного совета Центрального фронта и его лично в планировании и проведении Курской оборонительной операции. Во-вторых, аргументы, приводимые маршалом в подтверждение своих слов, идут вразрез с реальными событиями, о которых уже тогда, в общем-то, было известно многим.

Возможно, излагая процесс подготовки документации к совещанию 12 апреля 1943 г. у И. В. Сталина, на котором был решен ключевой вопрос о переходе к преднамеренной обороне, Г. К. Жуков не совсем удачно описал роль Военного совета Центрального фронта. Он отметил, что документ с оценкой положения и намерений противника перед Центральным фронтом в Ставку направил за своей подписью начальник штаба генерал-лейтенант М. С. Малинин. Так в действительности и было, это известный факт. К. К. Рокоссовский же воспринял это утверждение по-иному, посчитал, что бывший заместитель Верховного главнокомандующего всю огромную и многогранную работу по подготовке к операции сводит к деятельности лишь одного его начальника штаба. Хотя в статье Г. К. Жукова это найти трудно. Достаточно эмоционально опровергая надуманное им же самим утверждение, Константин Константинович пишет: «Малинин был слишком порядочным человеком и на подобные поступки, которые приписывает ему Г. К. Жуков, он никогда бы не решился».

После этого маршал даёт оценку деятельности самого Г. К. Жукова под Курском. Он утверждал, что Георгий Константинович за весь период подготовки к битве на Центральном фронте якобы ни разу не появился и, прибыв на его КП лишь 4 июля 1943 г., уже утром следующего дня убыл на Западный фронт. О том, что дело обстояло далеко не так и заместитель Верховного по несколько дней подряд в марте – июне бывал в штабе его фронта, войсках 13, 48 и 70A и по долгу службы решал значительный комплекс вопросов, связанных с подготовкой к операции, сегодня факт бесспорный. Спорную оценку давал К. К. Рокоссовский в письме и работе в ходе подготовки к Курской битве своего соседа Н. Ф. Ватутина. «Более удачные действия войск Центрального фронта, – настаивал Константин Константинович, – объясняются не количеством войск противника, а более правильным построением обороны».

Маршал, вероятно, запамятовал, что его фронт к 5 июля 1943 г. даже по оценке советских историков, которые были известны уже тогда, имел на 2740 стволов больше^[149], чем Воронежский, а ГА «Юг», действовавшая против войск Ватутина, располагала в 1,5 раза большим количеством бронетехники, чем 9A ГА «Центр», наступавшая южнее Орла. Всего же против Воронежского фронта действовали не 14 немецких дивизий, как пишет К. К. Рокоссовский, а 17. В то время как против его войск враг бросил в полном составе лишь 15, и их уровень укомплектованности был разный: на севере Курской дуги – ниже, а на юге – выше. Тем не менее аргументы сторон, их точки зрения, приводившиеся факты, изложенные на бумаге, стали ценнейшим источником информации для историков. Хотя, к сожалению, в 1960-е гг. до специалистов и широкой общественности в полном объёме они не дошли.

Читая мемуары К. К. Рокоссовского «Солдатский долг», опубликованные в 1968 г., трудно отделаться от ощущения, что на протяжении всей книги, несмотря на довольно корректное описание событий войны, к Н. Ф. Ватутину автор относится со скрытой неприязнью. Причина, на мой взгляд, кроется в том числе и в добрых, товарищеских отношениях Н. Ф. Ватутина с А. М. Василевским и Г. К. Жуковым, которые он смог сохранить, несмотря ни на что, вплоть до своей трагической гибели. И, естественно, они ему в немалой степени помогали по службе, например, выйти «без потерь» из сложной ситуации после разгрома Юго-Западного фронта в марте 1943 г. Хотя он как командующий в ходе операции «Скачок» допустил ряд грубейших ошибок. К. К. Рокоссовский же не имел такой дружеской поддержки и вообще чувствовал себя среди своих коллег неуютно. Известна его фраза, которую он обронил после своего отзыва из Польши: «В России я поляк, а в Польше – русский».

