Ведьмина дочь

ГЛАВА 1

Пролог

Бережно обхватив дитя, молодая мать показала ребенка своему возлюбленному, которого любила трепетно и нежно.

– Девочка у нас, – радостно прошептала мать. – Посмотри, как глаза сияют, пуще самоцветов твоих! Нареку Сияной, что хочешь со мной делай, но быть ей Сияною!

– Полно те, я и не думал в свои руки наречение брать. Ухожу я, голубушка, иго жития не дает, снова принялись грабить и убивать окрестные деревеньки. Коль не я, кто душегубов остановит?

– Верно говоришь, но возвращайся, я тебе оберег дам, чтобы воротился ко мне…– она замолчала, – к нам.

– Пустое. Коль суждено со своими полягу, коль судьба у меня такая, так что теперь?

Мужчина поклонился трижды у порога и вышел. С тех пор говорить о нем принято не было.

* * *

– Сияна, так складно ты вышла, да увянешь здесь. Не хочешь на молодцев поглядеть? Посмотреть, как нынче девушки наряжаются?

– Нет, матушка, не желаю, – я знала, что будет если соглашусь, проверяет меня так. Боится, что уговор наш совсем позабуду. Не выполню то, что должно. То, для чего она меня растила.

– Все же ладно ты получилась, не зря отварами тебя поила из навьих растений, не зря.

Я улыбнулась матери, которая заплетала мне тугую косу, но на душе у меня было неспокойно. Чувствовала, что что-то должно произойти. Тревога хищной птицей вцепилась в разум, оставляя на душе борозды от когтей.

– Натаскать воды? – спросила я.

– Натаскай, баньку хочешь истопить?

– Чего бы и нет, – кивнула.

– Тропкой иди привычной, но всё равно смотри по сторонам. Лес беснуется временами, а сейчас пуще прежнего.

– Отчего же он?

– Знамо дело от чего, – мать нахмурилась, – окрестный люд дерево рубит? Рубит. А подношения делает? Нет. Вот и взбунтовался Хранитель, – она взяла в руки еще не связанный пучок трав и принялась переплетать травинки между собой колоском. Она всегда начинает делать простые обереги, когда нервничает. Не одной мне не спокойно.

– Тебя-то он не тронет, но ты всё равно следи за тропкой в оба глаза.

Матушка, видимо, о Лешем говорит, смекнула я.

– Конечно, – я кивнула и встала с табурета.

– Сияна? – окликнула меня мать, когда я уже переступила порог избы.

– Да, матушка?

– Воротись только как стемнеет, раньше не суйся, поняла?

– Как пожелаешь.

Я поклонилась матери и прихватив два ведра направилась в сторону леса знакомой тропой. Не было слышно привычных трелей птиц, не шуршала трава от перебежек лесных обитателей.

Стояла почти мертвая тишина. На сердце было неладно, чуяло оно что-то нехорошее. Хотела вернуться назад, но вспомнила уговор. До темноты не возвращаться. Предчувствовала ли мать что-то? Ведь мне с самого утра не по себе. С детства матушка твердила, что быть мне, как и ей ведьмой. С малых лет умею я травы целебные и губительные различать, сны вещие вижу и толковать их могу. Как и её сторонятся меня местные, когда с первым снегом мы в поселение приходим богиню Мару уважить.

Сторонятся местные, да только все как один за лекарством от хвори какой ходят. Добра они не помнят, а как беда какая со скотом или посевами случится, всё нас винят. Нет бы хлева в чистоте держать, они угрожать приходят.

Я обернулась, услышав филина. И правда, тропка привела меня не туда, куда должна была.

Скинув с себя платье на траву, я по нему потопталась и, наизнанку вывернув, надела. Взор мой избавился от тумана и увидела я, что не к реке пришла, а почти в болото угодила.

Задумалась, отвлеклась. Сама виновата.

– Беда, – послышалось над головой.

То не голос, птица кричит, что в глуши лесной живет.

– Беда, – снова раздалось.

