Бенедиктинское аббатство

– Час мой наступает, – говорили эти светлые вибрации. Невидимая для нас мысль, проходя столь чистую духовную атмосферу, производит своим колебанием звук голоса; мысль звучит в наших флюидических ушах, подобно тому, как земное слово в ваших.

Могучий ток воли притянул меня в аббатство. Я спустился в подземную лабораторию; флюидические отложения моих былых мыслей, когда я был воплощенным, еще были видны. Там я работал и искал разгадки жизни по ту сторону могилы; да и теперь я только отчасти знал эту тайну, потому что приподнял всего лишь край завесы, скрывающей сферу совершенства, куда я не мог проникнуть, задержанный своими страстями в области низшей планеты. Но я знал все же то, что было неведомо обитателям несовершенной земли.

Неутомимый ученый сидел в большом кресле у заваленного инструментами стола, перед которым он всегда работал, и погружен был в глубокую дремоту. Он дошел до предела своей жизни; непосильный труд, едкий и удушливый воздух сокрушили его здоровье и понемногу истощили жизненный флюид, восстановляющий организм и дающий ему новые силы.

Астральное тело отрывалось от каждой поры, порывая светлые нити, которые соединяли его с материей.

Мысль умиравшего работала с трудом, но все же он чувствовал странную, совершавшуюся перемену, и беспокойство охватило его. Он звал своих былых друзей, так как всей душой верил в существование жизни за гробом. И мы окружили его, быстро перерезая земные узы. Оставались только нить мозга и сердца.

– Учитель, приди, – прошептали слабевшие уста Бернгарда. Одним электрическим ударом я быстро обрезал мозговую артерию; мысль тотчас остановилась, и страдания прекратились. Это – момент, когда наступает помрачение рассудка и тем облегчает последний и самый трудный разрыв сердечной нити. Таким образом, можно жить некоторое время, когда уже обрезана мозговая нить, но сердечная пока еще функционирует.

Видя, что смутное состояние уже охватило нашего друга Бернгарда и что его астральное тело отделяется с быстротой мысли, мы вознеслись мысленно туда, где витал покровитель нашей группы, один имеющий право перерезать главную артерию, соединяющую дух с материей. Он один имеет на это право, потому что несовершенные духи могли бы употребить эту власть во зло и преждевременно воспользоваться ею ради мести.

Свет, ярче молнии, точно огненный сноп, коснулся этой последней связи с телом и с легким треском перерезал ее. Тело задрожало еще под давлением быстро проникавшего флюида разложения, который, победоносно, точно разлившаяся лава, охватывал все клетки, покинутые жизненным флюидом.

Бернгард ошеломлен был при виде того, что его земные грезы оказались действительностью. Он ощупывал себя, прикасался к нам, говорил с нами языком своей мысли, видел, что его понимают, и трудолюбивая душа его охвачена была счастьем, что она не обращена в ничто и не поглощена бездной. Будущее представляется ему лучезарным, полным бесконечной деятельности и открытий, которых он добивался на земле, но нашел в мире духов, и которые он надеялся сделать в лучших светлых сферах, чуждых страстей.

Вместе с этим верным спутником в течение стольких веков, мы поднялись в пространство.

* * *

– Иди в аббатство, – сказал мне голос моего руководителя. – Будь при земной смерти патера Бенедиктуса.

Невольно спрашивал я себя, почему такой молодой, еще полный сил, должен он покинуть свое дело?

– Уже более десяти лет прошло со дня твоей смерти. Бенедиктусу пошел сорокой год, – ответил мой покровитель.

Я вздрогнул. Уже десять лет я блуждал без отдыха, видя и чувствуя все, но не считая часов!..

Стараясь побороть недружелюбное чувство к нему, я спустился в столь знакомую мне комнату приора. Он сидел у стола, нагнувшись над пергаментом; брови его были нахмурены, и преждевременные морщины бороздили лоб. Он высчитывал монастырские доходы и соображал, нельзя ли сократить значительные пособия, которые находил излишними; тем не менее, он все возвращался к посланию, полученному утром из Рима, от одного из его друзей кардиналов. Кардинал этот сообщал, что папа, находя его аббатство слишком обширным и богатым, предполагал разделить состояние его и общину, образовав два монастыря. Мысль эта собрала глубокие морщины на лбу Бенедиктуса, и его мрачные синие глаза блеснули гневом.

