Офицер по связям с реальностью

1.

Он возник из метели, что мела со вчерашнего дня. Прасковья выходила из университетского садика на Моховую после занятий, и первое, что бросилось в глаза, была белая снежная шапка на тёмных кудрявых волосах. Снег лежал и не таял. «Наверное, очень плотные волосы, – равнодушно подумала она, – иначе б растаял». На самого прохожего не обратила внимания, не до того было.

В тот день она с хрустальной ясностью поняла: до сегодняшнего дня занималась фуфлом и шла в никуда. Пройдёт полгода, она получит свой красный диплом – и свободна. Выгонят из общаги, а следовательно – из Москвы: чтоб снимать квартиру, надо зарабатывать тыщ сто, ну минимум восемьдесят. А те обрывки работы, которые у неё случались – это кошкины слёзки. «Кошкины слёзки» – это выражение её тётки, что живёт с ними в одном доме, только входы разные. Вернуться в свой старинный городок в дальнем углу Московской области? Можно, конечно, но это уж неудачничество как оно есть. После МГУ – в родную деревню. Шесть лет – шесть! – прокрутилась в Москве – и ни за что не зацепилась. Другие вон за две недели устраивают жизнь. А она – даже парня приличного не поймала. Впрочем, журфак – это по нынешнему времени сплошные девицы. Что и подтверждает его полную никчёмность и бесперспективность: парни идут туда, где деньги – хотя бы предполагаемые. А где они нынче предполагаются? Поди пойми… Другие вон как-то понимают.

Другие – умные, знающие, успешные, сорок второго размера, а оттого, наверное, умеющие пролезть в любую щель и вообще протыриться куда надо – эти самые другие были её виртуальными спутниками, которые шли с ней по жизни, отравляя её. С ними она сравнивала себя – толстую, полного сорок шестого размера, а внизу, по правде сказать, и вовсе ближе к сорок восьмому, умеющую лишь мастеровито заучивать предметы на твёрдую пятёрку, да ещё писать никому не нужные статьи «скованным стилем», как выразилась одна редакторша женского журнала.

Другие были настолько далеко, что она даже не была знакома ни с одним из них, но тем блистательнее они представлялись в её сознании. Встретила бы – не решилась заговорить. Это, кстати, ещё одно доказательство профнепригодности: что за журналистка такая, которая не может заговорить с кем угодно?

А вот заснеженный брюнет – решился.

– Вы тут учитесь? – спросил приветливо-учтиво.

– Учусь, – ответила она без особого энтузиазма, т.к. была погружена в свои мысли.

– Хорошее место, историческое, – кивнул он в сторону Кремля.

– Историческое, а толку? – хмыкнула Прасковья и наконец разглядела незнакомца. Парень был хоть куда: высокий, стройно-плечистый, с гладко выбритыми, но тем не менее чёрноватыми щеками и – серо-голубыми внимательными глазами. Над голубыми глазами – тёмные брови. Словом, красавец, да ещё и южный, но не кавказского, а невесть какого типа. В общем, «нэ мэстный». При этом с голубыми глазами. Если у такого есть деньги – ему нужна фотомодель, а если денег нет – скорее всего, вообще ничего не нужно. А у неё дела: диплом писать, работу искать. Если уж знакомиться – то с прицелом замуж. А с этим – какой замуж?

Однако дошли вместе до метро. Он расспросил об учёбе, о дипломе. Она пыталась уловить немосковский акцент – и ничего не услышала, хотя имела небольшой опыт вслушивания в произношение: на втором курсе писала курсач по русской фонетике, вернее, фоностилистике. Прощаясь возле метро, он почтительно и даже изысканно, словно бы по-старинному сказал:

– Я был бы рад встретиться с Вами снова. Быть может, мы сходим посидим где-нибудь, а то нынешняя погода к прогулкам не располагает.

– Ну… хорошо, – неожиданно для себя согласилась Прасковья, хотя за минуту до этого твёрдо знала, что не будет тратить на красавца время.

– Тогда позвольте представиться, – незнакомец явно обрадовался. – Меня зовут Богдан Светов.

– Меня – Прасковья, – ответила она равнодушным голосом.

