Loe raamatut: «Русский лес»

© Василий Иванович Беленников, 2024

ISBN 978-5-0059-0947-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«РУССКИЙ ЛЕС» ВАСИЛИЯ БЕЛЕННИКОВА

Что это, дерзость или смысловая необходимость назвать так книгу?! Читатель вспомнит: такое название уже было у Леонова. Но и теоретик марксизма В. И. Ульянов (Ленин) одну из своих книг назвал, как прежде Н. Чернышевский, «Что делать?» Получается, коль нельзя переименовать, «зри в корень», то есть, ищи суть?!

Василий Беленников – прозаик талантливый, об этом свидетельствует его первая книга «Снег», написанная языком достоверным (в ней изображаемые картины зримы, диалоги реалистичны, диалектизмы используются к месту, повествование ровное, спокойное, рассматриваемые события спрессованы…). Автор любит свою малую родину, её природу, знает село и жизнь селян, трепетно относится к своим героям, сердцем чувствует их радости и беды…

Книга «Русский лес», по сравнению с первой, на мой взгляд, более значительное по замыслу произведение писателя. Вдумчивый читатель, осмысливая её, сострадая героям, оправдает название; отметит выразительность языка, задумается о судьбе русского народа, понимая, что творчество писателя – это взгляд русского человека конкретных убеждений на проблемы родной стороны, его печаль о безвозвратно утраченном прошлом, его надежда на достойное будущее Русской Земли.

Зачин повести таков: по торжищу за богомазом-бродягой (пока это всё, что нам о нём известно) Игром ходит воевода Ганза. Заинтригованный читатель ещё не понимает, что воеводе нужно от «иконописца», и пытается уловить смысл их беседы.

Автор непринуждённо, едва заметными штрихами, вводит в повествование новых героев. Вот «…увидел богомаз, теряя чувство реальности происходящего, как внимательно смотрит на него большими зелёными глазами молодица, как переглянулась она с рядом стоящей старухой, как схлестнулись оленьи глаза молодицы с жёлтыми рысьими глазами старухи».

Позже мы узнаем, кто они, а сейчас понимаем, что этим женщинам уготована особая роль в судьбе «богомаза-бродяги».

…Пока же, улучив момент, «молодица и старуха» увели мимо стражника нашего страдальца (каким образом – не понятно: стражник просто пересказал, как загипнотизированный, как всё происходило). Посланная погоня была безрезультатной. И тогда воевода, иерей и молодой князь решили: «Чай не каторжане утекли, не душегубы…», «Ушли и ладно, меньше смуты в душах православных!», «…Бог воздаст, коль мы не доглядели».

Вот таков зачин повести, который настраивает читателя на размышление о дальнейшей судьбе героя и тех, с кем ему предстоит делить свою долю, превозмогать удары судьбы.

Читая произведение, мы обнаруживаем особенную ментальность наших героев, она формировалась поколениями славян в определённой культуре, в устоявшемся образе жизни, во взаимоотношениях близких по крови людей, которым в веках приходилось всё это сберегать, преодолевая не только житейские трудности, а нечто большее, чтобы не дать кануть славянскому этносу. Впрочем, и сейчас, в новых жизненных обстоятельствах, мы, битые-перебитые, ещё недавно одурачиваемые недругами, буквально выползаем из топи чуждых нам убеждений ради сохранения и государства, и народа.

В связи с этим мне вспомнилось по случаю прочитанное выступление бывшего директора ЦРУ А. Даллеса (1893—1969) «И лишь немногие будут догадываться!», который предлагал стратегию уничтожения Советского Союза через подмену ценностей на заведомые фальшивки: «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания». Речь идёт о русском народе.

Не о нём ли волнуется герой произведения, когда размышляет: «Сколько их, по рождению крылатых, уложено в основание веры чужой!? Стоит ли после этого удивляться русской Калкинской трагедии. Когда цвет нации, её достойнейшие сыновья, князья великие, богатыри земли русской, под знаменем новой, чужой веры, уложены были живьём в основание, под настил варварской победы. Были живьём удавлены. Приняли действительно мученическую смерть. Такую смерть, что распятию на кресте не уступает, наверное».

