Ведьмина дочь

ГЛАВА 1

Пролог

Бережно обхватив дитя, молодая мать показала ребенка своему возлюбленному, которого любила трепетно и нежно.

– Девочка у нас, – радостно прошептала мать. – Посмотри, как глаза сияют, пуще самоцветов твоих! Нареку Сияной, что хочешь со мной делай, но быть ей Сияною!

– Полно те, я и не думал в свои руки наречение брать. Ухожу я, голубушка, иго жития не дает, снова принялись грабить и убивать окрестные деревеньки. Коль не я, кто душегубов остановит?

– Верно говоришь, но возвращайся, я тебе оберег дам, чтобы воротился ко мне…– она замолчала, – к нам.

– Пустое. Коль суждено со своими полягу, коль судьба у меня такая, так что теперь?

Мужчина поклонился трижды у порога и вышел. С тех пор говорить о нем принято не было.

* * *

– Сияна, так складно ты вышла, да увянешь здесь. Не хочешь на молодцев поглядеть? Посмотреть, как нынче девушки наряжаются?

– Нет, матушка, не желаю, – я знала, что будет если соглашусь, проверяет меня так. Боится, что уговор наш совсем позабуду. Не выполню то, что должно. То, для чего она меня растила.

– Все же ладно ты получилась, не зря отварами тебя поила из навьих растений, не зря.

Я улыбнулась матери, которая заплетала мне тугую косу, но на душе у меня было неспокойно. Чувствовала, что что-то должно произойти. Тревога хищной птицей вцепилась в разум, оставляя на душе борозды от когтей.

– Натаскать воды? – спросила я.

– Натаскай, баньку хочешь истопить?

– Чего бы и нет, – кивнула.

– Тропкой иди привычной, но всё равно смотри по сторонам. Лес беснуется временами, а сейчас пуще прежнего.

– Отчего же он?

– Знамо дело от чего, – мать нахмурилась, – окрестный люд дерево рубит? Рубит. А подношения делает? Нет. Вот и взбунтовался Хранитель, – она взяла в руки еще не связанный пучок трав и принялась переплетать травинки между собой колоском. Она всегда начинает делать простые обереги, когда нервничает. Не одной мне не спокойно.

– Тебя-то он не тронет, но ты всё равно следи за тропкой в оба глаза.

Матушка, видимо, о Лешем говорит, смекнула я.

– Конечно, – я кивнула и встала с табурета.

– Сияна? – окликнула меня мать, когда я уже переступила порог избы.

– Да, матушка?

– Воротись только как стемнеет, раньше не суйся, поняла?

– Как пожелаешь.

Я поклонилась матери и прихватив два ведра направилась в сторону леса знакомой тропой. Не было слышно привычных трелей птиц, не шуршала трава от перебежек лесных обитателей.

Стояла почти мертвая тишина. На сердце было неладно, чуяло оно что-то нехорошее. Хотела вернуться назад, но вспомнила уговор. До темноты не возвращаться. Предчувствовала ли мать что-то? Ведь мне с самого утра не по себе. С детства матушка твердила, что быть мне, как и ей ведьмой. С малых лет умею я травы целебные и губительные различать, сны вещие вижу и толковать их могу. Как и её сторонятся меня местные, когда с первым снегом мы в поселение приходим богиню Мару уважить.

Сторонятся местные, да только все как один за лекарством от хвори какой ходят. Добра они не помнят, а как беда какая со скотом или посевами случится, всё нас винят. Нет бы хлева в чистоте держать, они угрожать приходят.

Я обернулась, услышав филина. И правда, тропка привела меня не туда, куда должна была.

Скинув с себя платье на траву, я по нему потопталась и, наизнанку вывернув, надела. Взор мой избавился от тумана и увидела я, что не к реке пришла, а почти в болото угодила.

Задумалась, отвлеклась. Сама виновата.

– Беда, – послышалось над головой.

То не голос, птица кричит, что в глуши лесной живет.

– Беда, – снова раздалось.

– А ну! Перестань чирикать! – прикрикнула я, грозясь кулаком в пустоту.

И без тебя знаю, что беда, только надеялась на пустое переживание. Плюнув на уговор и на ведра, припустила до избушки. Пусть кричит матушка и ругается, только убедиться мне нужно, что в порядке всё.

У леса на этот счёт было своё мнение. Колючие кусты боярышника хватали меня за подол платья, корни деревьев поднимались из земли и подножки ставили, тропка постоянно возвращала меня на опушку, не давая возможности до дома дойти.

