Славик покрутил в мозгах и переделал фразу. «Пятьсот – только баксами, а друзей – лучше с баксами!»
Только что отъехал от него Виталик, и поехал в «дурку», с «Суперами», на склады. Но, как и обещал – оставил Славику «на «Мальборо», и свежие штрихи к картине жизни…
Жизнь шла. По трассе шел автобус, в сторону границы. Славик знал, зачем, куда этот спешит. Такие примелькались, как друзья, которым нечего сказать, и ничего с них не возьмешь. И поднял жезл:
– Добрый день! Инспектор ДПС, старший лейтенант…
В хорошем настроении: да как-никак – сто долларов в кармане – читал инспектор документы,
– Вы, значит, в Москву?
–Ну, да, – косил глазами на путевку, пряча удивление, водитель.
– На вывоз, запрещенного, есть, что-нибудь?
– Наркотики, оружие?
– Не только. А товары, что подпадают под лицензию.
– Смеетесь? – хлопнул себя по карманам, и, глянув в пустой – ну шаром покати! – салон автобуса, рассмеялся водитель, – Зачем? Мы же на ввоз. Мы наполняем рынок, а не наоборот!
– В Лужники?
– Нет, у них свое. Вьетнамский оптовый торговый центр.
– Хороший?
– Да весь рынок наш – оттуда.
– Я видел. А что за товар?
– Поначалу – одежду возили. Теперь уже все, и электронику тоже…
– А нам бы договориться? Телевизор мне нужен, маленький …
– Ну, а чего же – договоримся… – помялся водитель, – Но только, поймите – за деньги. Со скидкой, конечно, но… Мы ведь не нарушаем и ничего вам платить не должны. Мы ввозим.
– Ну, потом! – согласился инспектор, отдал документы, – Еще подумаю…
«Икарусы» – под завязку набитые, – «Чемоданы», – как их называли в народе, катали через границу без устали, как человек, трудящийся во благо близких. Вся страна, и живущие в ней иностранцы, белками крутились в колесе, искали денег и работы. И оборота деньгам.
Но «Чемоданы» – челноки, работают на ввоз. За ввоз товара в Украину, денег никому не платят. «Неразумно!» – думал Славик, и вздыхал – придраться не к чему. «Смеетесь?» – это он, самоуверенно смеется над беспомощным ГАИшником – водитель!
Смутная обида рыская по уголкам души, накладывала свежие штрихи в картине новой жизни… «Они же коммерсанты… – рассуждал, глядя вслед «Икарусу», инспектор Славик, – Виталик тоже ничего не должен. Но он же коммерсант – и платит мне. А почему – он да, а эти – нет? Он умный, и зря не платил бы…»
Картина из новых, вчера еще незнакомых штрихов, сложилась примерно такая. «Где-то, какой-то шальной урожай собирает Виталик. И в хитрую дырку выносит. И платит тому, кто стоит возле этой дырки. А вот «Чемоданы» – какой урожай собирают они! Ну, а я, где стою?»
Интересная картина, которую не рисовал бы Славик, но Виталик возбудил, навел на мысль.
Обидеть хотел, или так, посмеялся Виталик, однако, «Психолог», – он брякнул не зря. Возбудил процесс творческого мышления…
***
«И больше нет ничего – все находится в нас!» – песня Виктора Цоя, которой Иван Сергеевич, целиком никогда не слышал, звучала в душе лейтмотивом. Дети и молодежь от нее, и от Цоя вообще, балдели, и слышать его приходилось часто.
«Перемен. Мы ждем перемен!» – как было не слышать бывшего кочегара? Окончательно и безнадежно, у всех на глазах, продолжал разрушаться старый, худой, может быть, но привычный, мир. Ничего не осталось в хозяйстве. Техника не на ходу, площади без посевов. И опустевшие, как в войну, изваяния – боксы, ангары, служебные помещения. Все, что осталось Сергеевичу, – руководителю этих руин. И картина полная.
Держава бросала Сергеича и миллионы других, на «подножный корм». Беднел, опускался, терял себя тот, кто Державе верил. А верить привыкли.
По этой причине и сон назывался «Хер-сон!» Работники ОПХ перешли на подножный корм, растащили технику, шифер, резину, металл и стекла – все, что можно было бы сделать бартером в элементарных и мелочных сделках – на жизнь. Но и зарплату просить уже не приходили: зачем ноги бить понапрасну?