Продолжительное время в советской, а затем и российской исторической литературе вокруг фигуры К. К. Рокоссовского подспудно сложилось мнение как о самом выдающемся и порядочном (в человеческом измерении) полководце периода Великой Отечественной войны. Действительно, он обладал почти уникальным сочетанием полководческого дара и рядом редких (среди его соратников) замечательных качеств характера, которые притягивали к нему и подчиненных, и просто людей. Главный маршал бронетанковых войск М. Е. Катуков писал: «Я много раз думал, почему все, кто так или иначе знал Рокоссовского, относились к нему с безграничным уважением. И ответ напрашивался только один: оставаясь требовательным, Константин Константинович уважал людей независимо от их званий и положения. И это главное, что привлекало в нем»^[150].

Но, к сожалению, авторы подавляющего большинства книг, в том числе и историки, забывают, что маршал в первую очередь был человеком, а следовательно, не лишён обычных для нас недостатков. Поэтому информация из его мемуаров часто использовалась и продолжает использоваться в исследованиях по Курской битве без должного критического анализа. Хотя в ней нередко встречается тенденциозность в оценках и даже ревность, как мы видели выше, относительно некоторых видных фигур Красной армии, ошибки, откровенное передёргивание фактов^[151], стремление приукрасить собственные решения и результаты боевой работы своих войск. Всё это присутствует и в главе его книги, посвящённой Курской битве. Чтобы не быть голословным, приведу мнение А. М. Василевского, высказанное им в беседе с К. М. Симоновым, лишь по одному эпизоду, относящемуся к 1944 г. «Я говорил о некоторых существенных недочетах в нашей мемуарной литературе, – отмечал бывший начальник Генерального штаба. – В частности, такие недочеты есть в воспоминаниях Рокоссовского о Белорусской операции, там, где он рассказывает о ее планировании. Он говорит, как был вызван в Ставку, как он предложил наносить на своем фронте не один, а два одновременных удара и как Сталин отверг это предложение. Как он снова предложил это, как Сталин снова отверг и сказал ему, чтобы он пошел и подумал. И когда, вернувшись, он снова предложил этот же план двойного удара на одном фронте, Сталин, в конце концов, махнул рукой и согласился.

Я координировал в этой операции действия 3-го Белорусского фронта Черняховского и 1-го Прибалтийского фронта Баграмяна, присутствовал на этом обсуждении плана операции и, во‐первых, не помню такого спора, а во‐вторых, в воспоминаниях Рокоссовского сам этот момент – предложение о двойных ударах, наносимых на одном фронте, – трактуется как некое оперативное новшество. И это уже вовсе странно. Двойные удары силами одного фронта не были для нас новшеством в сорок четвертом году. Такие удары наносились и раньше. Достаточно привести пример Московской операции, где контрудары по немцам наносились и на южном, и на северном флангах Западного фронта, и Сталинградской операции, где Сталинградским фронтом наносились удары на двух направлениях, да и ряд других операций, предшествовавших Белорусской.

В воспоминаниях надо быть точным, не прибавляя и убавляя, не преувеличивая своих заслуг и не снимая с себя ответственности за те ошибки, за которые ее несешь именно ты»^[152].

О том же откровенно пишет в своём письме К. К. Рокоссовскому и Г. К. Жуков: «Белорусская операция проводилась четырьмя фронтами по тщательно разработанному Ставкой стратегическому плану. Как Вам известно, координацию действий 1-го и 2-го Белорусских фронтов с начала и до конца осуществлял я, а потому во всех деталях ее знаю и помню хорошо. Вы сейчас критикуете Верховного, отстаивая идею «двух главных ударов». Прежде всего, из двух наносимых фронтом ударов не могут быть оба главных. (В крайнем случае их можно назвать мощными ударами.) Это азы стратегии. Но не в этом суть вопроса. Вольно или невольно Вы выпятили себя и унизили роль Верховного главнокомандования и большого коллектива Генерального штаба, которые проделали гигантскую работу, прежде чем вызвать командующих в Ставку.

В своей газетной статье, посвященной Белорусской операции, Вы писали об эксцессе, происшедшем с Вами в Ставке, когда якобы были выдворены из кабинета Сталина. Вы не правы. Это было в ноябре 1944 года, когда мы вместе с Вами докладывали Сталину о необходимости прекратить бессмысленную операцию 47-й армии между Варшавой и Модлиным и о необходимости перехода к обороне всего фронта. Этот факт Вы почему-то пристегнули к Белорусской операции… Я не хочу напоминать другие неправдивые факты, исходившие из-под Вашего пера.