Это вопрос веры, религий («языческое и христианское, иудейское и русское» – об этом нас предупреждает и аннотация к книге «Русский лес»). Автор рассуждает об этом через своего героя: «…нагородили заломов-несуразиц – ни пройти, ни проехать. Лошадьми не растянуть!.. Навязали узлов – спицей не растеребить!» «…Как можно из-за какого-то холодного расчёта, без смертельной угрозы отказаться от своего родного, в пользу чужеродного… Предать таким образом своё же собственное естество?! Отказаться от веры родной. Самобытной. Самой природой порождённой!»

…В ходе работы писатель использует разные художественные приёмы (они помогают ему полнее и эмоциональнее показать героев и многотемье повести в развитии событий); создаёт образные характеры, используя сравнительные обороты, к месту приводит пословицы, поговорки, а они многомерны; несколькими штрихами может нарисовать психологический портрет определённого персонажа. Все они показаны автором именно в таком ракурсе с целью полнее проявить образ главного героя, так как через него на читателя проецируются самые важные мысли.

Течение текста (не по замыслу ли писателя?!) то плавное, то рваное; жанрово хаотичное – от лирического повествования до скрытой сатиры и эпизодов трагикомедии. Как вчитаться!

Вдумчивому читателю есть о чём поразмыслить, —

Анатолий Маслов, член Союза писателей России.

г. Ставрополь.

12 августа 2023 год.

«Попов бояться – „Русский лес“ не писать»

Двойственное впечатление осталось от чтения повести «Русский лес» Василия Беленникова…

С одной стороны – автор пишет бойко, вполне владеет словом (хотя, по-моему, иногда и грешит многословием), умеет создавать довольно зримые образы.

А вот с другой стороны… Тема книги автором обозначена едва ли не с первых страниц: влияние христианства на Русь и русских. Вполне уверенно можно утверждать, что тема «обозначена», а вот насколько раскрыта она автором?

После введения на Руси христианства историки, да и просто мыслящие люди, столетиями боялись даже подумать, какой вред, причём в самых разных сферах жизни, принесла эта чужая и чуждая русским вера. Сейчас же кто или что мешает рассказывать правду о последствиях христианизации русского народа? Новая инквизиция? Вряд ли. Сжигание на костре никому сегодня не грозит. Суд по обвинению в оскорблении религиозных чувств верующих? Научись так спорить с попами и с судьями, чтобы побеждать. Вбитый за тысячу лет в генотип страх перед бородатыми мужиками в рясах, возомнивших себя прямыми посредниками между народом и богом? Но если не можешь побороть в себе этот страх, так и не берись за эту тему. Так и хочется перефразировать поговорку: «Волков бояться – в лес не ходить» на «Попов бояться – „Русский лес“ не писать».

Автор, по-моему, или не знает полной и настоящей правды о вреде христианства или побаивается писать об этом правду. Как будто ходит вокруг да около, как по лесу, а назвать вещи своими именами – опасается. Проблемы же, связанные с христианизацией русских, описывает скорей интуитивно, чем на исторических фактах. А фактов этих в русских летописях того времени, да и в литературе – очень много. Пока же не чувствуется в книге настоящего осмысления глобальных последствий христианизации русских людей. Хотелось бы надеяться, что автор при переиздании своей книги сделает её более смелой.

«Хочешь быть мастером, макай своё перо в правду. Ничем другим больше не удивишь», – напутствовал нас Василий Шукшин.

Валерий Киселёв,

член Союза писателей России.

г. Нижний Новгород.

22 августа 2023 г.

Авторское предисловие

Сюжет этого повествования точно попадает в тему русской народной песни «В тёмном лесе», начало которой я и использую эпиграфом. Однако эти первые, не считая повторений, четыре строчки текста песни сути дела не проясняют, и прочесть следует непременно полный вариант. Именно полный вариант текста песни, а не часто исполняемый сокращённый. Хотя… вряд ли какой-либо читатель станет это делать. Скорее уж наоборот: после прочтения этой книги прочтёт и полный текст песни.

