Loe raamatut: «Австралийский магнат»
1. Морской волк.
В маленьком запущенном городском скверике было невообразимо тихо и безлюдно. Ночная темнота, слегка рассеиваемая слабыми лучами дальних фонарей, придавала кустарникам и деревьям какие-то причудливые, гротескные формы. Посреди сквера мерцала и поблёскивала гладь овального пруда, отражая в своём хрустальном зеркале свет равнодушных к нам зимних звёзд. Каменный пешеходный арочный мостик, соединяющий противоположные берега водоёма, казался творением умельцев давно позабытой, исчезнувшей цивилизации.
Мы безмолвно сидели на массивной каменной скамье, подложив под себя толстенные фолианты рекламных проспектов, предусмотрительно подобранные нами из кучи выброшенной макулатуры. Иначе усидеть на хладной гранитной плите было бы попросту нереально.
Под скамейкой, положив длинную морду на скрещенные лапы, мирно дремала лохматая бездомная собака. На нижних ветвях развесистых деревьев, окружающих скамью, смутно вырисовывались неподвижные силуэты крупных диковинных птиц. Но и они не издавали ни малейшего звука, застыв в сонливом летаргическом оцепенении.
Степан, уютно пристроившись рядышком со мной, отчаянно зевал, рискуя вывихнуть свою увесистую богатырскую челюсть.
Спешить нам было решительно некуда, так как мы безнадежно опоздали на последний рейсовый автобус Порто-Гимараеш. Следующий экспресс отправлялся из терминала ARRIVA в 11:20, так что нам нужно было где-нибудь перекантоваться в эту уже наступившую Рождественскую ночь. К тому же, мы по неосмотрительности заплутали в незнакомом городе и не имели ни малейшего понятия, где находится автовокзал. Среди иммигрантов ни у меня, ни у Степана друзей или знакомых в Порто не имелось.
Мой могучий друг снова так сладко и широко зевнул, что я отчетливо услышал, как хрустнули суставы его мощной челюсти.
– Мама моя родная! – с трудом ворочая языком, простонал великан. – Ведь так и грызло невзначай заклинить может! Придется в ближайший госпиталь с открытой настежь варежкой бежать! Так зевнул, что аж горькие слёзы на глазах навернулись!
Степан встал и тяжёлыми шагами направился в сторону развесистых платанов. В ночной тишине, где-то там, у корней могучих великанов, зародился весёлый журчащий ручеёк. О, нет, не ручеек! Это струя мощного гейзера, звеня и играя, наконец-то вырвалась на вольную волю! Похоже, что не только горькие слёзы переполняли моего могучего друга. За сегодняшний день его утроба поглотила невообразимо огромное количество пива. И со времени нашего исторического посещения гипермаркета, я не видел, чтобы хоть капелька влаги покинула его богатырский организм обычным, естественным способом. Как порыв свежего восточного ветра, глубокий вздох облегчения и удовлетворения всколыхнул нежные ветви ближайших кустарников.
– Господи! А люди ведь тома пишут о том, что такое счастье!
Гейзер постепенно иссяк и, выродившись в жалкую струйку Бахчисарайского фонтана, тихо умер среди изумрудных стеблей давно не ухоженного травяного газона.
Внезапно два ярких луча мощных карманных фонарей прорезали густую темноту между стволами старых платанов. Пляшущие среди деревьев лучи выхватили из кромешной тьмы статную фигуру моего друга и напряжённо замерли. Щурясь от яркого света, Степан стоял слегка распакованный с приспущенными джинсами, скрестив свои ручища на чём-то выпирающем чуть пониже его живота. Он медленно развернулся, и на его лице появилось выражение крайнего недоумения. Почему, мол, его глубокомысленные размышления были прерваны таким некорректным и бестактным образом?
Лучи фонарей лихорадочно задрожали и заметались из стороны в сторону. Кто-то испуганно охнул, кто-то громко и удивлённо присвистнул.