– А ну! Перестань чирикать! – прикрикнула я, грозясь кулаком в пустоту.

И без тебя знаю, что беда, только надеялась на пустое переживание. Плюнув на уговор и на ведра, припустила до избушки. Пусть кричит матушка и ругается, только убедиться мне нужно, что в порядке всё.

У леса на этот счёт было своё мнение. Колючие кусты боярышника хватали меня за подол платья, корни деревьев поднимались из земли и подножки ставили, тропка постоянно возвращала меня на опушку, не давая возможности до дома дойти.

Окончательно взбесившись, я топнула ногой и почувствовала, как сила расползлась по коже.

– Выпусти меня, жертву принесу на заре утренней, только выпусти, домой мне нужно!

Взмолилась я Хранителю.

«Иди» – шелестом дубравы ответил мне лес.

Помех больше не было.

Ещё загодя почувствовала я запах гари. Неладное творилось. А женский крик всё на места поставил. Мне бы спрятаться, как учила матушка, но я не из робких, и часто лезу на рожон. И в этот раз не смогу в стороне остаться.

– Матушка?! – позвала я, пытаясь разглядеть хоть что-то в едком дыму. Глаза резало, нос закладывало, а по горлу будто копоть скользила.

Дверь избы сорванная с петель валяется поодаль. Сердце заходится в бешеном ритме.

Влетаю в дом и ищу глазами средь дыма очи матери. Кашляю, пробираюсь наощупь.

– Матушка!

Показалось ли – слабый стон откуда-то сбоку в самом конце избы. Преодолев в два шага расстояние споткнулась обо что-то мягкое, успела только развернуться прежде, чем упала на колени.

Невидящим взором, подернутые пеленой смерти на меня уставились глаза матушки. Кровь тонкой струйкой стекала от виска и пересекала лицо, минуя приоткрытые губы. Она всегда выглядела краше и моложе, чем было на самом деле и смерть этого очарования не забрала. Не посмела бы.

Глаза щипало не только от дыма, жгучие слезы скапливались, пока лицо матушки не стало расплывчатым пятном. Я протянула руки, надеясь, что это всё не взаправду, что видение очередное лес проклятый наслал.

Мои трясущиеся пальцы столкнулись с еще теплой кожей. И тогда из горла вырвался крик.

Не слышала я, как твердой поступью зашли со спины, звеня кольчугой. Закрыла глаза, а в темноте лицо матери мерещилось, как живое. Улыбалась она и немного с укором глядела, как когда я ягоды сушеные птицам скормила.

– Эту тоже, – скомандовал голос будто из-под толщи воды.

Когда я разлепила веки, взгляд зацепился за изображение орла с рябиновой ветвью в клюве.

Знаком мне этот герб. С малых лет знаю кому он принадлежит. Отец мой Князь и под этим знаменем дом его.

– За что? – тихо спросила я.

– Ведьмам спуску давать нельзя, – проговорил мужчина и занес надо мной меч.

Смерть приняла я смиренно, но не была она скорой. Кашель вместе с кровью, волнами накатывал, заставлял корчиться и мучаться в агонии. Огонь в очаге давно погас, и холодные языки тьмы лизали лицо, вытягивая последние крохи тепла. В углу хижины, мерцая тусклыми черепками лежал оброненный кувшин – последний дар, отвар из горьких трав, который уже никого не мог спасти.

– Сияна, – прошелестели губы, но моё имя потонуло в посмертном хриплом выдохе.

Боль разрывала мою грудь, но острее её было лишь сожаление. Не успела она меня научить, не успела уберечь… Всполохами проносились перед глазами картины прошлого: вот я, маленькая хохотушка, бегу по лугу, сплетая венок из рябиновых веточек; вот, повзрослевшая, с горящими глазами, наблюдаю через зеркало, как мать собирает целебные травы под шепот старинных заговоров… И образ князя, темной тенью нависший над счастливыми воспоминаниями, – жестокий, равнодушный, ослепленный властью.

Силы покидали. Тьма вокруг сгущалась, превращаясь в вязкий туман.