– Никогда, – прошептал он, – я не потерплю этого. Разделить это огромное богатство, на половину обезлюдить обширную обитель, чтобы набить ее нищими и богомольцами? Пока я жив, этого не будет!

Он облокотился на стол, и в голове его созрела решимость ускорить исполнение гигантского, бывшего целью его жизни плана, который должен дать ему тиару и который основывался на смерти папы.

– Пусть он умрет, – шептал он со зловещей улыбкой.

Схватив перо, Бенедиктус набросал ответ сообщнику кардиналу, излагая свой проект. Он не знал, что кардинал этот уже предал его и что присланный документ был его смертельным приговором…

Была уже глубокая ночь, когда он встал, усталый, и, отирая вспотевший лоб, сделал несколько шагов по комнате. Затем он улегся в постель и заснул. Дух его отделялся с той легкостью, какая бывает только во сне, и, в тот момент, когда во мне закипела ярость, при воспоминании о его предательстве, точно завеса упала, и мои просветлевшие глаза в духе Бенедиктуса узнали Велледу, мою подругу из Помпеи.

Воспоминание о цирке, темнице и ее трагической смерти восстали передо мною и мгновенно успокоили меня. Приняв снова вид Астортоса, я сказал:

– Это меня ты предала и заместила?

Изумленный и пристыженный дух отшатнулся; но воспоминания о прошлом, когда мы были друзьями, заслонили нашу вражду, и дух Велледы сказал мне:

– Прости мне, Астартос. Зачем ты стоял во главе? Я не тебя хотела устранить, а я добивалась твоего места. Ты знаешь мою пылкую душу, жаждущую власти. Но ты все тот же, мой добрый Астартос; ты не можешь сердиться на меня, и я готова признать, что гонялась за призраками…

Гнев мой прошел, и мы беседовали, как в прежнее время в Помпее, в лавке, которая вставала перед нами с ее огромными глиняными сосудами, маленькой лестницей и деревянными скамьями. Эти мирные воспоминания произвели действие бальзама на наши сердца, которые волновали столько мятежных чувств, жажда власти, алчность, интриги.

– Ты умрешь, Велледа, потому что не должна была препятствовать решениям папы, который будет еще жить по причинам, безразличным для тебя.

Одну минуту Велледа казалась испуганной, но ее энергичная душа воспрянула.

– Да здравствует свобода, – сказала она. – Келья была слишком тесна для меня. Я жаждала власти, но аббатство оказалось душной тюрьмой, и я стремилась к престолу Святого Петра. Я знаю свою слабость, я ненасытна и мне лучше уйти. Но, бедный Санктус, он останется один!

Дух окончательно отделился от тела, и наш покровитель без всяческих страданий обрезал сердечную нить. Уснувшее тело нечувствительно было предано смерти. Смутное состояние духа продолжалось не более минуты.

– Велледа, – сказал я ей, – если бы ты не была старой знакомой из Помпеи, то поплатилась бы за отнятые у меня жизнь и положение. Поэтому я остаюсь твоим кредитором.

– Я заплачу мой долг, если смогу, – ответила Велледа. – Только прошу тебя, Астартос, не искушай меня на почве власти!

Мы расстались, а я нагнал в открытом море прекрасное судно, которое несло Розалинду по голубым волнам Адриатики, где она и должна была погибнуть. Но, прежде описания обстоятельств ее смерти, я должен рассказать несколько сцен, предшествовавших ее отъезду.

Курт не умел сохранить в тайне свой великий проект и кому попало сообщал под секретом, что едет в Рим для развода. При своей грубости и бесцеремонности, он не стеснился задать большой прощальный пир, на который пригласил не только всю соседнюю знать, но даже герцога и принцессу Урсулу; а это обязывало Розалинду председательствовать на пиру. Как умная женщина, она просто взглянула на это дело.