– Не свисти! Бо в твого батька будуть дурні діти! (Прим. укр. пословица.) – глубоким низким голосом, граничащим с инфразвуком, прогудел Степан. И этот потусторонний, замогильный голос явно не сулил ничего хорошего бесцеремонным нежданным визитёрам. Фонари мгновенно погасли, будто гигант без натуги задул их своим феноменальным могучим гласом. Задул, словно праздничные свечи на огромном именинном торте. Звуки поспешных шагов, переходящих в трусцу, а затем и в стремительный спринтерский бег, постепенно затихли где-то у дальнего выхода старого сквера.
Степан, неспешно, подошёл к скамье, на ходу подтягивая за пояс свои огромные джинсы, словно намереваясь дотянуть их до самого подбородка. Он спокойно застегнул пряжку ремня в виде двуглавого орла, подтянул вверх бегунок молнии и, вздохнув, досадливо поморщился:
– Ну, что за люди! Так и норовят всунуть свой пятак в интимную жизнь незнакомых им личностей! А если б я, случайно, с девушкой был?
– Да хоть и с юношей! – усмехнулся я. – В Старушке Европе к этим делам относятся чересчур снисходительно. А может, эти ребята сами искали место, где бы опорожниться?
– С карманными фонарями? – засомневался Степан. – Если б мои руки не были так заняты, то эти ночные гуляки ушли б отсюда с дополнительными фонарями, причём симметрично под каждым глазиком.
– Ах, Стёпа, Стёпа! Ну, нельзя же быть таким кровожадным! Ведь вполне вероятно, что они искали здесь клад несметных сокровищ! – выдвинул я более романтичную версию. – Этот сквер на вид очень древний и кто знает, что таиться в его таинственных недрах.
Но гиганту, похоже, были чужды возвышенные чувства и авантюристические устремления.
– А как же! Здесь под каждым кустом валяются неслыханные сокровища! – саркастично раскритиковал он мою теорию. – Там, под тем деревом, какая-то свинья… нет, скорее всего, корова, от всей души наложила грандиозный клад! И если б я случайно вступил… в права его владения, то не отмылся бы до самого Нового года! Хорошо ещё, что у меня глаз, как у зоркого филина, а нюх, как у породистой борзой собаки!
– Да, мой друг! – ехидненько поддакнул я – Скарабей, по сравнению с тобой, – жалкая ошибка дикой природы!
– Скарабей? – подозрительно переспросил Степан. – А это ещё что за тварь?
– Житель безводных пустынь, – проинформировал я друга. – Он клады такого типа за сто миль чувствует.
Гигант тяжело плюхнулся задом на каталог фирмы "3 Suisses". Под скамейкой дико взвыла бездомная собака и, жалобно повизгивая и прихрамывая, со всех ног бросилась в ближайшие кусты. Похоже, Степан ненароком отдавил ей переднюю лапу. Мой друг затуманенным взором взглянул в том направлении, где медленно затихали скорбные вопли несчастной суки и судорожно зевнул. Это был воистину фантастический зевок! Рот Степана распахнулся так, что туда беспрепятственно могла бы проскочить белка средних размеров, приняв его глотку за вполне подходящее для уютного гнёздышка дупло. Гигант издал протяжный звук, подобный гудку крупнотоннажного танкера, предупреждающего в тумане мелкие судёнышки о своём неотвратимом приближении. Степан сам испугался своего рёва и, стеснительно озираясь, прикрыл свой впечатляющий ротик широкой ладонью.
– О, Боже! Ну и зевнул! Чуть гланды на дорожку не вывалились! Нет, Василий! Идём отсюда! Поищем какое-нибудь дешёвое пенсау. (Прим. Pensão – дешевая гостиница. Порт.). Если мы задремлем на этих гранитных плитах, то под утро проснёмся насквозь простуженными, охрипшими и с кошмарнейшей головной болью. Если, конечно, вообще проснёмся! – пессимистично подытожил мой друг.
Мы встали и направили наши гудящие от усталости стопы к выходу из потревоженного нами сквера.
– Как жаль, что любители ночных прогулок с фонарями так неожиданно вспомнили о своих делах, не терпящих отсрочки и отлагательства, – недовольно пробурчал я. – Мы могли хотя бы у них спросить, где мы находимся и в каком направлении нам идти. К несчастью, их очень смутили твои неординарные габариты.
