А я слышу шаги за спиной. Хрустят всё ближе.
Окурок пролетает рядом и, ударяясь о накатанный снег, уголёк отскакивает в сторону.
Только Никиты не хватает, именно сейчас!
Не хочу его видеть, и чтобы видел меня, как я подавлена. Жмурюсь от злости и сжимаю замёрзшие пальцы. Хочу двинуть ему снова, но уже с такой силой, чтобы не смог встать.
– Ну, давай, что ты там хотел? Отодрать меня, как львицу?! – мой голос дрожит и, шмыгая носом, говорю громко, специально, чтобы точно услышал.
Когда чувствую, что Никита уже за спиной, я резко разворачиваюсь, занося в ударе кулак.
– По–твоему мне этого сейчас не хватает?! – кричу и бью со всей силы.
Но он ловит его своей ладонью, что приводит меня в большее бешенство и хочется выть от бессилия.
Глаза слезятся. Не могу понять, кто передо мной. Всматриваюсь.
Это не джемпер Никиты, а чья–то светлая рубашка под чёрным пиджаком.
Поднимаю голову.
Ромка, насупившись, смотрит мне в глаза и крепко сжимает мой кулак своей горячей ладонью:
– На львицу ты сейчас не очень похожа! – он делает попытку улыбнуться. –Скорее, на замёрзшего сфинкса. – Ромка отпускает мою руку и быстро снимает пиджак. – Накинь, а то заболеешь!
Протягивает его с какой–то жалостью во взгляде.
– Ты всё слышал, да? – ищу в его глазах то самое равнодушие.
– Нет! Только то, что ты Верона. – он ловкими движениями пытается накинуть пиджак мне на плечи. – Но это я и так знаю!
Я отстраняюсь, препятствую жесту внезапной доброй воли, а у самой зубы не сходятся.
Не нужна мне его жалость! Ни его, ни чья–либо ещё!
– Зачем ты вообще вернулся? – брезгливо морщусь и смотрю с презрением в глаза.
Я отталкиваю Ромку. Хочу вернуться за сумкой и пальто, сбежать куда–нибудь подальше, но от резкого движения нога предательски скользит на ребро.
Хруст.
Каблук сворачивает на бок и резкая боль в лодыжке. Заваливаюсь назад.
Санта Клеопатра! Ну почему я такая неуклюжая, постоянно падаю на него?
Ромка успевает поймать. Как всегда, как в детстве. Теперь точно, всë! Вечер испорчен.
Окончательно!
Совсем!
Отдалённо слышу, как люди визгом приветствуют мою любимую группу. Но я не там, а здесь: на холоде, с размазанной тушью и в объятиях того, кого так презираю последние семь лет.
Это последняя капля.
Вжимаясь ему в грудь лицом, меня разрывает плачем от собственной никчёмности.
Он накидывает пиджак мне на плечи и кутает в него, но это совсем не греет.
– Пойдём, тебе надо в тепло!
Я отстраняюсь и мотаю головой.
Его пиджак на мне, как пальто. Маленькое чёрное пальто.
– Куда я в таком виде? – стараюсь смотреть не на него, а на сломанный каблук, который торчит, повёрнутый набекрень.
Носком ботильона касаюсь земли, чтобы хоть как–то держать равновесие.
– Через чёрный ход. – он взглядом указывает на широкую дверь в углу стены. – Приведёшь себя в порядок, пока я сделаю «Глинтвейн».
Обречённо вздыхаю. Хуже уже не будет! Согреюсь и поковыляю домой, сдаваться судьбе.
Моя любимая песня уже вовсю играет, слышу знакомые слова.
Я киваю Ромке, что согласна и он помогает просунуть руки в рукава, а затем почему–то разворачивается, приседает на корточки.
– Цепляйся, донесу!
Что? Я стою и не решаюсь.
– Давай, пока совсем не замёрзла! – настаивает Ромка.
Холодными руками обхватываю его шею, от чего он ёршится, а я прижимаюсь к спине.
Он такой горячий. Лежала бы так вечно. Рубашка слабо пахнет табаком и вкусным одеколоном.
Ромка подхватывает меня за коленки и осторожно встаёт. Даже думать не хочу, как всë это выглядит со спины. Надеюсь на пиджак, что спрячет то, что нужно.