– Чудесное имя! – Богдан слегка рассмеялся, как смеются от большого удовольствия, показав сплошной ряд белых зубов. «Как у Вронского: у того тоже были сплошные зубы», – подумала Прасковья. Мама – провинциальная учительница литературы – приучила её думать литературными цитатами, аллюзиями и реминисценциями.

– Меня назвали в честь прабабушки – героини Великой Отечественной войны, – объяснила Прасковья серьёзно, без намёка на кокетство. – Она была партизанка, почти как Зоя Космодемьянская. Но, как Вы понимаете, сумела выжить и стать моей прабабушкой.

– Она прекрасно сделала! – улыбнулся Богдан. – Давайте поступим так: Вы скажете мне, когда у вас заканчиваются занятия, и я буду ждать на том же месте – у забора.

– А Вы разве не работаете?

– Работаю. Но я, можно сказать, надомник. Сейчас, во всяком случае. Так что я готов подстроиться под Ваше расписание. Вы можете мне позвонить за полчаса: я живу недалеко отсюда.

«Ого, он живёт в Центре!», – изумилась Прасковья. Как все провинциалы, она ощущала жительство в Центре высшим жизненным благом. Даже не просто благом, а высшим проявлением человеческого бытия.

– Так значит, до завтра? – Богдан снова показал свои сплошные зубы.

По дороге до общежития она пыталась сообразить, кем мог быть её новый знакомый, и ничего не могла придумать. Бизнесмен? Нет, бизнесмены такими изысканно-воспитанными не бывают. Те, для кого деланье денег – профессия, должны быть наглыми и хищными. Айтишник? Вышел прогуляться, чтобы освежить голову – ну вот она и подвернулась. Но для айтишника он слишком лощёный: гладко выбрит, красивая кожаная куртка, отделанная волчьим мехом, кожаный рюкзак, чистые ботинки, несмотря на слякоть. Известные ей айтишники так не выглядели. Впрочем, знала она их не много, общим счётом четверых: это были физики-расстриги с физфака. Познакомилась с ними ещё на первом курсе на балу, который специально устраивали в старинном здании на Моховой, чтобы подружить физиков и лириков. С той поры физики закончили университет, не нашли занятия по специальности, которая оказалась чересчур мудрёной для узко мыслящих работодателей, наших и заграничных, ну и пристроились в айтишники. Временно, разумеется. Теперь для айтишников они физики, для физиков – айтишники, а это вернейший способ сформироваться в твёрдого, неколебимого неудачника. Вся внешность четырёх прасковьиных друзей-физиков говорила об этом: вытянутый свитер, не ведавшие ваксы штиблеты с белыми разводами… Хотя зарабатывать они должны вроде прилично…

Обращать пристальное внимание на обувь Прасковью научила одногруппница Рина – исключительно прошаренная девица, работающая в гламурном журнале за приличные деньги; правда, она никогда не озвучивала свой доход. «Ботинки должны быть не дешевле двухсот долларов – объясняла Рина; цену важных вещей она всегда объявляла в долларах. – Если дешевле – это лузер, нечего на него тратить время». Прасковья не умела определять цену ботинок на взгляд, но верила Рининой опытности. Вообще-то видно, когда обувь дорогая, породистая, удобная, мягкая. Ну, или хотя бы новая.

Нет, заснеженный парень – вряд ли айтишник. Да какая разница, кто он! В конце концов, ничего дурного он не предлагает, а почему бы не сходить куда-нибудь, развеяться?

На следующий день пошли в кафе в ГУМе. Ели вкусное и дорогое. Дорогая еда всегда казалась Прасковье чем-то неправильным, ненужным, почти безнравственным. Потратить деньги на книгу или даже на билет в театр – это понятно. Особенно на книгу. А еда – какая разница? Главное, чтоб было сытно, быстро и недорого. Лучше всего – щи с мясом или куриная лапша – дёшево и вкусно. Или овсяная каша на молоке. А на сэкономленные деньги – хорошая книга. Так учила ещё бабушка, тоже учительница русского и литературы. Какая разница, чем насыщаться? Но разница была. И Прасковья ела с увлечением. А Богдан глядел на неё ласково, словно на ребёнка, который «хорошо кушает». Потом довёл до того же самого входа в метро, и она уехала в родную общагу. Договорились, что в следующий раз пойдут в Малый театр. И ещё на каток на Красной площади.