– Да, похоже, – согласился Степан. – Я частенько страдал из-за своей необычной комплекции. Большинство людей полагали, что раз Бог дал мне силу и рост, то обидел умом и способностями. Конечно, в лицо мне это никто не говорил, опасаясь, что я могу представить в ответ очень даже веские контраргументы. (И гигант показал свой огромный крепко сжатый кулак). Но за спиной я частенько слышал насмешливый шепоток: "Сила есть – ума не надо". Особенно доставалось мне, когда я служил на крейсере "Адмирал Горшков". Был у нас там мичман Иван Фёдорович Маркушкин, заслуженный ветеран военно-морского флота, уроженец славного города Одессы. Умудрился послужить во всех флотах Советского Союза. Даже на Каспии успел побывать. С нескрываемой гордостью провозглашал, что всегда был на передовом рубеже защиты нашей Советской Родины: там, где требовались его трезвый ум, недюжие способности, смелость, находчивость и богатый жизненный опыт. Но скорей всего, причинами его постоянных переводов с флота на флот и с корабля на корабль были скверность его характера, неуживчивость, надменность и заносчивость. Не умел он ладить ни с начальством, ни с коллегами, ни со своими непосредственными подчинёнными.
Сам-то Маркушкин был маленького росточка, как говорят в народе, метр с фуражкой. Уж очень страдал, что папка в детстве его очень мало по вертикали за уши тягал. Авось и вырос бы чуть-чуть побольше и постройнее. И как только такого недомерка на службу взяли? Говорил, что он два года оббивал пороги военкомата, и так "достал" весь персонал этого казённого заведения, что им осталось либо всем составом подать в отставку, либо призвать героя на службу нашей Великой Родине. Ну, и послать его хоть в какую-нибудь глушь и желательно, как можно подальше.
А герой, хоть от горшка – три вершка, но мнил себя непризнанным Наполеончиком. Любил поразглагольствовать, как бы он организовал флот и службу на нём, будь на то его право и воля. Лез постоянно ко всем со своими советами и предложениями, и частенько через голову своего непосредственного начальства. Сам понимаешь, кому это понравится?!
Но надо признаться, что, хотя мичман был и невысок, но сам он был плотно сбит, широк в плечах, а руки у него были, как клешни у камчатского краба! По утрам по полчаса двухпудовые гири тягал и, играючи, баловался увесистой стальной штангой. Ну, прямо тебе Геракл в приплюснутом виде! Одни узловатые мышцы и ни капли лишнего жира!
Ножки у Маркушкина были совсем коротенькими, как два обрубка дубового брёвнышка. Но бегал он на них по трапам, лестницам и сходням так быстро и проворно, что Тарзан рядом с ним показался бы дряхлой черепахой Тортиллой! Как-то, на спор с мичманом Серовым, он спустился с верхней смотровой площадки крейсера в самые подвалены машинного отделения за 43 секунды. Спорили на 45. Маркушкин буквально съезжал на руках по поручням и перилам, едва касаясь ногами ступенек. А ведь никто не мог преодолеть это расстояние даже меньше, чем за минуту.
Мичман не в шутку считал себя любимцем экипажа, мудрым учителем и наставником молодых матросов. Ну, как в той небезызвестной поэме классика: "Слуга ЦК, отец салагам".
– Постой-постой! – озадаченно потёр я подбородок. – Если ты имеешь в виду Лермонтова, то в "Бородино" написано: "слуга царю, отец солдатам".
– Какая разница?! – пренебрежительно отмахнулся Степан. – Смысл ведь тот же самый! К подчинённым Маркушкин обращался исключительно на "ВЫ".
– ВЫблядки, ВЫскочки, ВЫродки, ВЫшкребыши! – нередко в бешенстве орал он. – Да я вас из всех щелей на свет Божий ВЫтащу, наизнанку ВЫверну, ВЫдеру, ВЫсушу и дурь из вас ВЫшибу!
А потом ещё и хотел, чтоб после таких отчих напутствий матросы его преданно любили, почитали и уважали!