«Хер-сон!» потому еще становился плохим и насущным делом, что директору нужно было кормить семью. Тут он был на пределе, не знал, как и все, – что делать? Но, теперь: «Все находится в нас!» – тут разве, Цой не прав?
Крушение общества и экономики, от которых веяло страхом; которые переживал он серьезно: за ОПХ, за себя и людей, за семью – того страха не стоили. Сергеич сошелся с Виталиком, и забывал, что еще недавно, не мог прокормить семью. Уже мог поменять машину. И думал о том, чтобы сахар, полученный в счет аренды, под видом зарплаты давать народу. А народ догадается сам – отвезет через поле в Россию, куда и Виталик, – и будут деньги…
«Все находится в нас!» Не верил бы в это, уставший как все, в меру честный, Иван Сергеевич – но пройдоха Виталик принес свою правду, и убедил в непререкаемой силе. «Да за него нам молиться надо!» – думал, имеющий совесть, Иван Сергеевич…
Беднеет и опускается тот, кто Державе верит. Сергеич ей больше не верит. Виталик пришел и отменил эту веру. Дай бог…
***
В казенном заведении, где суетились служивые люди, шурша документами и разновалютной денежной массой, Лахновского не забывали, а он, почему-то забыл. Забыл, почему-то дорогу в отдел государственной службы, в котором «сердечность чиновника» проявлялась на голову выше, чем во всех прочих отделах и службах.
«Что-то случилось?» – гадает чиновник, готовый как прежде, и впредь «сочувствовать» сахарному бизнесу Лахновского. Менее гордым в таких обстоятельствах выглядит тот, кто звонит первым. «Пусть буду первым, менее гордым – клиентов терять, это хуже…» – вздыхает чиновник и тянется к трубке.
– Альфред Петрович, Вы? А Вы меня узнаете?
– Конечно. Что Вам, дорогой?
– Как здоровье Ваше, дела?
– Ничего, слава богу.
– Очень рады за Вас. Очень. Да, вот давненько что-то, не беспокоите нас. Мы хотим напомнить, что как всегда будем рады помочь Вам.
– Бог мой, да разве я сомневаюсь? Нет, я Вам верю, и процветания искренне Вам желаю.
– Спасибо… – помялись в трубке.
– А вот что скажите-ка, друг мой, – просит Лахновский, -Вы ставки за свой документ не меняли?
– Вообще-то, меняли. Да только для Вас все останется те же.
– Спасибо, и мой дружеский привет Ломаке! – положил телефонную трубку Альфред Лахновский.
Звонивший, конечно, был в курсе, что сорок тонн потерял Лахновский, при том, что была лицензия. Но к чиновнику, к ведомству, и документу ведомства, претензий быть не могло. Так случилось: несчастный случай…
Но разговор с Лахновским не успокоил сомнений Худшее было в том, что не сумев вернуть потерянный сахар, Лахновский откажется от этого бизнеса…
.
***
«А потом мы с кумой! – предвкушал на сегодня, на вечер банщик Евсеич У меня на нее всего хватит: и жару, и пару, и коньяку с антрекотом!» Евсеич готовит баньку для самих Степана Иваныча и Альфреда Петровича. Они – птицы не из большинства, что птицами бывают до тех пор, пока не сильно пьяны, а выпив – те же, что лакают водку в подворотне, на чужих поминках – свинюки, проще говоря, которые потом, что не съедят – не мелочатся – прут с собой, оставив только безобразие, которое Евсеич и ко рту не поднесет. Питье – к нему не пристает зараза, он, конечно посливает для себя…
А эти – даже говорят не так, как те, кто показушно делает себя. Эти – говорят, как те, кто делает погоду. И без матов. Их даже слушать интересно. Но главное: не съели – с богом, аккуратно, тихо, оставляют на столе. «Кума, – по телефону звякнет банщик, – слышишь, приходи. Прибраться мне поможешь…» Она поймет. Придет. И на двоих, великолепно выйдет у него с кумой.
Паутина
– Ты, я так слышал, Альфред, отказался от Ломаки?
– Да не в обиду – это бизнес.
– Обидится. А все лицензии – не забывай, – под ним.
– Он что, злопамятный?
– Не знаю. На меня он не высказывал обид…
– Воспитан хорошо, не смеет первому лицу губернии высказывать обиды.
– Я в бизнес твой не лезу, может, ты берешь тайм-аут, может быть, не возишь сахар. Но обстоятельства склоняют к дружбе, не стоит игнорировать Ломаку…
– Да, поклонюсь, при случае… – подумав, согласился Альфред.