Жизнь с Куртом стала для нее пыткой; после их последнего разговора, она закрыла ему дверь своей комнаты, и развод представлялся ей освобождением. Извещенная Куртом о дне празднества, она собрала все свои силы. Она хотела явиться опять красивой и, приняв такое решение, успокоилась. Она выкупалась, выспалась, с аппетитом ела и в день приема снова была во всеоружии той свежести и грации, которые придавали ей вид скорее молодой девушки, чем замужней женщины.

Мне было истинное удовольствие видеть, когда ее наряжали ее прислужницы. Горностаевый корсаж обрисовывал стройную талию; юбка была из красной парчи с отделкой из того же меха; на шее было жемчужное ожерелье, а в черных волосах сверкала графская корона.

Когда подъемный мост опустился для проезда герцога, принцессы и их блестящей свиты, Розалинда вышла на парадную лестницу для приема высоких гостей. Курт, не видавший ее несколько недель, вздрогнул, увидав жену по-прежнему красивой, гордой, без малейшего следа печали или сожаления на сиявшем здоровьем лице. Пораженный такой переменой, он не мог оторвать глаз от молодой жены, не удостоившей его даже взглядом и с достоинством игравшей роль хозяйки.

Толки, возбужденные этим прощальным пиром, и цель его привлекли многочисленные взгляды на прекрасную женщину, с которой граф фон Рабенау хотел во что бы ни стало развестись. Яркая краска залила щеки Курта, и, чтобы показать, что отношения его с женой были не особенно дурны, он пытался с ней любезничать; но ледяной взгляд и нескрываемое презрение жены заставили его отказаться от своего намерения.

После блистательно прошедшего пира, появился миннезингер для развлечения гостей. Курт, не терявший жену из вида, заметил, что она стояла у окна с молодым рыцарем, бароном Фейт фон Фейтсбург. Это был красивый человек лет тридцати пяти; он не спускал больших темных глаз с очаровательного лица Розалинды. Вдруг он нагнулся к ней и сказал тихим взволнованным голосом:

– Сударыня, не осудите мою смелость, за которую заранее на коленях прошу прощения; но правда ли то, о чем все говорят, будто цель вашей поездки в Рим сделаться свободной и развестись с графом фон Рабенау, вашим супругом?

Розалинда побледнела: все, значит, знали, что он хочет избавиться от нее. Но, овладев собою, она твердо ответила:

– Да, барон, правда, и я с радостью думаю о предстоящей свободе.

Глаза барона вспыхнули, и, нагибаясь еще ниже к прекрасной собеседнице, он прошептал:

– А вы уже выбрали место вашего пребывания, когда вернетесь сюда свободной и счастливой? Я знаю некий замок, именуемый Фейтсбургом, который пуст и тосклив, потому что очагу его не хватает души, у него нет хозяйки. Позволите ли вы мне, прекрасная графиня, выехать вам навстречу и привезти вас баронессой? Будьте уверены, что в Риме вам не откажут в свободе. У меня там есть тетка, итальянка по происхождению и родственница папы; она поддержит вашу просьбу.

Удовлетворение вспыхнуло в сердце Розалинды. Человек, говоривший ей, был молод, красив, известен своим мужеством, богат и знатен. Она не любила его, но удовлетворенное самолюбие привлекало ее к нему.

– Дайте мне слово, – продолжал барон, – что по возвращении из Рима вы сделаетесь моей женой и, что с этой минуты, будете считать себя моей невестой перед Богом.

– Даю, – ответила она, уверенно смотря на него, – и обещаю верно любить вас, как любила моего неблагодарного мужа. Но скажите мне, барон, ненавидите ли вы всякое больное и страдающее существо, как ненавидит Курт фон Рабенау?

Барон сильно покраснел.

– Избави меня Бог от подобного греха! Мы все живем под десницей Божией; никто не знает, что готовит ему будущее. Я надеюсь, что, если бы я вернулся после какого-нибудь сражения калекой и больным, жена моя будет так же любить меня, как любила за приятную внешность, что она оценит любящее сердце, которое бьется в моей груди для нее. Так и я разделю с ней дни скорби, как и радости. Не бойтесь, Розалинда, любовь моя к вам, прекрасной и свежей, как распустившаяся роза, проводит вас и в могилу.