Все, кто видели Маркушкина обнажённым в бане, могли смело заверить, что посетили малую Третьяковскую галерею. Достаточно было всего лишь раз пройтись вокруг бравого мичмана. Очевидно, он побывал в руках незаурядного художника и опытного мастера своего дела. Всё тело его было разукрашено татуировками, причём наивысшего качества и изумительной чёткости. Чего там только не было изображено: Нептун с русалками, экзотические острова с пальмами и обнажёнными аборигенками, киты, дельфины, осьминоги, акулы и прочая морская живность. На ягодицах его симметрично красовались два корабельных якоря, на члене же были выколоты: с одной стороны слово ПОЛЯ, а с другой, по словам Маркушкина, стрела шалунишки Амура. Хотя все в один голос утверждали, что она более напоминает ржавый гарпун престарелого эскимоса.
Говорят, что во время очередной медкомиссии, старенький доктор ужасно возмутился, когда увидел этот ходячий экспонат:
– Батенька! Да разве можно имя любимой женщины писать на таком срамном месте?!
Мичман смутился, опустил голову и стыдливо поведал доктору свою печальную историю. Будучи ещё молодым матросом, он служил на десантном корабле, где во время учебной высадки и стал жертвой несчастного случая. Посланный капитаном со срочным поручением, Маркушкин съезжал по поручням лестницы вниз и не заметил, как морской пехотинец, с примкнутым к автомату штыком, как раз сел передохнуть на нижнюю ступеньку. Тормозить Ивану Федоровичу пришлось непосредственно своим передком о стальное лезвие. Так он и лишился части своего мужского достоинства. А до этого там было выколото: "Привет из Севастополя".
– Знаешь, Стёпа! – недоверчиво поморщился я. – Уж слишком эта история напоминает старый флотский анекдот. Мне кажется, что я его уже где-то не раз слышал.
– К твоему сведению, многие анекдоты – это случаи из жизни, когда-то и с кем-то уже произошедшие, – обиженный моим скептицизмом проворчал Степан. – Мне и самому поначалу не очень-то и верилось. Но матросы, которые мылись с мичманом в бане, в один голос утверждали, что у него на конце члена – страшный уродливый шрам, а слово "поля" написано с малой буквы. Из-за рубцов этого шрама Маркушкин и пользовался феноменальным успехом у слабого пола. Конечно, по его же собственным словам. Нет! Женщины его иногда всё-таки любили, но лишь за большие деньги и после солидной порции алкоголя. Рожа мичмана была изуродована чем-то наподобие густой россыпи крупных оспинок. Будто бригада передовых колхозниц прошлась по его ряхе своими стальными граблями.
Зато Маркушкин считал себя непревзойдённым бардом, воспевающим широту морских просторов и романтику дальних походов. По воскресениям он собирал в кают-компании всех свободных от вахты матросов, брал в руки видавшую виды семиструнную гитару и противным, гнусавым голосом запевал:
– Раскинулось море широко
И волны бушуют вдали…
Но хуже всего, что он заставлял добровольно-принудительных слушателей хором подпевать ему при исполнении некоторых особо популярных песен. Так хоть можно было немного вздремнуть за спинами товарищей. Но когда твои соседи дружно орут: … на побывку едет молодой моряк…, то тут абсолютно не до дрёмы и тем более не до сна. А эту песню мичман просто-напросто обожал. Маркушкин вполне серьёзно утверждал, что именно он, проезжая через Москву в очередной отпуск, и вдохновил авторов на создание этого всенародно любимого шлягера.
Репертуар же у Маркушкина был чрезвычайно богат и разнообразен. Песни известных авторов он разбавлял самолично сочиненной им преснятиной и бредятиной. Так что иногда это терзание слуха и нервов длилось по три полных часа кряду. В перерывах между песенными шедеврами, мичман умилённо утопал в буре оваций, краешком глаза примечая тех, кто недостаточно активно выражает своё восхищение и восторг его музыкальным талантом. Уж тем матросам были обеспеченны самые неприятные наряды на камбуз и на чистку гальюнов. И Вы, конечно понимаете, месье, что Ваш покорный слуга (и Степан неожиданно для его могучего телосложения отвесил галантный поклон эпохи Людовика ХIV) не избежал горькой чаши сией. Маркушкин, с первой же нашей встречи, сразу же невзлюбил меня.