Поэтому, чтобы ближе подвести читателя к теме повествования, предлагаю и второй эпиграф – зачин стихотворения нашего олонецкого поэта Николая Алексеевича Клюева. И тут уж этих четырёх строчек для обозначения темы, полагаю, достаточно вполне.

А кроме того ещё раз хочу напомнить читателю – несмотря на всю важность поднимаемых вопросов, «РУССКИЙ ЛЕС» это «игра и провокация». Иначе для автора это была бы слишком неподъёмная ноша.

Итак:

«В тёмном лесе,

В тёмном лесе,

В тёмном лесе,

В тёмном лесе,

За лесью,

За лесью,

Распашу ль я,

Распашу ль я,

Распашу ль я,

Распашу ль я

Пашенку,

Пашенку…»

Сл. нар. песни

«Олений гусак сладкозвучнее Глинки,

Стерляжьи молоки Вердена нежней,

А бабкина пряжа, печные тропинки

Лучистее славы и неба святей…»

Н. А. Клюев

Где это было? Когда это было?

А только – было!

Где-то на Востоке. Дальнем ли, ближнем? Не скажу… А может и на Западе… Давно-предавно было. Или… недавно?..

На базаре

Торжище гудело, как пчелиный рой. Ну базар – он и есть базар. Зазывает, торгуется, бранится, веселится – гудит, одним словом!

Это сейчас он не веселится, а угрюмо, озабоченно покупает-продаёт. В основном – продаёт, конечно. А тогда-то, помимо всего прочего, – скоморохи, бродячие артисты, представления, музыканты, гадалки, босяки, бродяги, бородачи, чудаки, юродивые, аферисты, попрошайки, воры… Жизнь на торжище кипела!

Говорить приходилось громко – иначе не разобрать. Получался замкнутый, всё разрастающийся круг. Каждый старался перекричать этот гул немолчный, отчего гул становился ещё громче. И всё громче надо было кричать, чтобы всё-таки перекричать общий гомон. И чтоб тебя наконец-то услышали.

Ганза уже битых полчаса ходил, увещевая, за Игром – совсем молодым ещё, чудаковатым богомазом.

– Ну, ты, парень, прямо скажи, умеешь – или нет?

Тот нервно, как-то дёрганно, отвечал вроде как утвердительно и, в то же время, не внося определённой ясности для воеводы.

– Ну, да. Умею. В некотором смысле…

– Опять двадцать пять! Это очень хорошо, что ты простой такой и наивный. И честный. Говоришь, как есть. Но трудно с тобой… Но вот говорят же про тебя, что ты это можешь.

– Кто ж такое сказал?

– Молва… идёт. Да ты и сам говорил мне как-то, помнишь?

– Я говорил вам (богомаз понимал разницу между собой и воеводою), что бывает трудно на землю вернуться. Приземлиться, в некотором смысле. То есть, возвратиться. Оттуда…

– Ну, опять всё запутал. Простой же парень. Но пу-у-утани-и-ик! На землю возвращаются либо из преисподней, либо с небес. По обличию видать, что не из преисподней… – и добавил уже о деле: – Да там-то возвращаться может и не придётся. Да и отрываться от земли, а тем паче, возноситься, может и не понадобится. Ты только попробуй, что получится… Потешь князя да гостей честных. Улетишь – хорошо! Не улетишь – никто не взыщет. Пальцем тебя никому не дам тронуть, слова худого про тебя сказать никому не дам! И накормлен будешь, и напоен. Ещё и приплачу в придачу. Только уважь, потешь. Сам знаешь, у князя праздник сегодня большой. Пир горой! Уходит наш князюшка на покой. Владение передаёт старшому своему. Я у князя в большом долгу. Всей жизнью своей, всем своим состоянием ему обязан. А там, не ровён час, и молодому ещё послужить придётся. Сам знаешь, у меня – вся жизнь бои, сражения… И я, воевода, за тобой, простолюдином, битый час хожу, уговариваю. Ты пойми хоть это.