Тронутая его словами Розалинда протянула ему руку, которую барон поцеловал и потом надел на ее палец бриллиантовый перстень.

– Любовь моя к вам так же искренна, как чист блеск этого камня, – прибавил он.

Курт бесился от ревности, видя, что они заняты, по-видимому, интимной беседой. Впрочем, барон так открыто выражал свое поклонение, что в обществе начали уже перешептываться, называя его преемником Курта. Мой милый сынок охотно вызвал бы барона, но что он мог бы сказать? Не сам ли он распустил везде слух о будущем разводе и усердно ухаживал за принцессой Урсулой, за что пользовался благосклонными улыбками герцога?

По отъезде гостей Розалинда собиралась выйти из залы, когда Курт остановил ее.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал он.

– Я думаю, что мы все сказали друг другу при нашем последнем свидании, – ответила она удивленно. – А последнее слово мы скажем в Риме, расставаясь навсегда.

Курт осмотрелся и, видя, что они одни, быстро подошел и заговорил слащаво:

– Как ты прекрасна! Я счастлив, что вижу тебя здоровой и очаровательнее прежнего.

– В самом деле? – насмешливо спросила Розалинда. – Это радует тебя в ту самую минуту, когда мы почти отделались друг от друга? Ты должен бы обратиться с этим комплиментом к принцессе Урсуле; она также очень похорошела, вероятно, вследствие надежд, которые подает ей наше путешествие в Рим.

– О, оставь это, – сказал он. – Я вижу, что ты злопамятна и не простила мне неосторожных слов, как-то вырвавшихся у меня. Но, чем более я на тебя смотрю, тем больше убеждаюсь, что был глуп, думая о разводе. Прости меня, дорогая! Я слишком люблю тебя, чтобы потерять, и вовсе не поеду.

Розалинда смертельно побледнела и, подойдя ближе, глухо проговорила:

– Ты ошибаешься, граф фон Рабенау! Мы поедем в Рим, и будь уверен, что получим развод. Глупый и грубый человек, неужели ты в самом деле думаешь, что можешь, по своей прихоти, топтать ногами и поднимать? Делай что хочешь со своей свободой; на этот раз ты потерял меня, а чтобы доказать, что я серьезно решила тебя покинуть, заявляю, что обещала барону Фейту сделаться его женой по возвращении из Рима. Понял ты меня наконец? И потому прекрати свои уверения в любви, все это – ложь, которую ты не смеешь более произносить. Бесстыдный человек, ты разглашаешь повсюду о предстоящем разводе, смеешь праздновать такое решение пиром, созываешь всю округу и заставляешь жену являться на нем хозяйкой! Уважающая себя женщина не могла выбрать лучшего случая, чтобы обручиться с другим. Или ты думаешь, я не знаю, что ты объявлял везде, будто разводишься со мною по причине моего бесплодия?! Чтобы поразить тебя единственным оружием, которое может тронуть твое животное сердце, я поправилась, стала опять красивой и выбрала другого мужа. Ты свободен; ступай и делай предложение Урсуле. Вот обручальное кольцо, которое можешь ей поднести.

Она сорвала с пальца обручальное кольцо и, бросив ему в лицо, поспешно вышла. Несколько минут Курт стоял, тупо смотря перед собой; потом затопал ногами, стал рвать на себе волосы, бросился в свою комнату, где упал на постель и, зарывшись в подушки, разразился рыданиями. Нет, это был не сон…

* * *

Продолжаю свой рассказ с той минуты, когда после смерти Бенедиктуса, я последовал за судном, уносившим Розалинду и ее мужа.

Невидимым зрителем я присутствовал при битве двух разбойничьих судов и видел, наконец, как капитан Негро вошел на галеру Курта, также взятую в плен. Стараясь побороть внутренний страх, Курт надменно спросил: какой выкуп желает пират за их освобождение?