Друзья махнули по «Смирнову», попарились, поплавали в бассейне. «Смирнов» шел мягко, хорошо, в контрасте с холодом и жаром. И вот, когда приходит, как вечерний звон, усталость… Такая же, малиновая, благостная, истома, в конце нормально прожитого дня, невольно хочется сказать спасибо. И день грядущий, будет для того полнее, кто сказал спасибо, кто ценит день минувший.
– Доброе чтить надо, Альфред, – неторопливо и торжественно, наполнил рюмочки Степан Иванович, – почтим же доброй памятью КПСС и нашу власть Советскую. Не забывай – они нам дали все, что у нас есть!
Альфред почтенно столкнул рюмку, с рюмкой собеседника.
– Да-а уж, – сожалел, закусывая, Альфред, – кто мог думать, как судьба ударит: «Я проснулся – здрасьте – нет Советской власти!» Рухнула держава, по земле – морщинами Вольтеровского лба – пролегла паутина границ.
– Хорошо ты сказал: «Паутина границ». Сколько мух, в виде судеб людских, попадутся, влипнут, высохнут в ней -не счесть! – сокрушенно вздыхает Степан Иванович.
«О потерянной власти, о ныне живущих, о нас пекутся…» – вздыхает банщик Евсеич, искренне уважая председателя облисполкома и бывшего, пусть не высокого ранга, но башковитого, видно, партначальника Альфреда. «Правильно переживают уважаемые люди, – соглашается Евсеич, – в границе – в ней все наши беды. Отпочковались от Союза, отделились от корней, а теперь сохнем в нищете и полном беспорядке…»
– Ну, а за что теперь, Альфред? – разгладил хмурые морщины председатель облисполкома, и наполнил рюмочки, а другому тосту.
– Прошлое почтили, логика проста – за время настоящее теперь.
– Аж настроение в осадок… – снова пролегают хмурые морщины над бровями председателя облисполком. – Какое настоящее? Да нет его – раздробленность, границы по живому, боль, безвременье, бардак…
– А Вы Ломаке говорили так же? Он согласен?
– А при чем он?
– Он, если не соврет, ответит: «Золотое время!» «Доброе чтить надо» – к Вашим же словам я апеллирую Степан Иванович.
– И в чем оно, добро, которое не чтим?
– Не чтим, а более того, ругаем. Я за нее, как главный признак времени – границу! Пусть поживет такой, какая она есть. Здравия ей!
Звякнув над столом, столкнулись рюмки, закуска похрустела на зубах, вернулась ненадолго тишина, чтобы дать место слову.
– Ты хорошо сказал, Альфред, про умный лоб Вольтера, паутину…
– А Вы – про судьбы, в виде мух, запутавшихся в паутине…
– И мы за это поднимаем рюмки? – упрекнул себя и Альфреда Степан Иванович. – Какие ценности мы ценим?
– Подлинные. Деньги ценим. А граница – это деньги. Да – полоса, неровная и нервная, пролегшая, как Вы сказали, «по живому» – но это полоса, на которой рубят деньги. Все, кому не лень, сейчас там рубят. И я – ведь сахар – триста лет, как сахар. Да не он, а контрабанда делает крутую прибыль. А без границы – контрабанды нет.
Никто и никогда, от Альфреда такого не услышит, но Степан Иваныча есть смысл впечатлить. Пусть ценит ум и откровенность, а не только пользует дойную корову в виде Альфреда.
– Ну, за сказанное! – помедлив, вспомнив, видно, прошлое, сравнив… поднял рюмочку Степан Иванович.
– Но, если все – то это шара… – задумался, вернув пустую рюмочку к столу, Альфред, – А шара не бывает бесконечной. Ведь не за счет ума, законодательного совершенства, рубят. А как раз – за счет несовершенства! В силу временного бардака. Ломака, как чиновник, рубит на таких как я – не шара разве: рисовать лицензии, без риска, за процент? А прочие – простые спекулянты. Пятьсот процентов дает сахар! Вот и я, пока есть шара – тоже порублю, со всеми. Глупо было б не рубить. Но, шара кончится – вот боль моя, Степан Иванович! Вот боль… Ломака на зарплату сядет, ну а я? Зарплаты нет и некуда податься. Да и не хочу так, на зарплату. Не привык…
– Вот уж, – рассмеялся, выслушав, Степан Иваныч, – Ломака на зарплату сядет: представляешь?! После шары!