– Разве могут до слуха этого толстокожего гибрида жирафы с носорогом пробиться волшебные звуки изумительной музыки? Да и поймёт ли их он? Ну, что ж! Тот, кто не желает слушать звонкие аккорды божественной лиры Аполлона, будет наслаждаться на камбузе перезвоном грязных мысок, чашек и нечищеных кастрюль, – полунасмешливо, полуиздевательски говорил он.
– Слушай, дружочек! Неужели только из-за такой безделицы мичман тебя так недолюбливал? – с сомнением полюбопытствовал я. – Может быть, у него были куда более веские причины для недовольства тобой?
Степан смущённо замялся, видимо соображая, стоит ли ему открывать мне всю горькую правду об его отношениях с придирчивым начальником. Но, немного поразмышляв, гигант всё-таки решил не утаивать истины:
– Если быть предельно откровенным, то у меня уже в те времена начал "прорезаться" поэтический дар. Мне казалось, что если поэт-песенник действительно посвятил Маркушкину такие тёплые слова, то только потому, что недостаточно хорошо знал этого скользкого типа. Поэтому я слегка скорректировал текст песни, так горячо любимой нашим меломаном-мичманом. Слово "моряк", я заменил на "чудак", ну, разве что слегка преобразовав первую букву. А там, где пелось: "…Грудь его в медалях, ленты – в якорях…", слово "ленты" заменил в аккурат той частью тела Маркушкина, где у него действительно красовались якоря. Были и ещё кое-какие незначительные, но острые поправки к тексту. Моим друзьям так понравились эти мелкие изменения, что на воскресных концертах нашего барда они стали дружно подпевать ему именно таким образом. А так как мичман страдал "синдромом тетерева" и, распевая песни, слышал только самого себя, то эти маленькие проказы сходили нам с рук. Замкапитана по политчасти даже прилюдно похвалил Маркушкина:
– Молодец, мичман! Матросы с таким энтузиазмом и вдохновением подпевают вам, что их слышно даже в машинном отделении. Я уже не говорю о моей каюте. Вы вносите значительный вклад в воспитание подчинённых в духе патриотизма и любви к военно-морскому флоту.
– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Маркушкин, сияя, как начищенная бляха салаги.
Но всё-таки со временем бард стал замечать какой-то странный диссонанс между заслуженным солистом и массовой фоновой подпевкой. В конце концов, правда всплыла на поверхность, как сигнальный буй из терпящей бедствие субмарины. Нашёлся прихвостень, который "настучал" мичману, кто является автором популярных текстовых нововведений. А так как чувство юмора у Маркушкина, почему-то, оказалось значительно ниже среднего уровня, то наши с ним и без того натянутые отношения значительно обострились.
2. Вознесение маэстро.
– И это всё? Больше ты ничем не насолил своему начальнику? – не унимался я.
– Ну, был у меня с мичманом ещё один малюсенький инцидент, – застенчиво улыбнувшись, покаялся Степан. – Даже не инцидент, а скорей всего так, небольшое недоразумение. Накануне дня военно-морского флота я получил из дома посылку. Прихожу в подсобку к Маркушкину за своим ящиком, а тот лежит на столе у мичмана уже вскрытый и распотрошенный. А это мурло держит в руке коробку львовских конфет и, брызгая слюной, истерически кричит:
– Матрос Тягнибеда! Вы можете мне объяснить это форменное безобразие?!