– А какой залог оставите вы мне в обеспечение вашего слова, рыцарь? – спросил насмешливо капитан Негро. – Вы и эта прекрасная дама являетесь единственно стоящим залогом. Вы останетесь.

Курт нерешительно огляделся кругом. Злость за ледяную холодность Розалинды и безумная ревность к барону Фейту внушили ему мысль о двойной мести, которая одинаково поразила бы жену и соперника, а последний, может быть, и откажется от женитьбы.

– Оставьте себе даму, если это вас удовлетворяет, – сказал он, – и назначьте цену выкупа, который будет вам исправно выплачен, как только я сойду на землю.

Радость блеснула в глазах пирата, а слуги Курта переглядывались в недоумении, не зная тайного умысла такого неслыханного для рыцаря поступка.

Твердым шагом и не глядя на негодяя, Розалинда подошла к пирату и подала ему руку. Никто не подозревал, а Курт менее других, что сердце ее билось в радостном волнении, и что рука, крепко сжимавшая ее, была рукой Лео фон Левенберга.

Паж и служанка должны были сопровождать молодую графиню и также остаться заложниками.

– Розалинда, – сказал красный от злости Курт, – ты уходишь, не простившись со мною? Разлука наша, надеюсь, будет непродолжительной.

– А я, граф, надеюсь, что она будет вечной, – ответила Розалинда с презрительным взглядом. – То, что вы сделали, равносильно разводу.

Капитан унес ее. Но, прибыв на палубу своего судна, вдали от глаз Курта и его свиты, Негро прижал к сердцу свою обожаемую жену и со слезами на глазах прошептал:

– Здесь, между небом и морем, я могу ожить для тебя, моя Розалинда.

– Я думала, что это сон, – сказала молодая женщина, прижимаясь к нему. – Ты жив, Лео?! Я нахожу тебя и после десятилетней пытки около этого негодяя снова слышу слова искренней любви из твоих уст, которые никогда не лгали! Как мог ты так долго молчать? Разве я не пошла бы всюду за тобой?! Теперь я останусь здесь, около тебя и куда бы ни понесли волны твое судно, оно сохранит также залог, с тем, чтобы никогда не возвращать его.

– Мы никогда больше не расстанемся, моя обожаемая жена, – шептал Лео глухим от волнения голосом. – Одна смерть разлучит нас.

Я видел Мауффена с его ужасными замыслами, Эйленгофа, неблагодарного карлика и предательницу Розу, верную подругу этих чудовищ, но я не мог ничего сделать, потому что для всех пробил час их.

* * *

Вечером того же дня Розалинда с мужем, обнявшись, вышли на палубу и прислонились к борту, любуясь морем, безмолвно счастливые. Розалинда первая прервала молчание.

– Милый мой, – сказала она, – расскажи мне, как ты остался жив? Каким образом сделался пиратом, словом, расскажи мне каждый час твоей жизни после нашей разлуки. Я хочу все знать, все дорого мне в твоей жизни, но, – она откинула голову и пытливым взглядом, с натянутой улыбкой, глядела на него, – ты так красив, Лео, а женщины здесь так обольстительны и страстны… Знай я, что ты жив, я не была бы покойна ни один час.

Откровенный и веселый смех был единственным ответом Левенберга; лицо его просияло от удовольствия, причиненного запоздалой ревностью жены.

Он поцеловал ее и ответил таким голосом, один звук которого доказывал, что он исходит из сердца.

– Нашла ли ты на моем судне хотя бы женскую тень? Нет, сердце мое навсегда осталось верным графине фон Левенберг. А теперь слушай историю моей жизни со времени нашей разлуки.