Представить было невозможно, и Степан Иванович спросил:
– А ты?
– В политику.
– Какой непостоянный…
– Сами знаете, что постояннее Альфреда, человека нет. Далекая, конечно, перспектива, и я сейчас не говорил бы, но будем рюмки поднимать за будущее – все равно скользнуть по теме мне придется.
– Не ожидал… – качает головой Степан Иванович, – Не ожидал. Ты умный человек, успешный бизнесмен – бросать все это? Чего ради – славы? Она – дым…
– Дым. Точно Вы сказали – дым в глаза. Завеса, в которой деньги рубят, как и на границе. Но эта шара – круче контрабанды. «Но» – в одном, она – для избранных.
– Иди сейчас.
– Рано. Нет еще политики, и государства тоже – созревают… Я политический кузнец: пока железо горячо, выковываю деньги. С идеями в комбеды*(*Комитеты бедноты – первые структуры Советской власти) шли, а в депутатский корпус с деньгами идут. Пусть не бедняк я, – Альфред улыбнулся, – но таких денег еще нет.
– А… – Степан Иванович задумчиво разлил по рюмкам, – Друг мой, это все – не бред? Ты что о депутатстве знаешь? Я всю жизнь в депутатах! Чужие, лишние проблемы, которые ты должен разрешить; вопросы, на которые ты добиваешься ответа; дурацкие затеи, которые ты должен протолкнуть, и куча жалоб, в которые нет времени вникать. Лишний головняк, почетный, правда – нужно тебе это, Альфред?
«Боже, как ты устарел!» – подумал Альфред.
Евсеич, привыкший быть слугой у тех, кто не нуждается ни в чем, не думал, никогда, о том, что эти люди говорят. Не рассуждал, из-за того, что верить в то, что говорят они – дать глупое занятие душе. Но интуиция была. Он улыбнулся про себя, и присмотрелся к боссу: его время выходило, а он не понимал. Из тех двоих, один смотрел вперед, другой – сидя пожинал привычки времени, которое сегодня уходило со двора.
Степан Иваныча Евсеич пожалел. Ведь слишком долго знал его. Степан Иваныч, скажем так – из тех, кто кушал хорошо, но и собак кормил, и не пинал ногами. Да время выведет вперед того, кто смотрит именно туда. Пусть даже он к собакам не так щедр, и, вероятно, будет их пинать ногами.
Не по душе Евсеичу Альфред Лахновский: скользок умом, изворотлив, как уж и холоден – он как раз из тех, кто будет ближних пинать ногами. «Именно так…» – вздыхает и чешет затылок Евсеич. В его голове зреет план, потому что банщик нутром понимает – будущее не за Степан Иванычем, который чем-то смахивает на енота, а за ужом Лахновским. Прошлое, к которому привыкли – о нем пожалеем и поплачем, только не вернем.
– Альфред Петрович, – несмело попросил Евсеич, когда гости уходили, – у нас же, знаете, такое время трудное…
Альфред Петрович хмурился и терпеливо слушал.
– Вот, время говорю, такое… В магазинах, знаете – пустые полки, ну – одна селедка, да и все. А нам бы консервации, варенья на зиму, хотя бы… В общем, старушенция моя все просит сахарку купить, а где он?
Евсеич горестно развел ладони: – Просто нету. Ну, в киосках, разве что – но это нам не по карману. В общем, сахарку у Вас купить, ну килограммов пять, нельзя ли? И чуточку бы подешевле, можно?
– Можно, – сказал Альфред Петрович, отвернулся и пошел к заждавшемуся в стороне Степан Иванычу.
Когда кума прибрала стол, сервировала снова – уже с кумом на двоих, когда они только начали… у крыльца просигналила машина. Кума торопливо набросил блузку, расправила юбку, Евсеич ринулся к выходу.
Мягко щелкнули дверцы, багажник чужой машины, и вскоре вернулся довольный, раскрасневшийся кум.
– Счастье какое, а! – обнимал он и тискал куму, – Счастье, представь – мешок сахара. Целый мешок!
Кума разделяла восторг, смеялась.
– А заплатил – ты представляешь, сколько? Ай, да не представляешь – совсем ничего. Даром! Водитель просто отдал мне мешок, шасть в машину – и будь здоров! Вот так, кума, вот оно, счастье-то привалило!
