Loe raamatut: «Жемчужины детства»

Font:

В память о матери и отце

Vera Gissing

PEARLS OF CHILDHOOD

This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC

Дизайн обложки Виктории Лебедевой

На обложке представлены фото полицейского с ребенком из архива Getty Images и фото автора из архива наследников Веры Гиссинг, а также использованы материалы Shutterstock

Введение

Сорок лет спустя…

Заказной автобус выехал за городскую черту и направился в сторону Уэльса. Со вздохом облегчения я села на свое место. Мы наконец отправились в путь, и в успехе предприятия никто не сомневался.

Сорок пассажиров средних лет беззаботно общались между собой без тени смущения. Посторонний мог бы решить, что перед ним большая дружная семья или компания близких друзей. Никто бы не догадался, что в последний раз мы виделись еще детьми и, чтобы встретиться снова, многие проделали огромный путь, кое-кто даже пролетел полмира.

В июне 1985 года повсюду проводились сорокалетние юбилейные встречи для переживших Вторую мировую войну. Мы тоже ехали на такую встречу, которая должна была состояться в отеле «Абернант-Лейк» в Ллануртид-Уэллсе. В конечном пункте к нам должны были присоединиться еще тридцать человек. Отелю «Абернант-Лейк» и маленькому городку Ллануртид-Уэллс в Бреконшире, который в наши детские годы был крошечной деревушкой, отведено особое место в наших сердцах: в годы войны отель служил нам школой и домом, а Ллануртид-Уэллс стал «нашей» деревней, приютившей и полюбившей нас. Там прошли важнейшие годы нашей жизни – годы, когда мы были наиболее впечатлительными и все запоминали.

Мы, дети, приехавшие тогда в школу, представляли собой весьма разношерстную компанию, но кое-что нас объединяло: все мы бежали в Англию из оккупированной нацистами Чехословакии. Кто-то уехал с родителями, но многие, как я, прибыли сами на так называемых «детских поездах». Нам удалось бежать благодаря предусмотрительности, заботе и стараниям различных британских религиозных организаций и отдельных людей. В непростые месяцы накануне войны, когда британское правительство все еще надеялось на перемирие, эти организации, глубоко обеспокоенные происходящем в Европе, уже подыскивали дома и гарантов и готовили спасательную операцию, благодаря которой тысячи детей были вывезены с оккупированных территорий.

Лишь в марте 1988 года я узнала, что ключевой фигурой миссии по спасению чехословацких детей был Николас Уинтон, в то время молодой биржевой брокер, взявший на себя задачу и обязательства вывезти как можно больше детей. Он не сомневался в неизбежности войны и считал, что время терять нельзя. За три месяца до прихода Гитлера он открыл контору в Праге и составил список детей, которым угрожала опасность. Вернувшись в Англию, он усилил поиски спонсоров и приемных семей, взял на себя сложную работу по оформлению документов, разрешений на въезд и виз и договорился с железнодорожными компаниями. Благодаря невероятной проделанной работе 664 ребенка сумели сбежать из лап Гитлера. Среди них была и я. Евреями были не все, но большинство. Останься мы в родной стране, нам пришлось бы сесть на другой поезд – в концлагерь, где нас почти со стопроцентной вероятностью ждала бы смерть. Николас Уинтон стал нашим счастливым спасением. Именно ему мы обязаны свободой и жизнью.

Многие дети с «детского поезда» начали ходить в чешскую школу, основанную в 1940 году после капитуляции Франции. В школе нам дали уникальную возможность продолжить образование вдали от дома в чешской языковой среде. У нас появился якорь, чувство принадлежности и безопасности, а ведь именно в этом мы тогда сильнее всего нуждались. Школа стала нам домом, а мы – одной семьей, и близость, рожденная в этих бедственных обстоятельствах, пережила расстояние и время. В те дни мы не просто жили бок о бок, у нас были общие страхи и мечты, которым у многих не суждено было сбыться.