Когда негодный Мауффен поразил меня, я потерял сознание и пришел в себя в полутемной хижине, где какая-то женщина, которую я сначала не признал, перевязывала мои раны. Позднее я узнал, что это была молодая торговка, по имени Лидивина, которая с братом своим ездила по ярмаркам и турнирам, продавая прохладительные напитки, фрукты, пирожки, а также пластыри и мази. Эта бедная девушка, у которой я иногда кое-что покупал, сжалилась надо мною. Она видела, как меня унесли замертво в мой шатер; воспользовавшись минутой, когда мои перепуганные слуги вышли, она проскользнула внутрь и, заметив, что я еще дышу, упросила брата меня спасти. Так как начинало уже темнеть, то они притащили меня в свою тележку, покрытую холстом, и спрятали под солому, а пока всюду искали мое тело, они благополучно добрались до своей хижины в лесу. Спрятав меня в отдаленной комнатке, добрая Лидивина промыла мои раны и приложила бальзам, который оказался чудодейственным, потому что понемногу я совершенно пришел в себя.

Наконец я совсем поправился и должен был подумать о своей будущности. Оставаться спрятанным в хижине мне было нельзя, но я ни за что не хотел явиться перед тобой и всеми, кто знал меня, обесчещенным и униженным. Пока я находился в таком тяжелом затруднении, случай или провидение привело в хижину твоего крестного отца монаха Бенедиктуса. Он был духовником моей доброй покровительницы, а, может быть, чем-нибудь и более, так как Лидивина была очень хорошенькая.

Узнав о моем присутствии, он выказал мне большую дружбу и расположение. Когда я признался ему, что хочу остаться для всех умершим и покинуть страну, он посоветовал мне сопровождать переодетым одного итальянского монаха, приезжавшего к ним по делам и тоже бенедиктинца, который возвращался в свой монастырь; если бы я не захотел остаться в обители, то все-таки мог отдохнуть там, а затем поискать мою дальнюю родственницу в Венеции. План этот мне понравился, и, снабженный Бенедиктусом порядочной суммой, я уехал с почтенным отцом Франциском.

В монастыре меня хорошо приняли, а приор разрешил жить там, не произнося обета. Я провел там более года и подружился с двоюродным братом одного из монахов, который был пиратом и очень хвалил свое ремесло.

Я продолжал переписываться с Бенедиктусом и узнал от него, что он сделался приором. Позднее он приезжал в Рим, где мы свиделись, и, желая сделать меня своим поверенным, он посвятил меня в свои планы. Он был душой заговора, в котором принимали участие многие подкупленные им кардиналы. Заговорщики хотели избавиться от папы и выбрать на его место старого бенедиктинца, основателя ордена Целестинов, аскета, но совершенно неопытного в делах правления. Бенедиктус желал быть кардиналом и секретарем этого неспособного папы, с тем, чтобы потом свергнуть его и быть избранным на его место.

Я тогда уже занимался морским разбоем, но Бенедиктус дал мне средства купить это великолепное судно; а в другое время, я, как его доверенный, посещаю кардиналов, прелатов и прочих лиц, с которыми он находится в сношениях. Теперь план его близок к осуществлению, так как кандидат его избран, и назначение Бенедиктуса кардиналом не замедлится. При мне в настоящее время находятся драгоценные документы, письма и расписки на разные крупные суммы, выданные нескольким кардиналам. Я должен отправить их в аббатство.

В этом месте рассказа Лео я увидел, что Мауффен подкрадывается к нему с намерением убить. Розалинда заметила его и бросилась между ними; злодей хотел убить ее, но не рассчитал удара и только слегка ранил. Тогда Лео, вне себя, ударом ножа пригвоздил злодея к мачте и унес Розалинду, потерявшую сознание от испуга при виде ужасной смерти Мауффена.

На другой день поднялась страшная буря. Синие волны Адриатики вздымались, как горы, бросая, точно ореховую скорлупу, судно, трещавшее по швам. Пираты, неустрашимые в борьбе с людьми, трепетали перед разъяренными стихиями, где их ножи и крепкие руки были бессильны.

Наконец громадная волна обрушилась на палубу и смыла все на своем пути. Когда судно, уже без оснастки, снова появилось на волнах, все живое, поглощенное морем, исчезло, и на разбитом судне сохранился только зловещий трофей: труп Мауффена, пригвожденный к мачте.

Лео железной рукой обхватил Розалинду, когда их смыла волна. Их оглушенные астральные тела тогда же слегка отделились. Смерть их была ведь предвидена, и вскоре из сероватых вод вынырнули их души.