Альфред Лахновский
Альфред Лахновский, – из тех, кого можно воткнуть в абсолютно любую почву – созреет начальник. Пойдет мыть посуду – не удивляйтесь, если услышите: кафе возглавляет предприимчивый, расторопный директор Альфред Лахновский. Устроился дворником в ЖЭКе – пройдет время, и ЖЭК возглавляет толковый начальник Лахновский. А если еще не начальник, то лишь потому, что до приказа о назначении есть еще две-три ступеньки. Лахновский ведь не получает должности – он вырастает до них. Он способен расти, потому что не для показухи, не для анкеты, а для себя – он считает главным пороком лень. Он призирает ее.
Губкой, сжатой и жадной, он впитывал все, что касалось дела. Не досыпал, не догуливал и, не в пример очень многим – не допивал. Но знал, что идущий вперед, поднимается вверх. Все дороги идут наверх. По дороге, ведущей вниз, не идут – опускаются люди....
А вперед – это, все-таки, вверх! Невеликая мудрость, доступная каждому – только не каждый дорогу свою, своими ногами топтать до конца согласен. А Лахновский не ходит в пол-шага. Только вперед, полный шаг с полной выкладкой – непререкаемое правило, которое он выбрал сам.
Он не скажет, как многие: «Да я ведь уже и так!» – после чего, как правило, начинается загибание пальцев с перечислением заслуг. Кивнет, согласится: «Да, сделано», но не станет гнуть пальца, а станет думать: «Что могу сделать далее?» И если он до сих пор не главный в области или стране, то лишь потому, что не ставил себе такой цели.
Он умен и находчив в мыслях, но не публичен, и не поклонник юмора. Но, как всякий богатый, в конце трудов праведных, обращался к сексу, или шутам, для душевного блага. Сегодня он ждал шута.
В ожидании он, агрономом у края огромного поля, думал о самом насущном – себе и своей стране. Огромное поле – отколовшаяся от СССР страна. И ничего там – в невозделанном поле, плохого не видел. Деньги, в которых он знает тол, продолжают природный круговорот.
Понятия он не имел о том, кто такой Лемешко. Но то, что тот понял, пройдя испытание, больше похожее не на урок, а на жернова. Лахновский понял давно. Постановление № 107 от 17 июля 1991 года– не фильтр, спасающий государство от бесконтрольного вывоза последних материальных ценностей!
«Постановление № 107 – это камень, прочертивший полосу с названием «Граница» и вызвавший лавину. Лавину, под названием «Коррупция». Камень покатившийся – то есть Порядок Вывоза– рассыплется в лавине, спровоцированной им коррупции!
Но не Лахновский провоцировал лавину. Он просто не боится жара и огня. Он и в лавине соберет свой урожай, поймает свою рыбу…
Сегодня он не в царской сауне, в своей. Она скромнее, но не меньше царской эффективна. Все бани нынче эффективны: теперь все средние дела, великие тем более, творятся без одежды, под водочку со льда, со зноем от парилки, и расслабляющим массажем в обольстительных губах и пальцах женских рук. И водка в сауне – особый кайф. А водка безотказна.
В дверь постучали.
– Входи, дружище! – пригласил Лахновский.
Вскользнул Виталик.
– Входи. Раздевайся и докладывай, все по порядку.
– По порядку… – докладывал, раздеваясь, Виталик, – Нормально. Идут «Супера», до границы. Легально идут – на арендуемый склад. В пути остановят: «Что там? Сахар? А как насчет лицензии?» «Зачем? Груз в сторону границы, только не в Россию, а на склад. Вот, договор, имеется…» «Счастливо!» – едем дальше.
– М за что же мы двести долларов платим?
– Как?… – растерялся Виталик.
– Ну я же тебе выдаю двести долларов для ГАИшников. Зачем, если ты им договор, а они тебе: «Счастливо!»?
– Ну, это же… как, я считаю, надо – чтобы язык за зубами держали. А то примелькаемся, нам чужой интерес не нужен…
– Чужой интерес? – на секунду задумался Альфред. И согласился, кивнул, – Не нужен. Не нужен, – повторил еще раз и в упор посмотрел на Виталика, – но имей в виду – десять ходок – уже две тысячи долларов! Дальше!
– Дальше – сахар сгружаем в Стрелецком. Это среда. В четверг мы с Сергеичем в баньке попариться можем. А в пятницу подгоняем транспорт: Обычный КАМАЗ. И через пол-\часика там – в России…
– И никто не видел, не сунул носа?
– Тем, кто в курсе, или может быть в курсе, – плачу.