Когда летом 1945-го война закончилась, школу закрыли, и наши пути разошлись. Большинство отправились обратно в Чехословакию, но там мы узнали, что наши родители и семьи погибли во время Холокоста. Кто-то из детей остался в Британии, были и те, кто переехал в другие страны и даже на другие континенты. В последующие годы мы иногда встречались небольшими группами и поддерживали связь с теми, с кем особенно крепко дружили в школе. Но не пытались организовать масштабную встречу.

А потом в 1984 году, в конце лета, мы встретились вчетвером: Сеппи, мой одноклассник, живущий теперь в Вашингтоне, находился проездом в Лондоне. За ужином родилась идея организовать большую встречу, за кофе назначили дату и разработали примерный план. Перед тем как разойтись, мы решили, что Гонза, Гарри и я – трое лондонцев – возьмем на себя его осуществление.

Больше года ушло на поиск бывших учеников нашей школы по различным каналам. Поскольку все они разъехались по свету, это было непросто, но в конце концов нам удалось найти более ста человек.

Реакция и отклик на наше предложение были очень бурными, и число желающих приехать на встречу увеличивалось с каждым днем. Становилось ясно, что почти все вспоминали наши общие школьные годы с большой ностальгией.

И вот наконец свершилось. Сведенные вместе отголосками детских лет, мы ехали на выходные в тот самый отель, где когда-то была наша школа. И как будто не было этих сорока лет.

Я сидела в автобусе, возвращалась мысленно к тем незабываемым школьным дням, и вдруг накатили другие воспоминания, пробившиеся сквозь память о том периоде радости, неопределенности и горя. Я вспомнила 1937 год, когда жизнь была еще чудесно беззаботной, а я – маленькой девочкой, которая жила самой обычной счастливой жизнью с сестрой и родителями в Чехословакии.

Тогда я поняла, что найду в себе силы открыть и перечитать дневники, которые вела во время войны, и письма родителей, пролежавшие сорок лет под замком. С помощью этих дневников и писем я смогу заново пережить прошлое. Мне вдруг захотелось рассказать свою историю, которая в какой-то степени является историей всех детей, вынужденных покинуть родной дом и нашедших приют, помощь и понимание здесь, в Британии.

Часть I
Жемчужины детства

Глава первая
«Моя малышка так быстро растет»

Одно из последних ярких воспоминаний детства – лето 1937 года: мне тогда было девять лет, и я впервые уехала на каникулы без родителей. Детский лагерь, куда меня отправили на месяц, находился в живописной солнечной долине, рассеченной пополам быстроводной речкой Сазавой. Окрестные холмы густо поросли сосновыми лесами, воздух был пропитан хвойным запахом, и темная зелень резко контрастировала с ярким голубым летним небом. Мы жили в деревянных хижинах на сваях и обедали на поляне. Тент натягивали только в дождь. Под ним помещались все – примерно пятьдесят человек, – и в плохую погоду именно там происходило все самое интересное. В лагерь отправляли детей от семи до двенадцати лет, и не только для того, чтобы родители отдохнули. Нас учили быть самостоятельными и не бояться, даже когда ночуешь в маленькой палатке на краю леса. Мы проводили дни на природе, а теплыми вечерами пели и слушали истории, сидя у огромного костра. С приходом темноты, когда за пределами нашего тесного маленького круга было видно лишь луну и звезды, казалось, что в мире не осталось никого, кроме нашей немногочисленной компании у костра.

Мне нравилось в лагере, но я тосковала по дому. Раньше я никогда не уезжала одна, и расставание с родителями давалось мне тяжело. Я очень по ним скучала и, оставаясь в одиночестве, часто плакала. В середине месяца мама приехала меня навестить. Когда я призналась, что скучаю, она обняла меня, но твердо сказала: «Нельзя вечно держаться за мою юбку. Ты должна пробовать справляться сама».

И я пробовала. Я держалась, даже когда через несколько дней в большой палец на ноге попала инфекция и он разбух, как мячик для пинг-понга. Я держалась, даже когда мне пришлось целыми днями сидеть с забинтованной ногой в инвалидной коляске и смотреть, как другие ребята развлекаются. Я решила во что бы то ни стало не писать маме, не умолять ее забрать меня домой, и молча страдала в ожидании окончания «каникул».