– Тоже додумалась… надеть капронки в такой минус, – ворчит, ссылаясь на ледяные ноги в своих руках.
Хочу съязвить и колко ответить, но не могу – зубы не сходятся.
Холодно. Я лишь мычу.
Ромка осторожно ступает по накатанному снегу. До двери несколько шагов и я сильнее прижимаюсь.
– А помнишь, как мы лазили по гаражам, и ты неудачно спрыгнула? Подвернула лодыжку, а я тащил тебя до дома на горбушке? – смеётся.
Улыбаюсь. Я никогда и не забывала!
– Моя мама тебя сильно ругала, – стучу зубами, а он открывает тяжёлую металлическую дверь и заносит меня внутрь. Тепло укрывает спину. – Потом я ругала её, что к тебе не справедлива, – улыбаюсь, вспоминая, как обиделась на маму в тот раз и два дня с ней не разговаривала.
Он останавливается ненадолго и поворачивает голову, а я все ещё прижимаюсь к нему. Кажется, что руки примёрзли к его шее.
– Ты меня сейчас задушишь, ослабь немного хватку, – хрипит и подходит к одной из дверей в коридоре.
Ромка открывает её и заносит меня в небольшую комнату, в которой горит яркий свет. Прямо напротив входа, у стены, стоит потёртый кожаный диван неожиданного зелёного цвета. Возле него такой же царапанный журнальный столик с бумагами, а них грязная кофейная чашка.
С постеров на стенах смотрят зарубежные группы. Ромка опускает меня на диван и распрямляет спину, заправляет выбившуюся рубашку с пятнами моей туши на груди.
Я кутаюсь плотнее в пиджак и смотрю на Ромку снизу–вверх. Трясусь.
Спаситель отодвигает столик и садится у ног, берёт в руки мою стопу со сломанным каблуком, а затем, расстегнув молнию, стягивает с ноги ботильон. Обхватывает ладонями лодыжку и шевелит.
– С–с! – кривлюсь от боли.
Рома смотрит в глаза и тоже машинально морщится:
– Больно?
Киваю и грустно смотрю на открытую дверь. Играет уже четвёртая песня. Еще немного и я всё пропускаю.
– Не вставай, я сейчас приду.
Он поднимается, убирает с лица чёлку и направляется к выходу.
– Там моя сумка и телефон за баром, Лёшка приглядывает. – уже спокойным голосом прошу, согрелась немного. Рома оборачивается. – Можешь принести? Меня, наверное, подруга обыскалась.
Кивает и выходит из комнаты.
Я наклоняюсь к стопе и растираю. Ботильоны можно выбросить, смотрю на них с тоской.
Вряд ли получится починить каблук. Вздыхаю. Они мои любимые. Были.
Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, чтобы послушать Ромкин запах: вкусный, очень вкусный одеколон. И грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.
Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме, превозмогая боль с улыбкой. Закрываю глаза.
Все там веселятся, а я здесь. Ни автографа, ни внимания. Никакого праздника!
Несправедливо!
Вдобавок не знаю, как возвращаться теперь домой? Без каблуков и с чувством вины.
Сестра меня ненавидит. Мама, наверное, уже знает от неё, что произошло и презирает меня больше, чем в прошлый раз. Предчувствую неприятный с ней разговор. Может напиться, чтобы было всё равно, а утром сказать, что я ничего не помню?
Нет!
Потом эти вертолёты и здравствуй белый друг. Не хочу больше! Как я вообще могла во всё это вляпаться? Чувствую камбалой, раздавленной, плоской. Или это температура?
Стою на цыпочках, трогаю лоб – вроде нормальный, но присутствует слабость.
– Вы классная публика! – слышу красивый голос солиста. – Продолжаем!
Люди радостно кричат в ответ.
Классная…
Видел бы он меня, от такой публики точно бы стошнило.
Никита, наверное, счастлив, что испортил мне вечер.
В дверях появляется Рома с большой кружкой в одной руке, под мышкой у него моя сумка, а в другой руке резиновые тапочки, сложенные один в один.
Он опускает взгляд на мои ноги:
– Я же просил, не вставать! – недовольно ворчит и подходит к журнальному столику, ставит кружку.
– Мне уже терпимо, – взглядом ищу в его руках мобильный.