– Это-то я понимаю…

– У меня, пойми, вся жизнь! а тебе делов-то – на полчаса! Не могу я не позабавить старого, не повеселить молодую чету новую.

– Не могу и я так-то, – страдальчески, руки к груди, извинялся парень.

– Опять «не могу». Да ты не отказывайся заранее! Тут вот, на базаре, попробуй хотя бы. Сведай, а потом будешь отнекиваться. Взятки – гладки… А как же?! Все так делают. Вон хоть бы те же лицедеи.

Эта пара – воевода за оборванцем – сама того не замечая, давно ходила по кругу. По одним и тем же рядам. Стайка вездесущих мальчишек давно уже следовала за ними попятам. К ним же присоединялись зеваки, праздный люд – воевода пользовался всеобщим вниманием и уважением. Шёпотом, из уст в уста, передавалось как уже давно и окончательно решённое: «Сейчас летать будет!» Эта новость своей невероятной возможностью цепляла мёртвой хваткой всё новых и новых потенциальных зрителей-свидетелей. И вольно-невольно! Предполагая необходимые условия предстоящего действа, толпа сама уже искала площадку попросторней «для полёта», выбираясь, как пчелиный рой, с торжка-улья, прибиваясь к будке надзирателя у приворачивающего тракта. Торговые ряды на глазах редели. И, довольно быстро, с половину этой толчеи народной превратилось в заинтересованных зевак. И стар, и мал, сословий разных и разного толку и достатку, объединила одна забота, один интерес. И всех поголовно донимало любопытство, уговорит – не уговорит, попробует – не попробует, полетит – не полетит. Последнее-то, конечно, навряд ли что*¹… Но всё равно. Вот будет потеха-то! Представление! Это вам не скоморохи… Это жизнь! Настояшша! Вот это будет фокус, да! Поте-е-еха!..

На торжище гулу поубавилось. Можно даже сказать, стало тихо. Всё действие перетекло на прилегающую площадь. Здесь разговоры велись уже в полутонах и уже только об одном.

– Да нет, конечно! Куда?!

– А вдруг…

– Да что вы, с ума посходили, что ли?

– Дак…

– Не-ет! Ну что вы?..

– Так, говорят же, летал…

– Где он там летал?! В мыслях разве…

– Не в мыслях, а силой мысли, – не глядя на собеседников, вставлял какой-то сведущий умник.

– Да ну, какой там «силой мысли». Так любой оборванец взбрендит летать-порхать над нами. Нам на головы гадить всем…

– Ага, соберутся вот так в стаи и полетят в жаркие да сытые края.

А мы тут останемся зимовать… – смеялись.

Толпа самопроизвольно внутренне разогревалась любопытством. Люди достойные, достопочтенные, имеющие слово и вес, уже начинали нетерпеливо вносить свою лепту, помогая воеводе – совестить Игра. Хоть сам воевода в помощи и не нуждался. Он хорошо знал своё дело – всю жизнь при дворе!.. При княжеском дворе! Где люд всё разный и к каждому нужен был свой подход. А иначе не выжить, не удержаться. И видя, как всё больше бледнеет перечёркнутый крапивным шнурком, ремесленно притеснявшим лён длинных волос, лоб богомаза-бродяги, Ганза понимал – дело уже сделано! Вопрос времени!..

Толпа, вся уже, вывалила за ограду торжища к коновязи. Здесь Ганзу и Игра окружили со всех сторон в кольцо. Не давая никакого другого исхода, как только … «пробовать!» Причём проезд по тракту оказался перегорожен тоже.

Толпа напирала:

– Ну, чего кота тянуть за хвост?!

– Давай!

– Ну ты хоть попробуй, паря…

– А то мы, в случае чего, можем и помочь… «Полетишь» – закувыркаешься!

– Ну, давай! Чего уж…

Игра, уже не спрашивая, подтолкнули к «стремянке в небо» – подняли под руки на пустую перевёрнутую кадушку из-под солёной рыбы.