Однажды вожатая застала меня, когда я плакала. Она тщетно пыталась меня успокоить, а потом произнесла:

– Тебя же зовут Вера Диамант? Диамант значит бриллиант, а раз ты у нас бриллиант, то и слезы твои из настоящего жемчуга.

Я улыбнулась сквозь слезы и с тех пор, вспоминая эти слова, всякий раз улыбалась, ощущая сладко-горький вкус прошедших дней. Эти воспоминания – и в самом деле жемчужины моего детства.

Наконец мама приехала меня забирать и в ужасе вскрикнула, увидев столь печальное зрелище.

– Я не хотела тебя беспокоить и совсем не плакала. Я же бриллиант, а мои слезы жемчужины. – И объяснила, что это значит.

– Надо было послать за мной, но я впечатлена, что ты этого не сделала, – ответила мама. – Не думала, что ты у меня такая самостоятельная. Моя малышка так быстро растет.

Думаю, именно это осознание впоследствии придало маме смелости отправить меня в незнакомую страну, и, сделав это, она спасла мне жизнь.

* * *

До тех каникул, в лагере летом 1937 года, не помню, чтобы я хоть раз ощущала тревогу. Первые девять лет своей жизни я плыла на гребне волны: меня любили, баловали, и, как любая нормальная девятилетняя девочка, я все принимала как должное.

Хотя уже тогда на моем горизонте начали сгущаться темные грозовые тучи, но, уезжая на машине из лагеря, я их не видела и даже не подозревала, что детство мое практически закончилось.

В те годы мой родной городок, который был скорее деревней со славным историческим прошлым, где все друг друга знали, жил безмятежно и счастливо, а местные были все дружелюбны и веселы. В центре города проходила широкая булыжная мостовая, по обе стороны которой стояли и большие дома, и домишки поскромнее и тянулись тенистые аллеи, уходившие в поля. Там были две старые, но хорошие школы, а нашу гордость – современный прекрасно оснащенный спортивный зал – посещали почти все здоровые люди в городе. Дважды в неделю спортивные снаряды убирали, расставляли скамейки, и зал превращался в кинотеатр, а субботними вечерами убирали и снаряды, и скамейки и устраивали танцы под музыку местного духового оркестра.

Такие же превращения случались и с городской площадью. Раскинувшаяся в тени величавых каштанов и оживленная яркими ухоженными клумбами, в теплые солнечные дни она служила тихим пристанищем для старичков. Но по субботам тишину сменяли шум и суета деревенского рынка. Торговцы занимали каждый свободный пятачок, а домохозяйки переходили от прилавка к прилавку и покупали птицу, фрукты и овощи, пока мужья сидели в двух удобно расположенных рядом тавернах, пили пиво из огромных кружек, курили и играли в карты. На той же площади разбивали передвижную ярмарку, а погожими воскресными вечерами там выступал духовой оркестр. Когда же площади не находилось иного применения, ее ровная асфальтированная поверхность прекрасно подходила для катания на велосипеде.

Окрестности города были лучшим на свете местом для игр. Кругом насколько хватало глаз тянулись леса, поля и луга. Вблизи текли две речки. Узкой лентой меж отвесных берегов, в тени тонких берез, змеилась ледяная, кристально чистая Йизера, где водилась форель. Но нам, детям, больше нравилась широкая и теплая Эльба, хоть она и не отличалась чистотой. У самой окраины города она разветвлялась и образовывала большой естественный пруд с покатыми песчаными склонами. Мы с гордостью называли его «лидо»¹, так как он идеально подходил для плавания, и по воскресеньям сюда съезжались купаться со всей округи.

В конце лета и осенью я больше всего любила бывать в лесу. Мне нравилось слушать немного зловещую лесную тишину и чувствовать под ногами бархатистый мох, видеть в просветах среди деревьев маленькие залитые солнцем полянки, поросшие лесными цветами и похожие на порталы в иной заколдованный мир. А как я радовалась, находя под деревьями грибы! Отец их очень любил, и я мчалась домой как на крыльях, чтобы показать ему свой урожай. Он говорил, что никто не умеет готовить грибы лучше мамы, а самыми вкусными были те, что собрала я.