От всей души желаю Вам осуществить то, что сказано в конце Вашего последнего интервью: «Я хочу написать правду, правду пережитой нами Великой Отечественной войны»^[153].

В «военно-мемуарной борьбе» очень активно поддержали своего командира бывшие начальник артиллерии Центрального фронта маршал артиллерии В. И. Казаков и начальник тыла генерал-лейтенант Н. А. Антипенко. Однако делали они это грубо и примитивно. В книге маршала «Артиллерия, огонь!» события на Курской дуге изложены четко в фарватере письма К. К. Рокоссовского в адрес руководства «Военно-исторического журнала». На протяжении всего повествования автор ни разу не упомянул Г. К. Жукова и А. М. Василевского как ключевых фигур и при планировании, и при её создании. Даже описывая известный, в том числе и по мемуарам К. К. Рокоссовского, эпизод в штабе фронта в ночь на 5 июля 1943 г., когда решался вопрос, начинать контрартподготовку или нет, В. И. Казаков, отбросив все рамки приличия, умудрился не упомянуть имя Г. К. Жукова. Хотя этот вопрос решали именно заместитель Верховного Главнокомандующего и командующий фронтом! Являясь не только очевидцем, но и активным участником того исторического события, автор вместо изложения своих впечатлений о нём (ведь это его мемуары!) процитировал выдержку из статьи корреспондента «Красной звезды» П. Трояновского, который якобы в тот момент находился в штабе. Хотя при обсуждении подобных вопросов посторонним лицам, в том числе и журналистам, не только в помещении, где они решались, но и в штабе фронта быть не полагалось. То есть вместо своих воспоминаний маршал процитировал, по сути, придуманную агитку. Сравним два описания одного и того же эпизода. К. К. Рокоссовский пишет: «Время на запрос Ставки не было, обстановка складывалась так, что промедление могло привести к тяжелым последствиям. Присутствовавший при этом представитель Ставки Г. К. Жуков, который прибыл к нам накануне вечером, доверил решение этого вопроса мне (не нам! – З.В.). Благодаря этому я смог немедленно дать распоряжение командующему артиллерией фронта об открытии огня»^[154].

В книге В. И. Казакова: «Связываться со Ставкой было уже поздно. И командующий фронтом Рокоссовский принимает решение: обрушить на врага свою мощь запланированных для этой цели средств.

Вот что сказали Рокоссовскому другие начальствующие лица штаба фронта. Генерал Телегин:

– Решение единственно правильное и единственно возможное. Обеими руками. Всем сердцем за него.

Генерал Малинин:

– Другого решения не может быть. Я за, за и за.

Генерал Галаджев^[155]:

– Партийная совесть человека на стороне вашего решения. Отвечать за него будем вместе.

Генерал Казаков:

– Наши мысли не первый раз идут в одном направлении. Разрешите считать ваше решение приказом»^[156].

Интересно, с какой стати командующий фронтом будет спрашивать мнение о важнейшем решении у своего подчиненного, даже не члена Военного совета, а просто начальника политотдела генерал-майора С. Т. Галаджева, который к нему не имел прямого отношения и по долгу службы занимается лишь организацией выпуска пропагандистских листовок да проведением пустопорожних партсобраний?! И начальник политотдела, невиданное дело, успокаивает своего прямого начальника, генерала армии и командующего целым фронтом: «Если что, вместе будем отвечать!» Такую глупость мог написать пропагандист (кем и был в годы войн П. Трояновский), но никак не высококлассный специалист, каковым являлся В. И. Казаков. Что подвигло маршала артиллерии вставить этот абзац в свою книгу, сегодня можно только догадываться.

Более обстоятельно в заочном споре – кто лучше воевал – участвовал генерал-лейтенант Н. А. Антипенко. В своей книге «На главном направлении» он утверждал, что «по количеству стволов артиллерии и по весу боевого комплекта оба фронта (Центральный и Воронежский. – З.В.) находились в более или менее одинаковых условиях». И далее на этих недостоверных данных генерал делает следующий вывод: «За период с 5 по 12 июля 1943 г. было израсходовано боеприпасов Центральным фронтом 1079 вагонов, а Воронежским – 417, почти в 2,5 раза меньше… Отсюда напрашивается вывод о несоответствии группировки артиллерии Воронежского фронта характеру оперативной обстановки. Вернее сказать, группировка артиллерии была обусловлена неправильным оперативным построением в обороне войск в целом»^[157]. Следовательно, просчёт допустил не кто иной, как Н. Ф. Ватутин – неправильно построил войска. А то, что у него катастрофически не хватало самой артиллерии, а у К. К. Рокоссовского её был явный переизбыток – не в счёт! Вот так писалась наша история после войны оставшимися в живых военачальниками.