Последнее, что увидел богомаз, теряя чувство реальности происходящего, как внимательно смотрит на него большими зелёными глазами молодица через частокол рыночной ограды. Как последнюю вспышку сознания вмиг рассмотрел он эти зелёные глаза, бледность лица, ушки, просвечивающие розовым при низком ещё, утреннем солнышке.

И ещё заметил, уж на самом краю, как переглянулась она с рядом стоящей старухой, как повернулась чуть в профиль, как обозначилась еле заметная горбинка на носу, как схлестнулись зелёные большие оленьи глаза молодицы с жёлтыми рысьими глазами старухи.

…Пьяный кучер почтовой упряжки, видать, вздремнул на козлах. И на полном ходу эта махина, казалось, тихо-потиху, но неожиданно быстро и неотвратимо въехала в толпу. Люди закричали, лошади заржали. Народ, где сбитый конскими телами, где затертый экипажем, под рёв поздно очнувшегося кучера «ПО-БЕ-РЕ-ГИСЬ!!!», пытался расступиться. Но расступаться было некуда. Лошади пытались подняться на дыбы, но тяжёлая почтовая колесница напирала сзади по инерции хода. Беда эта почтовая промяла толпу почти по диаметру, через центр круга с вознесённым на кадке богомазом.

Никто толком не увидел. Как будто все разом моргнули в тот миг. Да богомаз и сам не понял, как оказался на козлах повозки, вцепившимся вдруг в вожжи, которые никак не мог как следует натянуть неверной рукой кучер.

На месте его предполагаемого «вознесения», после копыт и колёс, осталась размётанная кучка исковерканных бочечных клёпок и обручей. Он мог бы побожиться (да и не он один!), что не прыгал. Страсть-то какая! Ужас смертный! С бочки прыгнуть невозможно – опрокинется. А ты – лицом об неё же… Не слез и не добежал до кареты… – когда?! Куда!? Да и не по чину ему коней на скаку останавливать. Трусоват изрядно бывал для таких делов-то… Скорей бы уж, воспользовавшись моментом, прыснул на сторону с перепугу, это – да!..

Однако…

Никто в общем переполохе ничего сразу как будто и не понял, и не заметил. Не до того было. Но воевода, стоявший в центре круга и уцелевший в этой давке, если можно так сказать, – по ремеслу своему, как человек бывалый (не из таких переплётов случалось выскакивать), не выпускавший богомаза из виду, ВДРУГ сообразил, что бочка, перед её «кончиной», была пуста! И, что замечательно, богомаз каким-то чудесным образом «перепорхнул» таки. Не струсил и не сбежал во время общего переполоха… А сидит вот, вцепившись в вожжи, на козлах, да «сам на себя», наверное, глаза с перепугу таращит. Сторонние доброхоты, видя одаля, как «почта» давит людей, на выходе подхватили под уздцы понёсших было лошадей.

Из непосредственных участников «представления» первым, как ему и положено, опомнился воевода. Подскочил к возку, сдёрнул пьяного кучера за рукав с козел. Правой тяжкою десницею ткнул «супостата», без особых слов, как бы мимоходом, прямёхонько в сопелку. Да так, что юшка из носу побежала ручьём и только потом уже добавил:

– Совсем, собака, зенки залил?!

Толпа подхватила бедолагу на расправу.

– Народу сколько покалечил.

– Так хорошо хоть до смерти ещё никого, кажись…

Воевода про кучера тут же, видно, и позабыл. А только пристально, уличающе, смотрел на богомаза.

– Так как же, паря, получается?..

Выдержал паузу, давая богомазу опомниться.

– Как же это произошло-то? Как же так?..

– А что именно-то? – не понял тот.

– Ну, дак, это самое… А говорил – не можешь?! Как же?..

Никто ничего сразу не понял с переполоху. Потом, когда дошло, все онемели. Потом все разом ахнули. И, на счастье пьяного, избиваемого кучера кто побежал прочь, кто – наоборот – остолбенел на месте.

– Дак и сам не ведаю – как… – будто оправдывался богомаз. – Остался жив вот…

Воевода со знанием дела вёл своё:

– С перепугу, что ль? – имея ввиду чудесное перенесение.