Стали встречаться. В старинном смысле слова – проводить время вместе. Сейчас-то под «встречаться» подразумевают всё больше секс, а они, словно в молодёжном романе 50-х годов, ходили в театр и на каток. Просмотрели в Малом все пьесы Толстого «про царей». Даже стихи декламировали на улице при возвращении из театра – это уж точно эстетика 50-х. Одна лишь разница: в романе 50-х стихи должен был читать парень, а в их случае это была Прасковья. Она развлекала Богдана стихами А.К. Толстого, которого любила с детства и знала страницами. Они гуляли по Центру, и Прасковья декламировала «Историю государства Российского от Густомысла до Тимашева»; её она знала наизусть целиком, включая вкрапления по-немецки, хотя немецкий учила один семестр и ничего не выучила.

«Перун уж очень гадок!

Когда его спихнем,

Увидите, порядок

Какой мы заведем!», – повторил, улыбаясь, Богдан. Как много это описывает в отечественной истории!

Прасковья незаметно для себя рассказала ему всю свою жизнь – прошлую и настоящую. И про невнятное будущее рассказала. Он вроде и не спрашивал ничего – просто слушал, изредка задавая уточняющие вопросы, а она вываливала и вываливала всё подряд, вроде как брату. Со своим младшим братом Прасковья не особо дружила: с ним, она считала, было не о чем поговорить, он не любил никаких умственных материй, видно, пошёл в отца – учителя труда.

Их семья разделялась на две равные части – женскую, культурно-умственную, и мужскую – практическую. Не ссорились, не спорили, но каждой стороне интересы другой, в глубине души, казались вздором и пустяками. А какие же это пустяки, если живёшь в доме 1902 года постройки? За деревянным домом нужен хозяйский пригляд и уход. Вот его-то и осуществлял отец – молчаливый и рукастый.

Встретив Богдана, Прасковья впервые пожалела, что не подружилась со своим братом. «Вот вернётся из армии – непременно постараюсь понять его лучше», – подумала вскользь. А пока – будет Богдан за брата. Он и держался, как брат: был внимателен и заинтересован, при этом не пытался обнять, не брал за руку, вроде как от неё ему ничего не нужно. Впрочем, почему «вроде как»? Не нужно, да и всё. Ну и ей тоже ничего не нужно. А почему не сходить в театр или в ресторан?

Про себя Богдан рассказал, что по образованию военный переводчик, а работает в области прикладной лингвистики. В общем, почти айтишник. Но по осанке и походке – строевой офицер. Притом не современный, а из классической литературы – где «честь имею», балы и дуэли на рассвете. Недаром она вспомнила про Вронского при первой встрече. Но Вронский в романе невысок ростом, а Богдан – наверное, под 190. Ещё выяснилось, что ему всего двадцать пять, а ей поначалу подумалось – больше, лет под тридцать. Выходит, они почти ровесники, но Прасковье всегда казалось, что он старше. Когда узнала его возраст, тут же предложила перейти на ты: не умела быть на Вы с ровесниками.

Но, как бы то ни было, она понимала: красавец, да ещё живущий в Центре – не для неё. Каждый ведь ощущает свою котировку на ярмарке невест/женихов. К тому же муж-красавец – это опасно. Это она знала с детства. Вот у тётки, маминой старшей сестры, был когда-то муж-красавец, о чём в семье говорилось смутно, и он её бросил. Вернее так: он откуда-то приехал, женился на тёте Зине, а потом опять уехал восвояси, а тётя Зина осталась там, где всегда жила – в одном доме с семьёй родителей Прасковьи. Так и живёт тётя Зина одна, детей не родила. Сейчас-то она старая, шестьдесят почти, а тогда, ясное дело, было обидно.

2.

Зима, такая нескончаемо долгая, меж тем кончилась. Каток растаял, в Александровском саду зеленела трава, ожидалась защита диплома, экзамены, обступали хлопоты о работе.