А жена пообещала мне вложить в эту коробку денежки на всякие мелкие расходы. Любаша вместе с моей сестрой осторожно вскрыла коробочку, положили под конфеты банкноты и снова аккуратно запаковала. Моя сестра Света – искусная рукодельница! С первого класса посещала кружки вязания, вышивания, кройки и шитья. Она имела необыкновенный дар и к лепке, и к росписи, и к аппликации, и к прочему тонкому рукоделию. Коробка выглядела, как только сошедшая с конвейера кондитерской фабрики. Только в одном Светлана переусердствовала. Голубую ленточку, которой была перевязана коробка, она украсила шикарным декоративным бантиком. На лицевой стороне, на месте узелка, сестра пустила ленточку по кругу многочисленными петлями, так что со стороны казалось, будто сверху коробки расцвела бесподобная голубенькая хризантема. Цветок получился необычайно красивым и выглядел, словно живой или только-только сорванным с клумбы. Но коробку, которую мичман держал в руках, явно ещё не вскрывали. И как же тогда Маркушкин узнал, что в ней спрятаны деньги? Но лучшая защита – это нападение. И я решительно наехал на нахального прощелыгу:
– И Вам не стыдно, товарищ мичман, рыться в чужих вещах?
Маркушкин просто позеленел от такой наглости:
– Это моя святая обязанность заботиться о безопасности нашего корабля! А вдруг, Вы диверсант и Вам прислали взрывчатку, чтоб потопить наш славный авианосец?! Как писал прославленный советский классик: " Враг не дремлет! В нём звериная злоба! Гляди в оба!"
А здесь внутри, как я ясно вижу, мина замедленного действия!
И мичман обличительно ткнул пальцем в коробку.
– Вишня в шоколаде и с ликёром! Вы что, алкоголик?! – по-ленински склонив голову на бок и прищурив глазки, спросил гроза морей. – Я не потерплю скрытого пьянства на корабле! Пьяница – находка для шпиона!
– Вы же говорили, что болтун – находка для шпиона, – изумлённо возразил я.
– И пьяница тоже!!! – пришёл в неистовство морской волк. – В то время, когда партия и правительство, во главе с нашим президентом, по всей территории нашей необъятной Родины борется с ползучим алкоголизмом, Вы коварно наносите предательский удар в спину нашим беззаветным борцам за трезвый образ жизни.
– Да, Господь с Вами, товарищ мичман! – начал было оправдываться я.
– Что?!! Поповское мракобесие на моём судне?!! Не потерплю!!! – взревел в ярости полиловевший Маркушкин.
– Ой, простите. Я хотел сказать: "Ильич с Вами, товарищ мичман". К тому же, я и понятия не имел, что этот огромный боевой корабль – Ваша личная собственность, – попытался я исправить мою оплошность.
– Только не надо р-р-разыгрывать из себя дешёвого клоуна из гастр-р-ролтр-р-рующего шапито! – прорычал взбешенный наставник молодых матросов.
– Тысячи извинений! Я ведь и не подозревал, что это почётное место в нашем цирке уже кем-то заслуженно занято, – продолжал лукавый с азартом дёргать меня за язык.
– Интересно! А Вы просто дурак или искусно им прикидываетесь? – недобро и подозрительно уставился на меня начальник.
Я понял, что немного перегнул палку и поспешно пошёл на попятную:
– Ну, что Вы! Да разве ли с нашим простецким матросским умом хитрить, прикидываться и притворяться?! Если бы я умел это делать, то, наверняка, уже имел бы чин ничуть не ниже Вашего. А на счёт скрытного пьянства, Вы глубоко, глубоко ошибаетесь. Я спиртные напитки и в рот не беру, и, вообще, эту мерзкую гадость с младенчества не употребляю.
– А почему от Вас-с-с, матрос-с-с, с-с-спиртным попахивает? – злорадно прошипел мичман, принюхиваясь к моему дыханию.
– Да это я был у наших электриков в щитовой! – невинно заклипал я глазками. – Они как раз силовые контакты на плановом техобслуживании промывали. Вот я, помимо воли, и пропитался запахом испарившегося спирта.
– После промывки контактов хорошенько закусывать надо и желательно зажёвывать мускатным орехом, – лицемерно посоветовал Маркушкин.
Нахмуренный мичман встал с табурета, подошел ко мне почти что впритык, да как заорёт визгливым поросячьим голосочком:
– Да я, вот таких беспринципных, проспиртованных выпивох, без рентгена даже через броню крейсера насквозь вижу!!!
– Ну, видите, так видите, – попытался я успокоить расходившегося неврастеника. – Но зачем же так истерически в мой пупок кричать? Он у меня ведь такой нервный и впечатлительный!