– Сам не понял. Лошади, помню, далеко ещё были. Чего бы мне испугаться.

– Ну вот, – Ганза весело обвёл торжествующим взглядом ошалелых свидетелей чудесного перенесения, – а говоришь, трудно возвращаться…

Богомаз после перепуга стушевался:

– Да так-то, ничего, вроде… Если так-то…

– Ну добро, спускайся на землю. Милости просим, – с шуточным поклоном предложил воевода.

Игр долгим задумчивым взглядом посмотрел с козел на удаляющиеся и ничем как будто не замечательные, никем не примеченные фигурки: молодицу в сарафане, с непокрытой головой под венком из жёлтых одуванчиков, и старуху в чёрном. Вздохнул глубко, стряхивая наваждение, и легко спрыгнул наземь.

– Хух…

– С возвращением, голубь ты наш! – поддел весело воевода. – Идём!.. – приобнял оборванца как друга – за плечи.

Полёт долгожданный

Богомаз лежал на столе покойником. Уже без лаптей, порепанными пятками к гостям. Стол этот был как бы продолжением общего стола, но был уже без скатерти и, «на всякий случай», стоял саженей на пять за. И как раз по центру. Расположение столов представало в виде птицы:

Центральный стол – голова, повёрнутая в полёте почему-то назад.

От его торцов, переломом под прямым углом, как в стремительном взмахе, – два крыла гостевых.

Тулово птицы отсутствовало, но зато был хвост, сзади по центру – как раз стол с богомазом… оторванный как бы. А может это и не хвост был… Ну, не важно.

Притом этот последний специально поднят был на плахи, для всеобщего обозрения. Лапти с летуна сняли правильно (зачем летуну лапти?!), сняли и поставили подле. Сняли и всёостальное лишнее, что могло препятствовать полёту. Сняли всё это уже здешние распорядители. В общем, в одних портках лежал. Произошло это не вдруг, не сразу, а после того как он пролежал уже довольно долго безрезультатно. Сложенные на груди руки придавали богомазу вид умиротворённый и даже упокоенный. А гробовая тишина создавала, на посторонний взгляд, впечатление трагического содержания. Стороннему человеку могло уже показаться, что это уже не весёлый пир горой, а – похороны! Вот так он и лежал бездвижно и, казалось, невинно безмятежно. А все на него безмолвно глядели. И уже довольно долго по времени. Всеобщая, поначалу, оторопь и нервное оцепенение постепенно сменялись недоумением: «Да когда же, наконец!? Сколько, эдак-то, можно лежать?! Уж и руки сложил, – прорывалось робкое недоверие, – а всё – безтолку!»

Ситуация нервного напряжённого ожидания явно перезревала. Солнце, катясь подгору, спряталось за маковку церковки Святого Петра. Появился невнятный, ещё робкий, ропот: «Да когда же?!». Старый князь знаком велел распорядителю стольничему подавать на столы. Весело, любопытно-сдержанно посмотрел на воеводу. Тот, тоже знаком, весело, успокоил: всё будет хорошо, будьте покойны! Уж он-то, точно, знал своё дело. Ситуация была, на его усмотрение, беспроигрышна: не полетит – будет ещё забавней! И не ошибся! С первыми, беззвучно, как снежные хлопья, запорхавшими около стола холопами с блюдами, появились пока робкие нервные смешки. Не выдержали самые голодные, а потому – нервные. Вслед за ними потянулись, спуская с облегчением пружину нервного напряжения, гости более сановитые.

Разрядка была обвальней, чем оторопь при объявлении предстоящего чудо-полёта. В первый момент было ещё неясно: плакать?.. или – смеяться? Однако, хоть и хрипло-старческий, но раскатистый хохот старого князя, поддержанный более степенным смехом четы молодой, лавиной смёл все сомнения! Смеялись все. Весело, дружно, сморкаясь, до слёз! Старый, вытирая слёзы, выспренне тянул длани свои, трясущиеся от смеха и старости, к воеводе, приглашая его в объятья. Они обнялись крест-накрест. Дело было сделано! Весёлое застолье началось изысканной забавою.