По-прежнему встречались с Богданом, это стало привычкой. Он был внимателен, порой казалось, даже нежен, старался развлечь поинтереснее и накормить повкуснее – но и только. При этом, очевидно, старался: культурную программу продумывал, предлагал варианты на выбор, запоминал, что ей нравится.

Говорить с ним было легко и интересно – и на том спасибо. С иными кавалерами, с теми же физиками, разговор напоминал игру в бадминтон с тётей Зиной, когда той являлась фантазия поиграть. Прасковье приходилось непрерывно поднимать волан откуда-то снизу и носиться по всему полю, чтобы он окончательно не упал. Вот так же получалось и с разговорами. Беседа с прошлыми Прасковьиными кавалерами-физиками, да и не только с ними, постоянно падала, и ей приходилось её поднимать от самой земли. С Богданом не так: разговор журчал, словно ручеёк по камушкам, и всякий раз, расставаясь, они обнаруживали, что о чём-то не договорили.

У Прасковьи день рождения первого мая – такое вот забавное совпадение. Когда Богдан узнал – тут же спросил: что подарить кроме цветов? Сказал, что не любит пустых и формальных подарков.

– Книга – лучший подарок, – не колеблясь, ответила Прасковья. – Я ведь дочка и внучка учительниц литературы.

– Тогда сделаем так: пойдём в «Библио-глобус», посмотрим книжки, и ты выберешь сама. А потом съедим стейк по соседству, в стейк-хаусе. Ты любишь стейки?

– Люблю, – соврала Прасковья, – хотя сроду их не ела. Разговоры о страшно дорогой мраморной говядине – слышала, вернее, читала в какой-то Рининой статье в «атмосферном» журнале, но есть – не ела.

– Отлично! Наши вкусы совпадают, – обрадовался Богдан. – Я стейки не только есть люблю – я и жарить умею. У меня есть специальный мясник, к которому я иногда езжу за мясом для стейков. Следующий раз поджарю тебе стейк, и ты сравнишь.

«Потрясающе, – изумилась Прасковья, – Вронский тоже ел стейки. Назывались они только по-другому: «бифстек», кажется». Из памяти выплыло: «В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу артели полка». А вот ещё: «Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую. – Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, – сказала она, садясь подле него к своему кофею. – Ничего нет ужаснее этих chambres garnies…». М-да, были у людей проблемы… Ей бы, Прасковье хоть бы самую плохонькую chambre garni¹, хоть в Выхине, хоть в Капотне.

Прасковья не то, чтоб сильно любила «Анну Каренину» – просто она знала несколько классических произведений близко к наизусть, «Анна Каренина» в их числе. Так что в случае чего – пойдёт преподавать литературу.

Встретились они не первого, а третьего мая: первого-второго она была у родителей. Соседки упорно желали ей на день рождения «жениха хорошего»; прежде этого не было: видимо, сейчас она, по их мнению, вошла в надлежащий возраст. «Мальчик-то у тебя есть?» – спрашивали родительские сослуживицы. «Да нет пока», – ответствовала Прасковья. Те вздыхали.

А третьего мая пошли с Богданом в стейкхаус. Стейки показались Прасковье сильно переоценёнными – и в меню, и в общественном сознании. Ну что ж, на свете много дутых репутаций. От писателя Набокова до однокурсницы Рины Рузаевой.

Прасковья давно заметила: она уважала Рину в обратной зависимости от собственных успехов. Когда всё бывало глухо и беспросветно – очень уважала и непререкаемо верила в её жизненную мудрость, в роскошных кавалеров, работу на телевидении, политических покровителей и приглашения из-за границы. А в дорогом ресторане образ Рины скукоживался, тускнел и превращался в копеечную хлестаковщину, начиная с самого имени «Рина». На самом-то деле она – Катя – Катерина, но быть Катей – тривиально, а вот Рина – это может на кого-то подействовать. К тому же Рина Рузаева – звучит, в самом деле, неплохо; как pen name – вполне годно. Словом, «Звала Полиною Прасковью / И говорила нараспев, / Корсет носила очень узкий /И русский Н как N французский/ Произносить умела в нос». Самое смешное, что на занятиях по английскому Рина называла Прасковью именно Роlly и даже Pauline. Странно, что тогда Прасковье было не смешно. А попала в стейк-хаус – и стало задним числом смешно. Вот что значит обстановка.