– И Нарышкину тоже?
– Потемкину? Нет, не плачу, потому что он ни при чем. Он не патрульный инспектор, пуп земли. А и формы не носит, и жезла нет!
– Говоришь хорошо…
– Но ведь так и есть.
Альфред, не спеша, взял «Смирнова». Разлил на двоих.
– За тебя, Виталик, твою карьеру и самодостаточность в жизни!
– Спасибо.
– Но, поле – звено слабоватое…
– Альфред Петрович, да, там все свои! И Сергеич в нас кровно заинтересован. Там каждый пес его знает! И с райотделом он, как директор, тесно общался. Начальство все знает, ОЗЭПП. Он всех знает. Он там депутат, между прочим, власть…
– Чего они стоят сейчас, депутаты! Ты где видишь власть? Бардак!
Шеф думал, как маршал, слегка тарабаня пальцами.
– Ладно, сходи, – сказал он, – попарься…
А вернулся Виталик, шеф пальцами не тарабанил, а просто сказал:
– «Шутки шутить, теперь кончился. Будем работать!» – как говорит мой знакомый пшек* (*Поляк) И будем, конечно, – и пристально, очень уж пристально, он посмотрел в глаза, – если ты мне, дружище, не пудришь мозги!
– Альфред Петрович, – тяжело, с хрипотцой, как от простуды, скрывая глухую обиду, ответил Виталик, – Вы подсчитайте, я сколько КАМАЗов отправил!
«Деньжищи! – стонал его внутренний голос, – Как можно? Такие деньжищи! И все в одиночку: рискую-то я!»
– Ох, ерунда! – откинулся к спинке, отвлекся, расслабился, шеф, – Посмотри. А зачем? Да они, – глядя вскользь, на Виталика, сетовал он, – понимают хотя бы, о чем поют?
Слетали, поднятые эхом, черные, вороны, сыпался, хлопьями снег с оголенных ветвей. Лицо, опаленное траурной тенью, поднимало глаза – из экрана – навстречу. «Актриса красива, что говорить…» – про себя усмехнулся Виталик. Он видел уже этот клип.
– «Прошу Вас, не надо, братва! Не стреляйте друг в друга!» А как же иначе? Виталик!
Шеф смотрел на экран, и качал головой:
– А умеют, Виталик, ты видишь, умеют цеплять за живое! Клип же прекрасный. Вот сила искусства!
Гроб из мореного дуба, с ручками, бронзой – вплывал на экран – на кладбище, упокоенном белым, холодным чистейшим пухом из снега.
– Прекрасно! – жал шеф плечами, – Актуальная тема, успех обеспечен. Крутить – да по всем каналам!
«Братва, не стреляйте друг друга!»
– Будь это шахтеры, шоферы, охотники, даже солдаты – уместно просить: «Не стреляйте друг друга! Не надо!» Вполне может быть. Хорошая мысль и, – посмотри – красиво! Но, – братва, не стреляйте, – абсурд! Для чего же тогда существует братва?
Он придвинул себе и Виталику полные рюмки. А выпив, заметил:
– С Нарышкиным, друг мой, справляйся сам. Надо будет его устранить… Если надо, действительно надо – придется его устранить! Это не я говорю – обстоятельства дела! Ты понял? В бизнесе, знаешь ли, обстоятельства дела, они… – он поднял палец, потом, посмотрев на него, сделал пальцы лопатой и показал под горло, – Важней чужой жизни! Чужая, – которая, по большому счету, твоей никогда не стоит! Все понял! Ты понял? – легкая, как от усталости, хрипотца, появилась в горле Альфреда, – Виталик, а хватит ума – по-другому решишь. Это – проблемы твои! А сможешь Нарышкина привести ко мне– оценю.
– Чтоб он к Вам перешел?
– Да, чтобы он на меня работал.
– Зачем же он, э-ээ… тогда…
– Да ты сопли не жуй!
– Так, а-а…
– Голова у него на месте – такие нужны! А что до тебя, – взглядом в упор, как сквозь прицел, смотрел на Виталика Альфред, – сознавай – вся фирма работает под твою инициативу. А что это значит? Значит, что будет прокол – разгребать будешь сам. Сам, вплоть до того, что если надо! – он вновь сделал пальцы лопатой и показал под горло, – Ясно?
– Конечно… – просипел, едва слышно, Виталик.
Последние хлопья слетали и таяли в сумерках, замерли струны последних аккордов клипа.