В то время, когда проходили эти споры участников Курской битвы, политическая ситуация в Советском Союзе начала делать резкий разворот. И весь этот материал, как и целые главы рукописей полководцев с откровенной, порой жесткой оценкой важных этапов прошлого странны, на долгие годы был упрятан в сейфы спецхранилищ.

С приходом к власти в СССР в октябре 1964 г. нового руководства в общественно-политической жизни начался отход от принципов, которые пытались во время «оттепели» внедрить в науку передовые советские учёные. Брежневское руководство взяло курс на сворачивание возникшей в научной среде и в печати (на страницах «толстых» журналов, «Военно-исторического журнала») относительно свободной дискуссии по важным проблемам истории минувшей войны. Уже 9 августа 1967 г. даже лауреат шести Сталинских премий, известный советский прозаик К. М. Симонов в письме заведующему отделом культуры ЦК КПСС В. Ф. Шауро подчёркивал, что цензура в стране «неумеренно разросшаяся», а её активность приняла «за последнее время небывалые размеры»^[158].

Переломным в этом отношении стал именно 1967 год. В Постановлении ЦК КПСС от 14 августа 1967 г. «О мерах по дальнейшему развитию общественных наук и повышению их роли в коммунистическом строительстве» перед советскими историками была поставлена главная задача: сосредоточить усилия на разработке проблем, раскрывающих решающую роль КПСС и народных масс в разгроме нацизма в годы Великой Отечественной войны^[159]. Для достижения этой цели партийными и государственными органами был принят ещё ряд руководящих документов, детализировавших их дальнейшую деятельность. На первом этапе главные усилия были нацелены на ликвидацию начатого ХХ съездом КПСС процесса десталинизации. Правящая элита стремилась полностью сохранить государственную систему управления, созданную И. В. Сталиным. Поэтому она не была заинтересована в том, чтобы преступление власти того периода, колоссальные людские и материальные потери Красной армии, ошибки, допущенные по вине политического и военного руководства СССР, стали достоянием гласности. Наоборот, имя Верховного Главнокомандующего стало всё чаще извлекать из исторического небытия, а всё, что было связано с трагическими страницами истории, замалчиваться или активно «ретушироваться». О том, какие настроения в отношении этой важной проблемы доминировали в руководстве страны, свидетельствует высказывание министра обороны СССР Д. А. Устинова^[160] на заседании Политбюро ЦК КПСС 12 июля 1984 г., когда бывшие соратники Н. С. Хрущева пошли на беспрецедентный шаг, восстановив в партии В. М. Молотова, одного из главных организаторов политических репрессий в стране. «Ни один враг не принёс столько бед, – заявил тогда Д. Ф. Устинов, – сколько принёс нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также в отношении Сталина»^[161].

Идеологическим и цензурным органам была дана установка: усилия средств массовой информации, издательств и редколлегий сосредоточить на освещении выдающейся роли КПСС в организации отпора гитлеровским захватчикам, массового героизма советских людей в годы войны и описании победоносных операций Красной армии. Коллективам учёных, занимающимся общественными науками, было «рекомендовано», опираясь на метод исторического материализма и принцип партийности в исторической науке, сделать упор на раскрытие передового характера советской военной науки, выдающейся организаторской роли Коммунистической партии в борьбе за победу и т. д. «Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина? – задавал вопрос в своей книге фронтовик, автор пронзительных воспоминаний о Великой Отечественной профессор Н. Н. Никулин. – У меня на этот счёт нет сомнений. Те, кто победил, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счёт. Те же из них, кто ещё жив, молчат, сломленные. Остались у власти, сохранили силы другие – те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было на передовой: «За Сталина!». Комиссары пытались вбить это в наши головы, но в атаках комиссаров не было. Всё это накипь…»^[162].