Окончательно взбесившись, я топнула ногой и почувствовала, как сила расползлась по коже.

– Выпусти меня, жертву принесу на заре утренней, только выпусти, домой мне нужно!

Взмолилась я Хранителю.

«Иди» – шелестом дубравы ответил мне лес.

Помех больше не было.

Ещё загодя почувствовала я запах гари. Неладное творилось. А женский крик всё на места поставил. Мне бы спрятаться, как учила матушка, но я не из робких, и часто лезу на рожон. И в этот раз не смогу в стороне остаться.

– Матушка?! – позвала я, пытаясь разглядеть хоть что-то в едком дыму. Глаза резало, нос закладывало, а по горлу будто копоть скользила.

Дверь избы сорванная с петель валяется поодаль. Сердце заходится в бешеном ритме.

Влетаю в дом и ищу глазами средь дыма очи матери. Кашляю, пробираюсь наощупь.

– Матушка!

Показалось ли – слабый стон откуда-то сбоку в самом конце избы. Преодолев в два шага расстояние споткнулась обо что-то мягкое, успела только развернуться прежде, чем упала на колени.

Невидящим взором, подернутые пеленой смерти на меня уставились глаза матушки. Кровь тонкой струйкой стекала от виска и пересекала лицо, минуя приоткрытые губы. Она всегда выглядела краше и моложе, чем было на самом деле и смерть этого очарования не забрала. Не посмела бы.

Глаза щипало не только от дыма, жгучие слезы скапливались, пока лицо матушки не стало расплывчатым пятном. Я протянула руки, надеясь, что это всё не взаправду, что видение очередное лес проклятый наслал.

Мои трясущиеся пальцы столкнулись с еще теплой кожей. И тогда из горла вырвался крик.

Не слышала я, как твердой поступью зашли со спины, звеня кольчугой. Закрыла глаза, а в темноте лицо матери мерещилось, как живое. Улыбалась она и немного с укором глядела, как когда я ягоды сушеные птицам скормила.

– Эту тоже, – скомандовал голос будто из-под толщи воды.

Когда я разлепила веки, взгляд зацепился за изображение орла с рябиновой ветвью в клюве.

Знаком мне этот герб. С малых лет знаю кому он принадлежит. Отец мой Князь и под этим знаменем дом его.

– За что? – тихо спросила я.

– Ведьмам спуску давать нельзя, – проговорил мужчина и занес надо мной меч.

Смерть приняла я смиренно, но не была она скорой. Кашель вместе с кровью, волнами накатывал, заставлял корчиться и мучаться в агонии. Огонь в очаге давно погас, и холодные языки тьмы лизали лицо, вытягивая последние крохи тепла. В углу хижины, мерцая тусклыми черепками лежал оброненный кувшин – последний дар, отвар из горьких трав, который уже никого не мог спасти.

– Сияна, – прошелестели губы, но моё имя потонуло в посмертном хриплом выдохе.

Боль разрывала мою грудь, но острее её было лишь сожаление. Не успела она меня научить, не успела уберечь… Всполохами проносились перед глазами картины прошлого: вот я, маленькая хохотушка, бегу по лугу, сплетая венок из рябиновых веточек; вот, повзрослевшая, с горящими глазами, наблюдаю через зеркало, как мать собирает целебные травы под шепот старинных заговоров… И образ князя, темной тенью нависший над счастливыми воспоминаниями, – жестокий, равнодушный, ослепленный властью.

Силы покидали. Тьма вокруг сгущалась, превращаясь в вязкий туман.

– Не бойся, Сияна, – прозвучал в предсмертной тишине тихий голос, – мы ещё встретимся в Нави.

Последний вздох вырвался из моей груди, растворяясь в тишине. Тело обмякло, но на губах застыла тень улыбки. Мара уже приближалась, неся с собой холодный покой.

Хрипло, что есть сил прошептала:

– Богиня моя черноокая, позволь отомстить да волю матушки исполнить, век служить тебе буду…

Умирая, смотрю на засохший рябиновый венок, подарок отца для матери.

И тогда наступила темнота, поглотившая все мое естество. Перед смертью всегда холодно или только чудится, что избушку заволокло снегом?

Хотелось бы, чтобы это был просто сон, что развеется с первым криком петуха. А по утру и я, и матушка будем живы.