– Телефон я в сумку положил, – будто прочел мои мысли, он кладёт её на диван. – Вот, тапочки, – протягивает. – Зачем встала, ещё и босиком? Здесь же грязно.
– Мне уже всё равно! Хуже, чем есть уже не будет! – изображаю равнодушную улыбку. – Хоть так потанцевать, раз в зале не суждено.
Прихрамывая, на носочках подхожу к дивану, сажусь и, сочувствуя ботильонам, забираю тапочки. Их не надеваю, а кладу рядом с обувью и из сумки достаю телефон.
От Ленки пять пропущенных, от мамы больше десяти.
Санта Клеопатра! Не решаюсь перезвонить. Уже всё равно ничего не изменится, остаётся только принять.
Я включаю камеру на фронтал и выставляю перед собой руку, разглядываю отражение.
Так и есть – не Верóна, а ворона.
Щеки в туше, глаза – красные и нос туда же. Сегодня день позора или позорный день! Скорее бы закончился.
Нахожу в сумке влажные салфетки и тру под глазами.
– Выпей! – Роман берёт со столика кружку и подносит ко мне.
Я кладу грязную салфетку и телефон на диван, и с лицом благодарного гостя беру кружку из рук. Пахнет корицей.
– Надеюсь алкогольный? – нюхаю глинтвейн.
– Размечталась! – улыбается. – Тебе нет восемнадцати!
Он садится рядом и ждёт, когда сделаю глоток.
– Мне почти! – отпиваю немного.
Имбирь согревает. Тепло растекается по телу, и я от блаженства прикрываю глаза.
– Почти не считается, – он касается моей руки, подталкивает, – Давай, не останавливайся! – хмурится. – Как тебя вообще пропустили?
– Военная тайна! – пытаюсь шутить и не выдать Болика, вспоминаю про подругу.
Делаю ещё один глоток и отдаю Ромке кружку. Беру телефон и набираю Ленке, но она не отвечает.
Наверное, не слышит. Конечно, веселится! Не то, что я....
А я уже песни даже не считаю. Бессмысленно.
– А чья это комната? – рассматриваю стены. – Персонала?
Он кивает:
– Моя каморка!
– Ты здесь работаешь? Охранником? – удивляюсь.
Рома хоть и стал высоким, но для охранника маловато мышц и лет. Сравниваю его с Ленкиным Сашкой – тот огромный по сравнению с соседом.
Солист объявляет предпоследнюю песню, ещё одну мою любимую.
– Я здесь – арт–директор, – отвечает, как будто совсем неважно.
Важно и очень неожиданно!
Неожиданно горда за него и презрение куда–то исчезает.
Ромка поднимается и смотрит на меня, а я с тоской на дверь.
– Мне нужно в зал, посмотреть, что к чему, а потом их проводить, рассчитаться и всё такое. Подождёшь? – спрашивает с надеждой в голосе. – Я вернусь и отвезу тебя домой.
Но потом он хмурится, что–то вспомнив и, помедлив, спрашивает:
– Или тебя твой парень проводит? Забыл про него, … а он, похоже, про тебя.
– Парень? – пустым взглядом пытаюсь понять, о чем он и до меня доходит, что Ромка про Никиту. – Он мне не парень! – возмущаясь, выпучив глаза и вспоминаю выходку Никиты. – Он думает, что мой парень… самовлюблённый кретин! Но Никита – просто друг детства.
Зачем–то оправдываюсь.
– Как я? – Ромка улыбается.
Ещё чуть–чуть и всё!
Всё закончится!
– Потанцуй со мной! – подрываюсь на месте, забыв про больную лодыжку и тут же вскрикиваю.
Цепляюсь за Ромкину руку, чтобы не упасть.
Остаток глинтвейна из кружки в его руке выплёскивается прямо мне на платье, и брызги, коричневой жижей, оставляют на его рубашке кляксы.
Я замираю и Ромка тоже.
Хорошо, что напиток немного остыл.
Ромка вытягивает рубашку, которая уже выглядит совсем не свежей, надувает недовольно щеки и громко, как сдувающийся шарик, испускает воздух.
– Ты… какая–то… ходячая катастрофа!
Смотрю взглядом провинившегося ребёнка.
А я как будто не знаю?! И без его замечаний сегодня в этом убедилась.