Отец всегда хотел сына, и когда родилась я, вторая дочь, он был, мягко говоря, разочарован. Но примирился с моим полом гораздо раньше меня самой, ведь я была пацанкой по природе, а вовсе не потому, что хотела ему угодить. Я не только не считала чистоту залогом здоровья, гигиена казалась мне чем-то совершенно скучным и ненужным, и я магнитом притягивала к себе грязь. В компании мальчишек я чувствовала себя в своей тарелке. Сперва они меня не признавали, но постепенно, хоть и с большой неохотой, приняли и даже зауважали, когда я первой рухнула с высокой ветки, попалась на воровстве яблок из чужого сада и плюхнулась в грязную речку, пытаясь ее перепрыгнуть. Я упорно искала их общества, и ничто не могло мне помешать.

После мальчишек страстью всей моей жизни были коты. Стоило мохнатому созданию взглянуть на меня голодными грустными глазами, как я немедленно решала, что котик потерялся или не нужен своим хозяевам, и тащила его домой. Мои родители держали винокурню, и теплый чердак над кладовой всегда был набит мягким сеном для нашего жеребчика Вани: идеальная постелька для моих маленьких подопечных. Кто-то из них оставался со мной, другие незаметно прокрадывались к своим прежним хозяевам. Местные хорошо знали мою привычку забирать котов, и всякий потерявший своего подопечного сперва справлялся у меня и только потом продолжал поиски. Время от времени отец расчищал сеновал и оставлял лишь одного кота, принадлежавшего мне по праву. Я плакала, дулась, встречала отца ледяным молчанием, но вскоре успокаивалась и заново начинала собирать свою коллекцию.

Лошадей я тоже любила. Ничто не могло сравниться с той радостью, которую приносило катание верхом на Ване без седла. Мы ехали на речку, я брала мыло и щетку и хорошенько чистила его, а потом скакала на нем обратно, и его вздымающаяся колючая мокрая шерстка щекотала мне ноги. Мои карманы вечно оттопыривались от кусков сахара, которые я припасала для своих четвероногих друзей, но, к счастью, я не приводила домой чужих загулявших лошадей, как приводила котов.

Ванина мокрая шерстка напоминала мне дедушкину бороду, безукоризненно ухоженную, но очень колючую. Когда я целовала деда, приходилось сдерживать смех, так как мне было очень щекотно. Дед был очень импозантным мужчиной, суровым, величавым, с пронизывающим взглядом, но добрый душой. Он был дельцом, но превосходно играл на пианино и занимался политикой – поразительное сочетание! Однако выше всего ставил семью и главным событием недели считал встречу с сыном, дочерьми и внуками, которых собирал у себя по воскресеньям. Обеденный стол в его большой просторной пражской квартире раздвигался до любой длины, вмещая всю семью.

На этих встречах почти всегда присутствовали наши кузены Гонза и Томми – сыновья Густава, маминого родного брата. Они были примерно одного возраста со мной и Евой и жили в Праге по соседству с бабушкой и дедушкой. Дядя Густав работал адвокатом и был очень умен, тетя Марти запомнилась мне как нежная брюнетка, женщина исключительной красоты. А мальчики унаследовали материнскую привлекательность и отцовский ум. Хотя они были серьезны и послушны, мы весело проводили время.

Я завидовала городским кузенам, таким собранным, обходительным и хорошо одетым. Дорогие костюмы они носили совершенно естественно. Мое же лучшее воскресное платье причиняло мне огромные муки, и приходилось собирать в кулак всю силу воли, чтобы не ерзать, не перебивать старших и не ронять еду на колени.

Бабушка всегда сидела в дальнем конце стола: высокая, прямая, красивая, она смотрела на нас невидящими глазами. Трагическая случайность лишила ее зрения, когда ей было двадцать лет. Но она никогда не жаловалась на судьбу и не озлобилась, не натыкалась на углы и была полностью самостоятельной, так что порой мы забывали про ее серьезное увечье. Когда мы оставались наедине, у меня возникало странное ощущение, будто бабушка способна заглянуть мне в душу.