– Потешил, батюшка Иван Борисыч, позабавил старика!

– Я рад, светлый князь, угодить тебе. Но не спеши благодарить. Не торопись пока. Ведь не одного розыгрыша ради привёл я его сюда, да полдня перед тем ходил за ним, уговаривал. Погоди маленько, толи ещё будет…

– А что?.. Что ещё-то?.. Он что?.. И взаправду?!

– Погоди маленько, вот полежит так-то, отлежится, опомнится, дак ещё выдаст, пожалуй что. Мне ли тебя обманывать. Полбазара сегодня утром – свидетели, как он порхнул!..

– Да ну… Ну, да?! Ну, дела…

Благочинный, которому эта затея не понравилась сразу, но который и не смог сразу же, в лоб, не подобрав повода, воспротивиться воеводиной затее, сидючи от князя («одесною») по правую руку и хорошо слыша этот диалог, давясь одновременно смехом, тайным негодованием, бараньей ногой и брагой крепкой, наконец-то окончательно перепугался и отчаянно-безоглядно возмущённо поперхнулся:

– Дак это что жа получится, коли так? Это тогда и не смешно, поди, вовсе. Это как жа?.. Это что жа получится… – запоздало вытирал он опрометчивые слёзы с глаз.

Подозвал ключника княжеского:

– Власий, поди-тко, – и князю: – Этого никак допустить невозможно, князь-батюшка! Всё хорошо в меру! Непорядок большой может случиться. Позволь, батюшка… Власий, посади-ка молодца этого, летуна этого, нетопыря келейного в клетку – на цепь под замок! Цепь-то принеси потяжеле да замок поувесистей. А то, не ровён час, не приведи, Господи, воспарит над нами аки ворон над ратию. Так и не до веселия станет. Спаси, Господи, и сохрани. От ужаса чародейства! Начнёт души православные смущать прелестью адскою. Непотребства творить…

И не спорьте со мной, и не пытайтесь!.. – отрицал он загодя неизбежные возмущённые протесты. – На за-мок!!! Да потеснее… За левую лодыжку. Ключ – мне!..

С первых чарок крепкого мёду захмелевшие гости настроены были куда более благодушно и не поняли поначалу, с какой стати лицедея этого, скомороха, этого весельчака-«комедиянта», вдруг берут в железа. За что?!

На что благочинный уверенно и авторитетно успокоил:

– Дак это так надо… Так спокойнее будет. Нам пировать. А ему – отдыхать. Сыграл борзо хорошо. Кабы нечистый не соблазнился да не унёс сего забавника себе на забаву. Пускай посидит пока на цепи. Так и ему спокойней будет, и нам.

Надо сведать ещё, где он так навострился представлять, народ праведный смущать. На базаре, говорят, вытворял сегодня богомерзкое, кощунство непотребное. Потехе – час, а делу – время. Вот завтра, со свежей головы, и разберёмся, – холопу, под руку подвернувшемуся: – Ефим, отнеси щи мои скомороху.

Холоп подхватил огромную долблёную расписную чашу с наваристыми щами, с деревянною же ложкой-ковшиком, подтиснул под мышку поданную благочинным хлеба краюху, с поворотами, плавными уклонами, в качку перенёс к ногам богомазу. Шепнул:

– Ешь не робей! Пока щи… Место оставь под княжеские блюда!

Застолье гудело, пило-ело, горланило. Тосты и здравицы в честь старого князя и молодой четы неслись с разных сторон. Растекаясь от центрального стола, где и восседали тостуемые, через крылья боковых до самых крайних. От гостей сановитых до самых непритязательных, которых за центральным столом уж и не расслышать было. Заканчивая народом простым. Которому от княжеских щедрот, «с княжьего стола» за ворота на улицу выкатили бочку мёду крепкого.