Пожимаю плечами, потому что другого ничего на ум не приходит.
Рома закатывает глаза и трясёт головой, не знает, что со мной делать.
– Ладно, пошли! Есть идея получше. Надевай тапки! – указывает взглядом на них. – Идти сможешь?
Киваю неуверенно и наспех залезаю в резиновые шлепки.
– Вещи оставь, потом заберёшь.
Он выходит в коридор, а я ковыляю следом.
– А куда? – еле поспеваю.
Ромка останавливается возле туалетов, ждёт, когда догоню:
– Не отставай, кетчуп!
Я дохожу до него и, как закон подлости, из мужского выруливает Никита с друзьями.
Он расплывается в улыбке, подтаявшей от горячительного:
– О, заяц! Я думал, ты сбежала!
Опять заяц? Серьёзно?!
Я машинально хватаю Ромку за руку и сверлю Никиту взглядом. Ромка опускает голову ко мне и взглядом указывает в его сторону, намекая на вопрос – тот самый кретин или нет? По моему недовольному лицу, наверное, понимает, что да.
Тогда он отпускает мою руку, хватает Никиту за грудки и рывком вжимает его в стену.
– Э! Чувак, ты чего? – друзья Никиты активируются, но не решаются влезть.
– Ещё раз к ней приблизишься, я тебе прикус испорчу! Понял? – Ромка скалится на него и замахивается кулаком, но останавливает прямо у челюсти Никиты.
Тот щерится и смотрит на меня, потом на друзей, снова на меня, ожидая, что я заступлюсь. Но я распрямляюсь и с гордо поднятой головой сверлю его взглядом. Пусть знает, что за меня есть, кому заступиться, хоть я в этом и не уверена до конца
– Ты понял? – снова спрашивает Ромка.
– Да понял! – брезгливо кривит губы Никитос.
Ромка убирает руки, берёт мою и тянет за собой.
Солист в микрофон благодарит присутствующих гостей за внимание.
Опять Никита всë испортил! Из–за него я всë пропускаю. Что за невезуха!
Мы заходим в зал. На сцене любимая группа собирает вещи, чтоб уйти.
Ромка помогает мне залезть на барный стул, а сам направляется к сцене. Рыскаю взглядом по залу, ищу Ленку, но ни еë, ни Болика не видно. Фоном играет музыка, и гости снова шумят.
Никита за своим столиком на втором этаже, косится в мою сторону и в сторону сцены. Уже всë равно на его чувства, ему же плевать на мои.
– По просьбе нашего друга мы споём ещё раз, любимую многими и Верóны–Вероники, – солист группы делает акцент на моëм имени, отчего я чувствую, как вспыхивает лицо от смущения, – песню! – Он улыбается и стучит по микрофону. – «Еле дыша!» – объявляет громко. – Специально для Верóны.
Я растекаюсь в улыбке и снова подбираются слезы к глазам. Но это слезы радости! Ловлю взгляд Ромки, который спустившись со сцены, идет под музыку ко мне.
Это так мило с его стороны! Мы будто снова в поле копаем картошку, а Ромка где–то нарвал цветы: ромашки, одуванчики, и тащит их мне через весь огород, чтобы подарить.
Тогда мне было десять лет. Глупо, но я всë помню. Пусть по–детски и смешно. Но…
Ромка подходит и встаёт так близко, что, кажется, он слышит моë сердце. Оно снова колотится, как тогда и сжимается до приятной боли.
– Танцевать не предлагаю, я на работе. – произносит громко из–за музыки. – Как–нибудь в другой раз и в другом месте.
Улыбаюсь сквозь слëзы и просто киваю. Он встаёт рядом, и мы оба смотрим на сцену. Тапочки на ногах качаются под музыку. Я подпеваю, изредка поглядываю на него. А он стоит и задумчиво смотрит вперёд.
Я счастлива, здесь и сейчас, и мне не важно, что будет потом.
Даже если потом наступит конец света.
Глава 4
Последний аккорд под радостные крики публики. От этого немного грустно. Ленок похоже меня бросила, подруга называется!
И Болика не видно. Не мог же он сбежать с работы вместе с ней. Или у них здесь позволительна такая безответственность?