Чудовищный смысл дышал, крутым жаром, в словах Альфреда. Ведь, «если что!» -то там, в гробу, Виталику надо видеть Потемкина, или себя. А Лахновский останется здесь ни при чем: это не он – обстоятельства дела! Обстоятельства дела, ставят, чужими руками, последние точки в судьбах.
– А как там? – отвернулся Альфред, и рукой показал на парилку.
– Печет!
– Сходи, испекись. А потом, – показал он рукой бассейн, – охладись. Ощутишь себя новеньким – просто младенцем, с чистой душой…
***
– Жаль, разминулись! Только что я, Виталик, спровадил гостя. Ах, ё-мое… – сокрушался, сокрушался, встречая гостя, Иван Сергеевич.
– Ничего, не последний раз в Вашем доме. Встретимся с убежавшим гостем… – проходя через кухню, в гостиную: улыбнулся Виталик.
Столик только что прибран. Виталик вынул из дипломата бутылку в руки, взвесил. Прочел, что сумел, по-английски, и, слыша, как грюкает в кухне хозяин, крикнул:
– Виски! Сергеевич, ты это пил?
– Да где нам, простым людям… Не пил, только слышал.
– А будешь?
– Конечно. А что подавать? С чем едят эти виски? Лимон? У меня авокады, папайи и прочего, нету.
– Будь проще. Соленое есть?
– Огурцы, помидоры из бочки. Капуста и сало…
– Отлично, Сергеич! А накурил …
– Не курю, – появился, накрыл, и присел, хозяин, – но гостей принимал: полна горница!
– Чем это плохо? Не сам ли их звал?
– Да кого-то позвал, ну а первый – он сам… Ну, Виталик, давай твое виски!
Виталик, как принято, выпил смакуя, медленно, а Сергеич – махом, в один глоток.
– Ну, как?
– Да ты знаешь, Виталик, здорово! Дорогое? А самогоном, по-нашему пахнет!
– А что за птица, Сергеич, к тебе прилетала?
– Нормальная птица, Виталик. Оттуда – с таможни.
– Не таможня, Сергеич, а пост, милицейский.
– Без разницы нам. Он – оттуда…
– Да, и чего же хотел?
– Да поздоровался, чаю попил, и за жизнь спрашивал.
– Чью?
– Да, мою и нашу.
– Давай, не темни.
– Про склады он спрашивал.
Вкуснятина: жирный утиный кусок, завис у Виталика.
– Что? Что он именно спрашивал?
– Да, дескать, пустуют, наверное – это неправильно. Если же нет…
– Ну, и что ты сказал?
– Да вот… и сказал…
– Что не пустуют, конечно, да?
– Так ведь не пустуют …
– Да ты что?
– Ну, это, Виталик, проблемы мои, что сказать. И склады мои. Но, я видел, скажи ему «нет» – не поверит.
– А дальше? Показывал документы?
– Конечно. А что оставалось? Но, ты говорил – все нормально! Печати и вся, и так далее – всё… Порядок! Чего ты?
– Кто такой, этот крендель?
– Я что, должен знать кренделей? На фига?
– Ты фамилию помнишь?
– Говорил, но забыл я. По имени помню: Георгий. Артемович…, опер.
– Ты шутишь?
– Не-ет…
– На бежевой, с черным носом, «пятерке», да?
– Ну да. С черным носом.
Виталик согнал, непослушным, резким рывком, обе рюмки в ладонь. Наполнил. Сжал: будь стекло, не хрусталь – оно лопнуло бы – и, забыв о Сергеиче, выпил.
– Другие, а кто они? Твои гости?
– Это я их позвал. Мне не понравился этот Артемыч, я и позвонил своим, в район, БХССникам.
– ОЗЭПП – это так называется, нынче. «Отдел защиты экономики от преступных посягательств»
– Бог с ними, как они называются, мы с ними всегда дружили. Они познакомились с этим коллегой с таможни, и сказали ему, что Сергеевич – свой человек!
– «Свой»! – передразнил Виталик, – А что он спрашивал?
– Он?
– Ну, конечно!
– У них?
– У тебя.
– Да ничего, знаешь ли, и не спрашивал… Почитал договор, вернул, вот и все.
– И записал себе в книжку?
– Нет. Вот ты знаешь, и ручки не брал. Говорю, все нормально…
– И сахар, конечно, видел?
– Я показал, а куда деваться? Ты сам понимаешь? Но – что с того? Без вопросов: ты сам понимаешь?