Обстановка была и впрямь породистая: кирпичные толстые стены, сводчатый потолок. И не какая-нибудь наклеенная плиточка «под кирпич» со строительного рынка, а настоящий живой кирпич, старинный, девятнадцатого, наверное, века. А подоконники-то, подоконники какие глубокие! Хорошо бы сидеть на таком подоконнике на матрасике ивановского ситца в мелкий цветок и смотреть на улицу. У неё дома есть такой матрасик – его сделала тётя Зина, когда родился брат Егор. Ткань тётя привезла в стародавние времена из профсоюзной поездки по Золотому Кольцу, купила, кажется, в Костроме. Вот на таком матрасике, набитом сеном, да-да, непременно сеном, пахнущим летом, сидела бы Прасковья и глядела на улицу. А надоест глядеть – можно книжку читать. Ту самую, которую выбрала в Библио-глобусе, а подарил Богдан – энциклопедию Средневековья. Вообще-то это такой тяжёлый фолиант, что удобнее его читать за столом, но на подоконнике – стильнее. Атмосфернее.

Прасковья невольно залюбовалась на своего визави, хотя вообще-то старалась на его внешности внимания не сосредотачивать: они же друзья, не более. А тут вдруг взглянула и обомлела: до чего хорош! Сидит с абсолютно прямой спиной, ножом-вилкой орудует умело: отрезает маленькие кусочки и отправляет в рот, чтобы быстро проглотить и в любой момент иметь возможность заговорить. Говорит, впрочем, мало, больше слушает, а если говорит, то дивно ласково и уместно.

Определённо, жизнь перенесла её в какой-то неведомый пласт бытия. В тот, где рестораны, импозантные кавалеры, элегантные беседы о том-о сём и вовсе нет забот о заработке, съёме однушки в Некрасовке и убогом заработке репетиторством по русскому, английскому, литературе, «а также всему, что понадобится впредь», как сказано в незабываемой «печатке Полыхаева». Все эти предметы «то вместе, то поврозь, а то попеременно» преподавала Прасковья скучливым школярам, что и позволяло ей так-сяк прокармливать себя в столице, почти не прибегая к родительским субсидиям. Так вот, в том пласте реальности, в котором она по странному стечению обстоятельств оказалась, всей этой убогой суеты просто нет. Как в английском нет падежей, а в русском – согласования времён.

В этом новом пласте реальности, наверное, и работа найдётся, притом хорошая, – даже не подумала, а ощутила Прасковья. Ощутила почему-то плечами: они распрямились. Почувствовала теплоту. Словно кто-то ей сказал: да! По специальности, не по специальности – какая разница! Да и есть ли у неё специальность, а если есть – нужна ли она хоть кому-нибудь?

Вчера смешливый доцент, её научный руководитель, рисуясь, развивал перед студентками такую идею: иметь диплом переводчика или журналиста – гораздо хуже, чем не иметь никакого. Если у человека нет никакого диплома, он ничего о себе не думает, его сознание не замутнено, он смотрит в оба на окружающую жизнь и выискивает любые возможности заработка. И довольно легко находит, потому что возможностей заработка вокруг – пруд пруди. Но это когда нет никакого диплома. А если, на беду, есть диплом журналиста или переводчика – тут пиши пропало. – Доцент дурашливо разводил руками. – Обладатель диплома обременён мыслью о своей профессии, и оттого не видит массы шансов, потому что ищет «работу по специальности». На другие возможности у него стоит фильтр сознания. Или ограничивающее убеждение, что примерно одно и то же. Сними фильтр – и возможности немедленно появятся. А как его снимешь? У него же диплом.

– Наверное, так и есть, – рассмеялся Богдан, когда Прасковья пересказала ему рассуждения доцента. – Гугл-переводчик со своим делом справляется вполне сносно, так что переводчик – совершенно устаревшая профессия. Странно, что их выпускают и выпускают. Единственное объяснение: надо занять праздную молодёжь необременительным обучением, дать им какое-то подобие социального статуса. А переводить просто не требуется.