Ромка наклоняется ко мне:
– Я сейчас рассчитаюсь с ними и вернусь, помогу дойти до каморки. – он машет бармену, а я смотрю на Лешку, который обслуживает двух людей и ставит перед ними разные напитки. Может он знает, где Ленка?
К Ромке подходит другой бармен.
– Сделай Глинтвейн, пожалуйста. – просит и, направив взгляд на меня, добавляет. – Безалкогольный!
Абьюзер!
Алкоголь бы мне не помешал, хотя бы капля, чтобы немного расслабиться и не переживать насчет дома.
Бармен кивает, принимается за дело, а Ромка мечется взглядом между мной и группой на сцене.
– Подождешь? Я тебя отвезу.
– Ты можешь взять у них автограф для меня? Я ради этого и пришла сюда с подругой. А я тебя в комнате подожду, может смогу ей дозвониться.
– Без проблем. – он подаёт мне руку и помогает слезть со стула. – Сама найдешь или попросить, чтобы проводили? – он снова озирается на сцену. – Мне правда нужно ненадолго сбежать! Работа.
– Сама. – с пониманием киваю.
– Отлично! Не торопись, я где–то на полчаса. – он окликает бармена. – Принесёшь девушке в мой кабинет?
Бармен кивает, внимательно меня сканирует.
Ромка, подбадривая, касается моего плеча и уходит к группе. А я, шаркая тапками, направляюсь к гардеробу.
Никита делает вид, что меня не знает. Он проходит мимо, специально так близко, что задевает и выходит из бара.
Дурак!
Видит же, что хромаю. Я могла упасть!
Провожаю его недовольным взглядом и показываю женщине в гардеробе бумажный браслет на запястье со своим номером. Она его рвёт и отдаёт пальто. Прихрамывая, я шлепаю в сторону туалетов.
Уже всё равно, как я выгляжу, но думаю не очень в этих жёлтых резиновых тапочках. Не хватает такой же шапочки на голове для полного краха и приглашения в программу «Модный разговор» на тему: «Снимите немедленно».
У туалетов компании обсуждают концерт, а я стараюсь на них не смотреть, притворяюсь, что я – не я, пялюсь на тапки и шуршу мимо.
«Соно нон Верона, соно пиккола ворона».
Хотя им всем всë равно кто я – Верона или ворона с раненым крылом.
Захожу в Ромкин кабинет и, отодвинув здоровой ногой свою обувь, устало опускаюсь на диван. Взглядом нахожу телефон возле сумки.
От мамы снова пропущенные. Разблокировав экран, набираю подругу. Долгие гудки и, о чудо, она берëт трубку.
– Ну наконец–то! – с кем–то хохоча, она отвечает моей заготовленной фразой.
Я молчу несколько секунд. Хочется ей столько всего рассказать, но боюсь, что Ромка появится в дверях и всё услышит.
Ленкин голос внезапно становится взволнованным:
– Ты где, Верон? Ты с Кариной?
– Нет, она ушла домой, потому что я.... – хочу снова обозваться вороной, но что–то слишком много сегодня чёрных птиц. – Ходячая катастрофа! – Ромкино определение звучит не так обидно.
– А я счастливый пельмень! – шепчет в трубку и хихикает. – Так ты ещё не дома?
– Нет, я в баре, а ты где? Бросила меня… – хочется плакать, вспоминаю свой вечер.
– Я с масиком, но если что – у тебя ночую!
– А как же его работа? – удивляюсь, почему его отпустили.
– Он отпросился, и мы уехали. Я тебе звонила… а теперь катаемся по городу. – она снова добавляет шепотом, повизгивая. – Я так счастлива! – слышу на заднем плане нетерпеливый голос Сашки. – Мне пора. Ты же не обидишься? – спрашивает, а я молчу. – У тебя всё нормально? Сама доберешься?
– Да. – отвечаю сухо. Не хочу портить ей вечер и ночь своими проблемами. Пусть хоть у кого–то сегодня будет радость. – Отдыхай, я тебя прикрою.
Вздыхаю и отключаю телефон, не дождавшись ответа. В дверях появляется бармен с глинтвейном. Улыбаясь, он ставит стакан на столик, лезет в карман и достает пачку «Скиттлс».
– Вот, от Романа. – парень кладет упаковку рядом с кружкой.