– Вы свободны, и тела ваши умерли, – сказали им.

* * *

Но скоро я должен был покинуть их, чтобы идти к Курту, который уже сошел на землю и отдыхал в прибрежном селении. В следовавшее за бурей утро море выбросило несколько трупов, а между ними Лео и Розалинду. Спаслись от кораблекрушения только двое, которые прицепились к одному обломку, то были паж и служанка, оставленные вместе с Розалиндой заложниками.

Сначала Курт был очень взволнован, узнав труп жены; но чувство это почти мгновенно сменилось затаенной радостью: теперь никакой барон не имел на нее права. Когда с шеи капитана Негро сняли бывшую всегда на нем металлическую коробочку, и Курт посмотрел ее содержимое, то привскочил от изумления: он нашел не только доказательства того, что пират и граф фон Левенберг были одним и тем же лицом, но еще компрометирующую переписку Бенедиктуса с кардиналами.

Он еще был совершенно поглощен обзором документов, когда крики поселян возвестили ему, что видно разбитое судно, на котором заметен человек.

Так как погода была великолепная, Курт сел в лодку и подошел к затопленному судну, в надежде найти еще что-нибудь, относящееся до Левенберга, но не нашел ничего, кроме трупа Мауффена и на нем плана подземелья, с описанием сокровищ, а также документов, открывших ему тайну моего рождения и моего положения, как главаря тайного общества.

Служанка сняла с окоченевшей руки Розалинды кольцо барона Фейта и хотела его спрятать, но Курт, следивший за всем, отнял его. В ближайшем городе он набальзамировал тело жены и тронулся в обратный путь с тысячью достойных его проектов.

* * *

Курт возвратился в замок Рабенау. Он притворялся, как всегда, очень огорченным и устроил пышные похороны; но слишком злопамятный, чтобы забыть барона, он отправил ему обручальное кольцо, снятое с покойницы. Покончив с этими первыми делами, он решил отправиться в аббатство, чтобы использовать бумаги, найденные на капитане Негро, важность которых ему указал отец Лука.

Новым приором был патер Санктус, человек, хотя преступный и полный слабостей, но, надо отдать ему справедливость, обладавший хорошими качествами и понятиями о чести. До него уже дошел слух о том, что Курт отдал свою жену пирату; поэтому он принял его холодно и с недоверием слушал его рассказ. Странная и несчастная судьба Левенберга его тронула и удивила, так же как и случай, который свел его с женой, словно для того только, чтобы вместе умереть.

Окончив эту часть своего рассказа, Курт сказал, бросая враждебный взгляд на патера Санктуса:

– Здесь, отец мой, у меня несколько очень интересных документов, найденных на Левенберге и касающихся вашего достойного предшественника. Прежде чем передать их герцогу, я хотел показать вам и просить у вас некоторых разъяснений. Вот, например, письмо одного бенедиктинского приора из Италии, который пишет, что проект возвести на папский престол какого-то отшельника, человека совершенно неопытного, близок к осуществлению; затем вот расписки в суммах, уплаченных кардиналам за подачу ими голосов в Ватикане, список главных кандидатов на тиару и другой с перечнем сумм, данных разным лицам за доставление вашему покойному приору красной шапки.

А вот что, я думаю, будет самым интересным. Это письмо самого патера Бенедиктуса к Левенбергу, в котором он говорит: «Вне Божественных дел, пусть он будет самым неопытным во всех мирских делах. Мне нужен не ум, а послушное тело; а раз сделавшись кардиналом и секретарем папы, я поддержу известные вам проекты крестового похода, пожертвовав на расходы 500 000 золотых. Втолкуйте это хорошенько, милый друг, заинтересованным лицам. По счастью, у меня нет недостатка в деньгах, так как я располагаю кассою тайного братства».

Курт остановился.