Маркушкин задрал свой скошенный подбородок вверх, встал на цыпочки и попытался заглянуть в мои бесхитростные светлые очи. Но разность в росте так и не позволила грозному начальнику испепелить меня своими пылающими от ярости глазами. Тогда он сделал несколько мелких шажков назад, презрительно смерил меня взглядом от самой макушки до пяточек и с ядовитым сарказмом излил свою жёлчь:
– Ах, да! Я чуть не позабыл, что в этом помещении находится один ненормальный, нестандартный, мутирующий выродок!
– Иван Федорович! – взволновано молвил я, исполненный чувством жалости и сострадания. – Я думаю, не стоит Вам так горестно убиваться и заниматься ранящим душу самобичеванием! То, что сотворила с Вами Природа, увы, исправить Вам теперь уже не под силу. Примите себя таким, как Вы есть!
Маркушкин побагровел, затем полиловел, потом позеленел и, наконец, кожа его лица приобрела приятный мертвенно-землянистый оттенок. Он, как выброшенная на берег рыба, беззвучно шлепал губами, пытаясь выразить переполнявшие его неоднозначные эмоции.
Понадобилось не менее четверти часа, чтоб мой прямой начальник смог кое-как обрести дар связной речи.
– А чтоб Вас морской черт побрал! Убирайтесь отсюда! – болезненно прохрипел обычно чересчур громогласный командир. – А посылку я Вам всё равно не отдам. Сначала проконсультируюсь с соответствующими органами, а потом уже сообщу Вам о моём решении.
Но, по словам бывалых матросов, эти консультации могли длиться так долго, что срока моей воинской службы на это попросту б не хватило. Поэтому я и решился обратиться сразу же напрямик к капитану. А тот без каких-либо проволочек приказал мичману выдать мне незаслуженно арестованную им посылку.
Уже перед торжественным построением по случаю праздника я сидел в каюте и разбирал подарки моих родственников. Деньги из конфет я вытащил и думаю: коробка симпатичная. Буду сюда письма от любимой супруги складывать. А хризантему наклею сверху на крышку, чтобы та напоминала мне о моей горячо обожаемой сестричке. Был у нас на корабле спецклей "Спрут 5М". Железо приклеишь – не оторвёшь. Не дай Бог эта липучка между пальцами попадёт! Скальпелем кожу резать придется! Обрезал я аккуратно ленточку и осторожно намазал клей снизу на хризантему.
А тут, нежданно, Маркушкин без стука в двери нашего кубрика вваливает. Я нервно вскочил с койки и больно стукнулся головой об верхний ярус. Аж искры снопами из глаз посыпались!
– Сидите, сидите матрос! – милостиво разрешил мичман. – Я лишь на минутку, проверить, как личный состав готовится к построению.
Он присел рядышком со мной на койку, минуточку помолчал, а затем снисходительно произнёс:
– Ты уж не обижайся на меня, Степан. Ну, на счёт посылки. Сам понимаешь, служба у меня такая.
– Да я и не обижаюсь, товарищ мичман, – примирительно улыбнулся я и протянул ему раскрытую коробку с конфетами. – Угощайтесь дарами нашей Неньки Украины.
– Нет, нет! Я сладкого не ем. От него только полнеют, – заупрямился Маркушкин, хотя глазами так и пожирал аппетитную "Вишню в шоколаде".
– Если немножечко, то организму не повредит, – успокоил я мичмана.
– Ну, хорошо. Уговорил. Спасибо, товарищ! – обрадовался мой прямой начальник и запустил свою лапищу по самый локоть в коробку. Почти половина конфет исчезло в его загребущей клешне. И чавкая на ходу, как жадный поросёнок Нуф-Нуф, Маркушкин поспешно отправился на верхнюю палубу крейсера.