– Ну да, пропустить через Гугл-переводчик, немножко подредактировать – и порядок, – согласилась Прасковья.

– Художественный перевод – это несколько потруднее, – заметил Богдан. – Редактирование после Гугл-переводчика окажется чем-то вроде перевода по подстрочнику. Говорят, так и переводили с экзотических языков народов СССР, только подстрочник изготовляли, понятно, вручную.

А ты почему пошла на журфак, если он так бесполезен, как ты говоришь? Туда же, наверное, и поступить не так просто.

– Не просто, надо высокие баллы по ЕГЭ. У меня были жуть какие высокие, похвалилась Прасковья. – Ведь у меня не только мама, у меня и бабушка – учительницы русского и литературы. А прабабушка – начальной школы.

– Которая партизанка Прасковья?

– Ну да, та самая, когда-нибудь расскажу тебе о ней.

– Ужасно интересно, расскажи, – искренне проговорил Богдан.

– Это потом, я фотографии привезу. А насчёт экзаменов – мама меня сама готовила к ЕГЭ, у меня «сотка» по русскому и по литературе. Я даже обладаю таким ныне утраченным искусством – писать без ошибок от руки. Что-то вроде стряпни в русской печке или домашнего ткачества.

– Кошмар, – проговорил Богдан с комическим ужасом. – Теперь я ни за что не решусь написать тебе письмо от руки: признаюсь, по-русски пишу с ошибками.

– А по-каковски без ошибок? – удивилась Прасковья.

– Ну, по-английски и даже по-французски я чувствую себя гораздо увереннее. А какие ещё предметы сдают на журфаке?

– Литературу. Классическую литературу я знаю – с детства читала, – похвалилась Прасковья.

– Заставляли?

– Да нет, – возразила Прасковья, – нравилось. Да, пожалуй, нравилось, – утвердилась она сама в этой мысли, вспоминая как после восьмого класса лежала на раскладушке в саду, читала «Обрыв» и представляла, что у них по дороге к реке на высоком берегу стоит та самая беседка, что описана в романе. – Сначала-то я собиралась в другое бесполезное место – на филфак, – продолжала Прасковья, – поступала туда и сюда – и, что интересно, поступила на оба факультета. А когда надо было выбирать – выбрала журфак. Даже сама не знаю, почему. Наверное, из-за места напротив Кремля. Я же провинциалка, а тут – целый Кремль. Я по первости, бывало, гуляю в Александровском саду и думаю: «Господи, где же это я? Неужто под стенами московского Кремля?». Потом привыкла.

Меня и сочинения мама учила писать класса с четвёртого. Очень просто: в каждом тексте должна быть тема и идея. Берёшь тему – отбираешь материал. Только на эту тему – ни на какую другую. Она так объясняла: это вроде рассыпанных бус разного цвета. Какие бы красивые ни были бусины – ты отбираешь только те, которые тебе нужны – красные там или синие. А идея – это ниточка, на которую нанизываются бусы. Каждый текст должен иметь хоть маленькую, плохонькую, но идею. И все факты должны топить за эту идею. Ты не поверишь, я и сейчас пишу по маминой прописи.

– Отчего же не поверю? – улыбнулся Богдан. – Мне тоже приходится иногда кое-что писать, и я примерно так и действую. Правда, в моём случае нельзя упускать факты, которые не укладываются в идею.

В ожидании десерта Прасковья открыла книгу. Попалась забавная картинка, где черти жарят грешника.

– Смотри, какие милые! – показала Богдану. – Худенькие такие – загляденье.

– Нравятся? – спросил Богдан.

– Очень! – правдиво ответила Прасковья. Худоба была для неё неоспоримым и недостижимым идеалом. – Если бы эти ребята существовали на самом деле, они были бы гимнастами или акробатами, – произнесла она мечтательно.

– А может, они и существуют на самом деле, – серьёзно проговорил Богдан. – Откуда-то ведь художники их взяли.

– Ну, если существуют – тем лучше, – благодушно согласилась Прасковья. – Тогда у меня имеется шанс увидеть одного из них.

– Может быть, – рассеянно произнёс Богдан.