Зато для моей сестры Евы воскресные семейные сборища не представляли никакой проблемы. Она была старше меня на четыре с половиной года. Взрослая и умная не по годам, серьезная и прилежная, она бесконечно раздражалась от моей непоседливости и взбалмошности и изо всех сил старалась изменить и «улучшить» меня, распоряжаясь мной при всяком удобном случае. Но мы не уступали друг другу в упрямстве, поэтому ее попытки меня перевоспитать терпели полную неудачу. Хотя в раннем детстве мы не слишком хорошо ладили и я завидовала ее красивым правильным чертам и темным волосам, старшинству и привилегиям, которые она имела в силу возраста, она оказалась лучшей в мире сестрой, когда мне по-настоящему понадобилась ее поддержка.

Еву с отцом связывали особенно близкие отношения. Они часто подолгу гуляли, увлеченно беседуя. Отец любил нас обеих, но я была еще маленькой, к тому же непослушной, а Ева достаточно взрослой, и он воспринимал ее как друга. Обыкновенно отец был добродушен и смешлив, но быстро вспыхивал, и эти вспышки нередко провоцировала именно я. Он ненавидел формальности и сборища родственников, и я догадываюсь, что воскресные обеды у деда претили ему так же, как и мне. Даже такой маленький ребенок, как я, не мог не заметить его частого отсутствия за длинным семейным столом. Вместе с тем отец любил моих бабушку и дедушку, и те его тоже обожали. Его природное обаяние и дружелюбие и несколько хулиганская привлекательность открывали перед ним все двери и сердца. Он пользовался равной популярностью как среди друзей по бизнесу и профессии, так и у местных деревенских жителей. В субботу утром он всегда был дома, готовый принять и выслушать любого, кто нуждался в совете и участии. Местным из таверны не нужно было уговаривать его сыграть партейку в карты или шахматы.

Впрочем, я не завидовала особенной близости Евы с отцом, потому что точно такая же связь существовала у нас с мамой. Маминка… одно лишь это слово пробуждает воспоминания о том, как спокойно мне было в ее объятиях, ее нежность, бесконечное терпение и понимание. Все считали ее красавицей, но для меня она была краше всех в мире. Я любила ее горячо и ревностно.

У мамы было много воздыхателей, но она ни на кого не смотрела, кроме отца. Во многом они были полными противоположностями. Она спокойна, он вспыльчив; она сдержана, он откровенен; она элегантна, он небрежен. Несмотря на эти различия, а может, благодаря им, их брак был крепким и счастливым, а мы с Евой росли и ощущали себя любимыми и защищенными.

К нам часто приезжала тетя Берта, мамина незамужняя сестра. Долгие годы она была дедовой правой рукой и бабушкиными глазами. Мама и тетя Берта были неразлучны, и когда тетя приезжала, отец, должно быть, испытывал недостаток внимания. Во всяком случае, даже от меня не укрылось, что, когда приезжала свояченица, у него всегда возникала срочная командировка, требовавшая безотлагательного отъезда.