– Ты ему и обо мне рассказал?
– Нет. Твоей фамилии в документах нету. Не стал говорить…
– Слава богу, хоть это!
– Да чего ты кипишь, Виталик? – не понимает Сергеич, – Говорю же – нормальный опер: душевный, простой, приветливый. Все бы такими…
«Дурак!» – чуть не крикнул Виталик. И взял себя в руки, спросил:
– Ну а с друзьями твой опер душевный о чем говорил?
– И с ними, нормально: по водочке. Все же свои, боже мой. Там ля-ля, и фа-фа, и фу-фу, – без проблем! Хорошо, Виталик!
– Ну да уж, Сергеевич, да уж, неплохо… но виски мало! А водка есть?
– Ну, конечно есть!
Дырка в мозгу сквозная…
– Потемкин! – хлестнул по баранке ладонью Виталик, – Потемкин? Ну, да это он!
«Ерунда-то какая! О чем они, господи: «Не стреляйте, братва, не стреляйте друг друга!» – крутится песня в могу. В своем ты уме, боже мой, Виталик?
Слова и картинки без спроса и нагло рябили в глазах и плескались волнами в мозгу. Кладбище, вороны; чистый-чистейший, покойный пух, из холодного снега… Как пудра… «Дружище, конечно… Прокол разгребать будешь сам, вплоть до того!» – не идут из ума слова Альфреда, и ладонь, как лопата, под горло, не уходит из глаз, и взгляд, пристальный, как у председателя трибунала…
А как же иначе в делах, где вращаются очень крутые деньги? Вращает их не металл шестеренок – «шестерки» – живые люди, такие как он, Виталик. Хрупкий, в сравнении с железом, материал, но механизм беспощадный: Потемкин – он что виноват? А Виталик? Почему один из них должен убить другого? Во всем виноват Лахновский! Он и такие, как он! Но если Потемкину на фиг Лахновский не нужен, то – кто без него Виталик? Никто!
Виталик физически чувствовал треск. «Вот она и пошла, в полный рост эта ломка! А может, – мелькнула надежда, – она обломает меня, закалит – человеком стану? Такой-то ценой – но если не сломит – таким, как Лахновский стану – не хуже!»
«С бедой не спеши. Пришла она -переспи с нею, поплачь, подумай, потом разумеешь, что с нею делать, – не раз говорила мама. – Беда, может быть, и сама уйдет. А сгоряча таких дел натворишь – натворишь, что вовек не исправить! А поспишь, да поплачешь с бедой – глядишь, и бог даст науку, как от нее избавиться…»
С хрустом сложилась в руке опустевшая банка. «Пиво в лесу, в одиночку и ночью, – бросая в окно комок жести, смеялся Виталик, – ну, волк, – натурально! Отшельник». И, как ребенок, балуясь, потянулся в окно: «А луна, где она?» Луну он увидел, но выть на нее – как отшельник и волк, не стал.
Мудрость в словах, что он слышал от мамы, есть, безусловно. «Во-первых, ну я же пьян… Может, выдумки всё, пьяный бред, всё пройдет, может быть? Может, нет ничего? Паника? Может быть… Лучше бы просто паника…
«Ну а что там, что было? – стал думать он, – Приехал и глянул. Увидел. Что с этого? В чем нарушили что-то, директор и «Трейд и К»? Догадки? Туда их – как шеф говорит – козе в одно место, свои догадки!»
– А все-таки, мама, хана мне! Чего там – хана…
Потому что теперь он, Виталик, дырку в мозгу получил, сквозную. Шеф умен, хитер, беспощаден – не лиса, а хуже. «Идея твоя!» – похвалил. Похвалил? Приговор зачитал! – вот что сделал он в сауне! Приговор это был, – а не водочка в кайф… «Ну не осел ли я? Полный осел!» – Все понял Виталик. Дошло!
То, что пропали тогда, на посту 40 тонн сахара, шеф стерпел, пережил в одиночку и молча. Там не было крайних. Был опер Потемкин – козявка, что цапнула больно. Но крайних среди чужих не было, и шеф припугнул своего – Виталика – сигаретами «Ватра». И повелся Виталик, себя, не жалея – вывернул всю свою душу и ум. Нашел выход, деньги приплыли. Хорошие деньги! Да только сегодня, когда эти деньги в утробе хозяина – сегодня Виталик крайний. «Разгребать будешь сам, вплоть до того!»