– Не бойся, Сияна, – прозвучал в предсмертной тишине тихий голос, – мы ещё встретимся в Нави.

Последний вздох вырвался из моей груди, растворяясь в тишине. Тело обмякло, но на губах застыла тень улыбки. Мара уже приближалась, неся с собой холодный покой.

Хрипло, что есть сил прошептала:

– Богиня моя черноокая, позволь отомстить да волю матушки исполнить, век служить тебе буду…

Умирая, смотрю на засохший рябиновый венок, подарок отца для матери.

И тогда наступила темнота, поглотившая все мое естество. Перед смертью всегда холодно или только чудится, что избушку заволокло снегом?

Хотелось бы, чтобы это был просто сон, что развеется с первым криком петуха. А по утру и я, и матушка будем живы.

ГЛАВА 2

Замерзшими руками, пытаясь вызволить себя из ледяного плена, разгребаю сугроб, обламывая ногти и царапая пальцы об острые льдинки. В голове шумит поток неясных мыслей, а в груди жжёт, как от медовухи. Судорожно вдыхаю остатки воздуха и почти сдаюсь, как вдруг рука пробивает корку льда и я вываливаюсь наружу.

Бегло осматриваюсь. Я дома. Вот только дома больше нет, полуразрушенное пепелище, покрытое снегом. Куда ни глянь – белым бело. Должно быть, уже январь.

Зябко поёжившись, попыталась найти что-то, что может меня согреть. Разбитое зеркало висело на стене, и я старалась не смотреться в него. Но то, что я мельком увидела мне не понравилось. Седая, почти полностью голова и глаза потерявшие цвет. Прежде были зелеными, как первые побеги по весне, а теперь белые, точно снег, что меня окружает. Застопорившись на мгновение, поняла, что не мерзну более. А изо рта не вырывается облачко пара.

Подношу бледную руку к лицу, рассматривая хитросплетения вен. Задерживаю дыхание и зажимаю уши руками, но слышу только тишину.

Сердце. Оно не бьётся. И отсутствие воздуха меня не колышет, потому что я не дышу…

Словно по чьему-то жестокому приказу в мою голову врываются видения, одно хуже другого, смерть оседает горьким привкусом на языке, заставляя закашляться, пытаться сплюнуть. Люди, которые на волоске от гибели, скоро должны упасть в объятия Мары не без моей помощи.

Дым от погребального костра, как наяву, щиплет глаза, но не затмевает жутких картин: вот крестьянин, на которого в чаще нападает разъяренный вепрь, снег окрашивается алым, внутренности мужчины из разорванной брюшины складываются в отвратительный узор… вот купец, падающий с обрыва, увлеченный жадностью к спрятанному кладу…

Каждая скорая смерть – пульсация боли где-то в груди, там, где еще теплились остатки былой жизни.

Души, запутавшиеся в сетях Мары, подобно испуганным птицам, бились о стены моего сознания. Такова цена за отмщение, сбор душ, залог жизни взаймы, которой щедро наделила меня богиня смерти.

–Терпи, дитя мое, – шептал голос Мары в воцарившейся темноте, сладкий, как перезрелая малина, и такой же пьянящий. – Боль – лишь накидка, которую ты сбросишь, обретя истинную силу. Кровь за кровь, жизнь за жизнь.

Перед глазами появился образ матери, светлый и ласковый, он все еще жил в моём теперь не бьющемся сердце.

– Благодарю тебя, Богиня Правосудия, Великая Морана…выполню всё, что прикажешь, – слова давались мне с трудом, хрипло и надрывно звучал мой голос.

Богиня не ответила, но я остро почувствовала, как она покинула меня. Верно так ощущается расколотая надвое душа. Выходит, что теперь не быть мне целой.

– Последний вздох, – произносят мои уста без моей на то воли. И я всё понимаю. Мне надобно забрать последний вздох у тех, кто скоро переправится в Навь.

Кивнув раздробленному отражению, подбираю до этого не замеченную накидку, прячу лицо и посеребренные смертью пряди.