На торжественном построении, посвящённом Дню Военно-морского флота, адмирал сначала поздравил весь экипаж с праздником, а потом перешёл к вручению наград и знаков отличия особо отличившимся военнослужащим. Нашему мичману тоже достался знак отличия за многолетнюю безупречную службу и успехи в боевой и политической подготовке. Услышав свою фамилию, Маркушкин бодро прокричал: "Я!", вышел из глубины строя и безупречным строевым шагом направился к адмиралу. По шеренгам пронёсся лёгкий смешок, переходящий в ехидное хихиканье. И тут я заметил, что к заднице мичмана, как банный лист, приклеилась моя искусственная хризантема! Да так симметрично и симпатично! Видно, я машинально положил её на кровать, а Маркушкин, не глядя, уселся на рукоделие моей любимой сестрички. А я ведь совершенно позабыл о голубеньком цветочке, расстроенный бесцеремонным грабежом моих проликёренных сладостей. Мне очень хотелось угостить моих друзей, но, после дружеского визита начальника, конфет на всех ребят уже точно не хватило бы.
А мичман, получив из рук адмирала заслуженную награду, прокричал дежурное: "Служу Советскому Союзу!", развернулся и энергично затопал на своё место. Адмирал просто онемел и офонарел, увидев такой странный знак отличия на корме нашего бравого ветерана. Лишь когда мичман встал в строй, и наступила гробовая тишина, адмирал как-то ссутулился, опустил голову и горестно пожаловался:
– Похоже, перестройка, наконец-то, и до флота добралась. Видно, я пропустил какую-то директиву, разрешающую "голубым" проявлять свою сексуальную индивидуальность.
Адмирал долго пребывал в каком-то непонятном оцепенении, словно в подвешенном состоянии. И только, когда экипаж проходил торжественным маршем мимо командного состава, он снова увидел кокетливую голубую хризантему и, не выдержав, гаркнул во всю глотку:
– Да оборвите же эту гадость с кормы маленького извращенца!!!
Мичман Серов, шедший рядом с Маркушкиным, изящно изогнулся, сгрёб хризантему в кулак, и дёрнул её что было мочи вниз. А клей действительно оказался отменного качества! Очевидно, перед тем, как затвердеть, он пропитал не только ткань мичманских брюк, но также и мануфактуру исподнего белья. Полотно с треском разорвалась, и все доподлинно убедились, что якоря мичмана действительно красуются на положенном им мягком месте. Маркушкин дико взвыл то ли от боли, то ли от полнейшей неожиданности. Ведь ему так никто и не сказал, что за странный балласт прилип к его героической заднице.
Потом мичман во всём обвинял меня и обещал припомнить мне эту наглую, идиотскую выходку. Я клялся, что абсолютно тут не причём, и, что произошло фатальное стечение непредвиденных обстоятельств. Однако Маркушкин в ответ лишь озлобленно предостерёг:
– Я тебе это, гадина, никогда не забуду! Теперь, даже если чайка случайно какнет на мою голову, за всё будешь отвечать лично ты!
Как-то наш авианосец ушёл в тропики-субтропики на плановые ученья. Ну, может и не в тропики, но солнце там палило нещадно. И Маркушкин заставил меня в самую жаробень в одиночку выдраить всю палубу нашего корабля от носа до кормы. А это почти три футбольных поля! Лишь к вечеру я закончил работу. (Потом у меня неделю облазила кожа с лица, шеи и со всех незакрытых одеждой участков тела!) Ну, и докладываю лично мичману, что почётное и ответственное задание Родины с честью выполнено. Тот прошёлся по палубе несколько раз и внимательно осмотрел каждую её пядь. Вроде бы и придраться не к чему. Но не такая его подленькая, злопамятная натура! Подошёл Маркушкин к швартовому кнехту и так ехидненько спрашивает:
– А под кнехтом палуба вымыта?
А ты можешь представить какой кнехт на авианосце? Во-о-о-о! (И Степан, как заядлый рыбак, широко развёл руки).
– Никак нет!!! – молодцевато рявкнул я в ответ.
– А почему-у-у? – слащаво улыбаясь, интересуется мичман.
– По той причине, что кнехт намертво приварен к корпусу корабля, и сдвинуть его с места практически невозможно! – бодро докладываю я дотошному придире.
– Для советского матроса нет и не может быть ничего невозможного, – процедил сквозь зубы Маркушкин. – Сдвинуть кнехт на два метра в сторону, вымыть под ним палубу и об исполнении доложить!