В детстве я обожала «Скиттлс», его разноцветные кислые камушки, но похоже переела. А может просто внезапно выросла, когда наша с Ромкой дружба закончилась.
– Спасибо. – грустно улыбаюсь и, смущаясь, убираю прядь с лица.
Бармен уходит, а Ромки всё нет. И маме боюсь звонить, и домой боюсь, но если не приду, то она будет волноваться.
Наверное.
А если то, что сказала Карина – правда, и на самом деле я никому не нужна? Меня просто все жалеют и делают вид, что любят.
Слезы просятся наружу.
Почему слова, брошенные в гневе, всегда ранят больнее, чем физическая боль? Тру лодыжку, которая немного припухла.
Возможно завтра Карина остынет, переспит всё, а я буду страдать, но делать вид, что забыла, простила. Потому что я – хорошая. Или хочу ей быть. Выпрашиваю так к себе любовь.
Её.
Родителей.
Всех!
Боже, я и правда жалкая!
Беру остывшую кружку, нужно выпить, отвлечься, пока сама себя не похоронила.
– Мальчик, водочки принеси! – пародирую проститутку Мерлин, побитую судьбой.
… или что там притупляет боль? Нет сил больше ждать Ромку, иначе совсем расклеюсь от жалости к себе.
Я ставлю обратно кружку, убираю телефон в сумку и надеваю пальто. Чувствую слабость в теле и почему–то морозит. Глинтвейн должен был согреть, а меня снова трясет от холода. Сейчас посижу немного и пойду домой сама. Не буду его ждать.
Я залезаю на диван, кутаюсь в пальто и поджимаю под ним к груди ноги. Конечности будто во льду. Накрываю пальто голову и, оставив снаружи только нос, закрываю глаза.
Пять минут.
Согреюсь и пойду.
***
Кто–то щёлкает меня по носу. Открываю глаза. Ромка сидит на корточках и заглядывает в мои с трудом разлипающиеся веки.
– Э! Ты чего? Яйца высиживаешь? – усмехается.
Но мне не смешно.
– Почему так холодно? Ты проветриваешь? Щурясь, смотрю на открытую дверь, на сумку, на диван, столик. Губы сушит и во рту Сахáра. – Дай попить! – прошу, мечтая о воде.
Ромка хмурит брови. Он вытягивает руку к столику за кружкой и подносит ко мне. Я высовываю кисть из–под пальто и беру остывший глинтвейн.
– Ну–ка, дай посмотрю! – Ромка привстает и, как моя мама, подносит губы ко лбу. – Всё ясно! Ты горишь!
– Который час? – спрашиваю так, будто это важнее моей температуры.
Ромка смотрит на экран телефона:
– Начало первого.
– А–а–а! – пучу квелые глаза. – Это не простуда… – вздыхаю. – Я просто превратилась в тыкву!
– Похоже ещё и бредишь! – он улыбается и снова трогает лоб, но ладонью.
– Мне пора домой, мама, наверное, волнуется.
– Да, она звонила, когда зашёл, но ты дрыхла, как замерзший воробей. – он почесал нос. – Я ответил. Прости. Сказал, что ты у меня.
– Ты совсем?! – я распахиваю пальто и опускаю ноги на пол. – Она и так думает, что я путана! Ещё тебя в еë списке моих ухажеров не хватает! Зачем?
Смотрю испуганно в его синие, океанские, и снова начинаю презирать.
– Успокойся! Я же пошутил! – он смотрит так, будто оценивает меня по проститутошной шкале, какая я – элитная или не очень. – Я просто сказал, что всë с тобой в порядке, чтоб не волновалась… Обещал привезти через полчаса. Похоже мне снова за тебя влетит от тети Светы, потому что ты – явно не в порядке!
– Но ты же не виноват, что я катастрофа! – успокоившись, вяло шевелю губами. – Я Ленку прикрою и тебя тоже, раз меня некому… всë равно мне светит большая звездюлина!
Пытаюсь улыбаться и снова кутаюсь в пальто, смотрю сонными глазами. Больно их открывать, раздражает яркий свет.
– Я возьму пуховик, прогрею тачку и поедем, хорошо? – Ромка поправляет мне пальто и выходит из комнаты, постоянно оглядывается.
Я жду его и допиваю остатки холодного напитка. Из коридора до сих пор доносится музыка, голоса. Бар работает до двух.