Благочинный, наконец-то поднасытившись, оценив ситуацию, воспользовавшись общей занятостью и неразберихой за столом, суетливым многолюдьем вокруг него, подступился наконец-то к летуну поближе. Укоризненно тыкая жирным, с кольцом-рубином, пальцем прямо в лоб «толоконный», возмущённо начал допытываться:

– Как же ты дерзнул, окаянный?! Как всклепал на себя такое?!

Подвыпившие, ошарашенные с самого начала застолья, с толку сбитые зрители немедленно окружили попа с летуном.

Богомаз, обескураженный трагическим для себя поворотом дела, которое, нечаянно для него, обернулось трагедийным сюжетом: «кошке – игрушки, мышке – слёзки», туго как-то, застопоренно, пытался соображать-отвечать. Заторможенно оправдывался:

– Не знаю… Говорено было…

Благочинный, грозно негодуя, наседал:

– Кем говорено? Когда говорено? Говори, смерд, толком!

Игр, подавленный произошедшим, растерянно, с детской непосредственностью косноязычно пытался объясниться.

– Не знаю. Старичок один сказал: «Будешь летать…».

Как так «летать»? – ещё более негодуя, уже угрожал батюшка. – «Летать»… С чего это вдруг?! Ни с того, ни с сего, вдруг – «летать»?.. Ты что, голубь сизокрылый?! Чтобы летать?! Говори рядом, смерд! Не егози!.. Что он тебе наказал?!

– «Если молодость будет глядеться в глаза старости», сказал.

– На-тко!.. Ни с того, ни с сего. Бряк – молодость! Бряк – старость! Неизвестно кто, вздумал и сказал. Больше он тебе ничего не сказал?.. Так тебе любой дурак вздумает да и скажет. И что?.. А в колодезь сигануть он тебе не сказал? А с крыши оземь шмякнуться?.. Он тебе не сказал? Мудрёно что-то больно наскреб… Городишь огород, небылицы заплетаешь. Врёшь, поди, всё?!

– Нет, правда сущая. Вот как Бог свят! Старичок сказал: «…смотреть в глаза старости».

– Вот бестия. Уж не Николой ли Угодником старичка-то звали?.. – вдруг повеселел благочинный.

И уже обступившим присутствующим:

– Врёт, шельмец, конечно. Но как складно! Как по писанному шпарит!

– Да ведаешь ли, прощелыга, что тебе за это будет?! – грозно подступался он опять к богомазу.

Баскак, татарин пьяной, решил взять узду разбирательства в свои руки, посоветовал, со знанием дела, подошедшему наконец Иван Андреичу:

– Воевод, велы-к ёйго на дыб поднат. Пушай он там нэмног «полэтыт». Пагладым, что патом пет будыт. А там и на кол, мылост просм. С кола нэбос не улытыщ…

От этой нежданно-негаданно обозначившейся перспективы богомазу совсем уж стало не по себе. Можно сказать, плохо стало. С лица его медленно сошло всё то живое, что ещё оставалось. Чело стало бледным, как стены палат белокаменных, глаза в разнобой покатились к небу, ноги обмякли и медленно-плавно стали опускать бренное тело бедолаги на кучу цепи у ног. А потом он, обок, кувырнулся и с неё.

Очухался Игр от ушата холодной воды.

Его тормошил воевода.

– Парень, парень! Ты что? Ты чт-о-о? Совсем?.. Да ты, я смотрю, совсем скис.

Подхватил богомаза под мышки.

– Ну, что ты сомлел совсем. Говорено ж тебе было, «пальцем никому тронуть не дам!».

Требовательно, не глядя, протянул правую руку себе за спину. Куда перед тем бесцеремонно оттеснил не в меру ретивого попа: «Смотри, отец мой, ключ не потеряй!..». В неё, в руку, тотчас же вставили увесистый ковш крепкого мёду.

– На-тко вот, испей. Взбодрись! Что ты?.. Что ты?!.. Никак совсем уж помирать собрался?! Ты что-о-о?..

Богомаз, через нежелание, захлёбываясь крепким настоем, с невольной слезой осушил ковш до донышка – помирать, так с музыкой! Сердечко мягко окатила тёплая волна мёда столетнего.