Тяжелая ткань на первый взгляд обернулась пушинкой в моих руках. Черная, словно воронье крыло, легла на плечи, скрывая от любопытных глаз бледность кожи и пустоту взгляда. От былой Сияны, той смешливой девчонки с венком из рябиновых веток, не осталось и следа.

Накидка, подарок Мары, хранила в себе запах тлена и последних вздохов, но именно он, этот запах, делал меня невидимой, позволял становиться видением, скользящим по краю яви.

«Пора»,– прошептал голос внутри меня.

Голос Мары, ставший моим вторым «я».

И я ступила на улицу, в сумрак, где в ожидании свежего улова томились рыбацкие лодки. Там, у реки, меня ждала новая встреча, новое видение, новая смерть. И каждый шаг навстречу ей приближал меня к нему – к князю, убийце моей матери, к тому, кто должен был познать мою боль. Узнать, для чего растила меня мать и как ладно я справлюсь с ним и его отпрысками.

Седовласый старик, уже на краю своей жизни, старательно распутывает узловатыми пальцами в рубцах рыболовную сеть.

Подхожу к нему. Нет. Почти плыву, как будто сугробы мне ни по чём. Он медленно обернулся, услышав скрип снега.

– Рано ещё, не наловил ничего, ступай. Позже приходи и выберешь.

– Не за рыбой я пришла.

Старик отложил сеть, встал не отряхнув колен, и посмотрел мне в глаза так проникновенно, что я не нашлась, что сказать дальше. Узнала я его, а он меня, верно, нет. Но помню его чуть младше, когда серебро еще не коснулось его волос, а глубокие морщины не пролегли на высоком лбу. Сколько же я пролежала в той избушке, пораженная мечом?

– Пора? – проговорил он медленно, причмокивая пересохшими губами.

– Пора, – кивнула я.

– Позволь с родимыми проститься.

– От чего ж не позволю, пойдем.

Я кивнула старику и он поспешил на пригорок, а я – за ним.

Его дом – бедная рыбацкая лачужка, из печной трубы валит дым, а под окном дети беснуются в сугробе. Увидев меня, они перестали играть и смотрели во все глаза с приоткрытыми от удивления ртами.

– Неужто страшная такая, – спросила я, веселясь.

– Тятька, кто это с тобой?

– Гостья долгожданная, но внезапная, – ответил он, подходя к ребятне.

Каждого из них он в обе щеки расцеловал и шапку на каждом нахлобучил, жизненных наставлений кратких дал, и вытерев слезу, поманил меня в дом, где пахло сосновыми дровами, хмелем и хлебом.

– Голубушка, – старик кинулся обнимать преклонных лет супругу.

– Ты чего удумал окаянный? Никак прощаешься со мной?! Я те сейчас вот этой самой ложк… – она осеклась, когда заметила меня в дверях.

– Прощаюсь, милая.

Женщина надрывно расплакалась и кинулась мне в ноги.

– Не забирай кормильца, сын у меня стрелец у князя, до весны его не ждать, пропадем без милого моего.

– Прости, матушка. Время его пришло. Простится вам дала, не стала сразу забирать.

Старик сел в кресло. Подошла я к нему, рука моя сама поднялась и провела ладонью у него над головой, пальцы соприкоснулись с чем-то мягким, но не зримым, тонким, как шелковые нити.

Глаза старика закрылись и изо рта с едва заметным синим свечением вышел последний вздох, который я собрала ладонью, сложенной лодочкой.

– Будь здорова, матушка. Да травы возьми от хвори стуженой, – из сумы я достала пучок, что еще моя мать собирала и оставила на грубо сколоченном столе, а после вышла.

За спиной раздался надрывный плач старой вдовы. Сердце моё щемило, но иначе поступить было нельзя.

В уголке глаза скопилась слеза, которую я быстро смахнула холодным пальцем. И впрямь, изменилась деревня. Не меньше десятка лет прошло, успею ли я возмездие совершить или отец уже почил? Не стала бы Мара меня возвращать, коль мёртв он был, а значит, торопиться надо.