Тогда тетя Берта мне не очень нравилась. Ухоженная, элегантная, умная, она поражалась моей безалаберности и отсутствию манер. Всем своим видом она показывала, что не понимает, как такая дочь могла родиться у ее сестры. Стоит ли говорить, что всякий раз, когда приезжала тетя Берта, я старалась не попадаться ей на глаза. Мне так осточертела ее критика, что я всем сердцем желала скорее вырасти и высказать ей все, что я о ней думаю. Кажется, тогда я хотела одного: скорее вырасти. Мне хотелось, чтобы меня уважали, как сестру, чтобы ко мне хоть иногда прислушивались, чтобы моя фигура оформилась и я стала красивой, а не тощей и плоской. Я представляла себя с такими же прекрасными волосами, как у матери – мамины волосы окружали ее миловидное лицо мягким сияющим нимбом и падали на плечи грациозными волнами, когда она причесывалась перед сном. Почему у меня волосы светлые и прямые? Почему я не унаследовала ее длинные ноги и идеальную фигуру? Почему родилась с папиным еврейским носом, а не с маминым греческим? Почему мне достались его оттопыренные уши? Будь я больше похожа на маму, молодые люди подходили бы ко мне в новом ресторане в лесу, куда мы ходили по субботам, и приглашали бы танцевать. Мне так надоело смотреть, как они выстраиваются в очередь, чтобы потанцевать с сестрой, пока родители кружатся на танцполе, а я ерзаю на стуле. Чаще всего я уходила и спускалась на берег Йизеры, а когда наступало время идти домой, отец обнаруживал меня на дереве или в речке, где я стояла по колено в воде, промочив нарядную юбку, и тщетно пыталась поймать руками форель. Хотя что уж лукавить, рыбалка нравилась мне куда больше танцев.

Когда Марте разрешили ездить с нами в ресторан, счастью моему не было предела. Марта была моей одноклассницей и лучшей подругой; она часто бывала у нас в гостях, а мама называла ее моей тенью. Ее отец работал городским сапожником, и вся семья жила в одной большой комнате над сапожной мастерской. Приходя к ним в гости, я всегда поражалась огромной кровати, занимающей почти всю комнату, где они спали втроем. Мама Марты была крупной женщиной с широкой улыбкой и умела готовить не хуже королевских поваров. Одно из самых чудесных воспоминаний моего детства – вкус ее нежных, как перышко, кнедликов с абрикосами и сливами. Моя мама тоже хорошо готовила, ее блюда до сих пор мне снятся, но с фруктовыми кнедликами мамы Марты ничто не сравнится.

Чаще всего мы играли на улице, но когда оставались дома, бегали по нашей большой квартире. Несколько часов в день моя мама работала в конторе, и за нами никто не присматривал, только старая служанка, но ей легко было заморочить голову. В квартире была одна комната, куда нам запрещали заходить, и, естественно, мы пытались проникнуть туда при любой возможности. У этой большой красивой комнаты был отдельный вход с улицы, окна во всю стену и балкон с видом на главную улицу. Вдоль остальных трех стен тянулись прелестные резные шкафчики, где хранилась папина внушительная библиотека, мамин драгоценный фарфор и хрусталь. За овальным столом могли поместиться двенадцать человек, он предназначался для деловых обедов и праздников.

Однажды отец сказал, что обеденный гарнитур был изготовлен вручную для французского графа – он планировал вручить его своей невесте на свадьбу, но незадолго до бракосочетания она погибла. Я часто думала о графе и его несчастной невесте, он представлялся мне романтическим героем.

Мы с Мартой любили заходить в комнату на цыпочках, скользить по полированному паркету, гладить дорогие безделушки, которые нам строго-настрого запрещали трогать руками, и бренчать на рояле, стоявшем в дальнем углу, хотя играть не умела ни та, ни другая.

Марта была католичкой. Иудаистов среди моих друзей не было, разве что соседский сын Йирка. Если подумать, в нашем городе было не так уж много иудаистов, да и вообще в то время никто не придавал значения религиозным различиям. Наша семья религиозностью не отличалась, в синагогу мы ходили редко. Я с радостью посещала уроки изучения Библии (Тору в школе не изучали, было слишком мало желающих). Лично я считала, что Бог один, а куда ходить – в церковь ли, в часовню или синагогу – дело десятое.

В то время мне казалось куда более важным ощущать себя чешкой, чем еврейкой. Я любила свою страну и гордилась, что родилась в Чехословакии.

С тех самых пор, как у меня, ребенка, возникли хоть какие-то зачатки понимания действительности, меня учили никогда не принимать свободу как должное. Свобода была привилегией, которой мой народ был лишен триста лет. Независимая Демократическая Республика Чехословакия была основана лишь в 1918 году после распада Австро-Венгрии и всего за десять лет до моего рождения.

1.Общественный открытый бассейн (англ.).