– Позвольте мне узнать, что это за тайное общество, существующее здесь и главарем которого был мой отец, что доказывают другие документы, не принесенные мною? Там говорится о сокровищах, которыми мой отец владел, как начальник; туда, вероятно, шли и громадные доходы с наших поместий. Я полагаю, что отец мой был несколько сумасшедший, если содержал тайное общество, которое с ним и покончило. Болван! Он расхитил мое наследственное достояние. Я попрошу вас, отец Санктус, объяснить мне все это и немедленно вернуть то, что принадлежит мне, иначе я передам эти бумаги герцогу и разоблачу темные интриги, которые ваш мирный монастырь ведет с Римом.

Приор слушал графа спокойно, а на самом деле очень волновался.

– Покажите-ка мне документы относительно римского дела, – сказал он, – я знаю почерк лиц, о которых вы говорите, и хочу видеть, не введены ли вы в обман какой-нибудь подделкой.

Курт протянул ему всю переписку Бенедиктуса с Левенбергом и кардиналами. Приор, нахмурив брови, сосчитал их и затем бросил в ярко пылавший камин. Увидав это, Курт вскочил с места.

– Что вы делаете? – вскричал он вне себя, готовый вырвать из огня драгоценные документы, но Санктус остановил его руку и многозначительно сказал:

– Сын мой, вы знатны и перед вам подобными представляете из себя «нечто», но перед церковью вы «ничто», понимаете? А ваша дерзость может быть объяснена только невежеством, в котором вы живете. Нападать на Святую Мать и желать скомпрометировать отцов церкви равнозначно смерти. Не было еще закона, который возвращал бы то, что попало в руки церкви, так как все земные блага, собранные ею, служат на пользу человечества и никто не смеет их требовать обратно. Итак, сын мой, вам нечего отсюда получать, если отец ваш, по благочестию своему, и вложил деньги в монастырь. Никто его здесь не убивал и советую вам, вернувшись домой, сидеть спокойно, да постом и молитвой загладить вашу дерзость и заносчивость. Пока я лишаю вас причастия и дам указания брату Луке, который очень мало заботится о вашей душе, не внушив вам должного уважения к церкви и ее представителям.

После этой прочувственной речи приор отпустил Курта; а он, глупый и ленивый, с грехом пополам читавший и вовсе не умевший писать, плохо знал еще содержание других бумаг и хотел, чтобы Лука прочел их ему и объяснил. Ушел он очень недовольный, но не мог ничего возразить.

Вскоре Курт отправился ко двору просить руки племянницы герцога. Тот принял его благосклонно, но на пиру Курт с негодованием заметил, что присутствовавшие там рыцари смотрели на него холодно и избегали говорить с ним. В конце ужина барон Фейт встал и просил позволения говорить, что герцог и разрешил ему. Тогда он обвинил Курта в трусости и предательстве, заявив, что тот, вопреки законам рыцарства, отдал свою жену пирату. Герцог изменился в лице, а принцесса Урсула почувствовала себя очень нехорошо.

– Я вызываю вас, – продолжал барон, – недостойный граф фон Рабенау, опозоривший все наше рыцарство! И если я погибну, вот еще шесть других рыцарей; они, один за другим, вызовут вас за такое гнусное поведение.

Курт встал, позеленев от бешенства, потому что барон бросил ему в лицо перчатку, а другие рыцари вызвали его оскорбительными словами.

– Тише, господа, – сказал герцог, – а вы, граф, объяснитесь.

– Я совершенно невиновен, – заговорил Курт, и глаза его сверкнули злобно. – Я поехал, чтобы получить развод с женою; в Адриатическом море судно наше было взято пиратом, который потребовал залог, а этот морской волк оказался никем иным, как верным вассалом нашего герцога, Лео фон Левенбергом, которого мы считали убитым Мауффеном на судебном поединке. Каким чудом он остался жив и сделался пиратом, я не знаю, но так как он с женой не разводился и один имел законные права на Розалинду, то я отдал ее не пирату, а мужу, который был так любезен, что одолжил мне ее на десять лет. Ведь раз он жив, брак ее со мною не действителен, и вы, барон фон Фейтсбург, менее чем кто-либо имеете право требовать от меня отчета. Вы мне заплатите за незаслуженное оскорбление.