Ромка появляется в дверях с объемным жёлтым пуховиком в руках.
– Снимай пальто и надень пуховик, будет теплее. – он подходит и помогает сменить шкурки.
И правда, теплее! На моём лице блаженная улыбка, но слабость присутствует.
– Ты похожа на Пикачу! – он смеётся и снова щелкает легонько меня по носу.
– Пика–пика! – изображаю покемона и с трудом улыбаюсь.
Ромка поднимает ботильоны, поправляет мне тапочки и помогает встать с дивана.
– Держи сумку! – он подаёт, а я просовываю ручку на предплечье. И вдруг он поднимает меня на руки и смотрит в глаза с нежностью. Моë сердце как взбесившийся метроном чеканит ритм. – Домой?
– Может я ногами?
Спрашиваю больше из вежливости. Может я и не такая лёгкая как о себе думаю. Хотя готова температурить чаще, если он будет брать меня на ручки.
– Ага, в тапочках?! Пика–пика?
И ничего я не сумасшедшая… разве что чуть–чуть.
– Ладно, неси меня… раз тебе охота таскать тяжести. – поправляю сумку и опускаю голову ему на плечо. Он выходит в коридор. – А ты не замерзнешь в рубашке? Давай отдам твой пиджак?
Хочу поднять голову, но слабость в мышцах не даёт и поэтому носом утыкаюсь ему в шею.
– Ты кипятковая. Не переживай, я не успею! – Ромка смеётся и отворяет тяжёлую дверь чёрного хода.
Я не чувствую мороза в его куртке, но чувствую, как холодеет его рубашка на спине и машинально растираю еë насколько могу достать.
– Не надо… щекотно! А то вместе распластаемся.
Ну и ладно! Не хочешь, как хочешь…
Мог бы и воспользоваться моей слабостью, потому что это первый и последний раз, когда я такое могу себе такое позволить.
Он подходит к тарахтящей машине, снимает сигнализацию, открывает пассажирскую дверь и ставит меня на ноги.
– Садись и не забудь пристегнуться. – я слушаюсь, и Ромка хлопает дверью.
Мои вещи он кладет на заднее сидение, а сам садится за руль.
Бросив на меня короткий взгляд, Ромка трогается с места.
– Можешь вздремнуть пять минут, пока едем.
– Хочу… но не хочу. – обвожу взглядом его правильный профиль. – Ты надолго вернулся?
– Насовсем. – отвечает сухо и следит за пустой дорогой. – А что?
– А я, наоборот, хочу уехать отсюда.
– Куда? В столицу?
– В Италию! – произношу с гордостью за свою мечту. – Там всегда тепло, море и солнечные парни.
Он смеётся и поглядывает на меня, но внимательно следит за дорогой.
– И что манит больше? Море или парни?
– Солнце, краски.
– Ну этого у нас тоже полно! Летом.
– Всего лишь три месяца в году… а там почти круглый год! – мечтательно говорю и вижу наш серый двухэтажный барак.
Мечты сразу лопаются, как мыльные пузыри, и остаётся пресное ощущение большого звездеца.
Ромка паркуется на обочине напротив нашего подъезда и с сочувствием мне улыбается:
– Пошли, проигрывать бой? Выше нос Пикачу! – Я тяжело вздыхаю и открываю дверь, поднимаю взгляд на наши окна.
В спальне родителей горит ночник и вижу, как мамин тёмный силуэт подходит к окну. Лучше бы это был папа. Он не такой страшный в гневе, как мама и Карина. Поворчит, а потом обнимает и, вроде, и не ругал совсем. Мама же может несколько дней распиливать осуждающим взглядом.
Санта Клеопатра, пошли мне побольше мужества и пофигизма!
– Подожди, я тебя до подъезда донесу. – Ромка открывает свою дверь.
– Я сама… Там мама шпионит в окне.
– А–а. Ну ладно. Но провожу всё равно.
– Если не сложно, – шепчу в ответ. – При тебе она не будет на меня кричать. Ну, может разве что, подзатыльник прилепить.
Ромка смеётся:
– Весело у вас.
– Угу… обхохочешься!
Сосед забирает мои вещи с заднего сидения и помогает выйти из машины. Мышцы ломит, слабость в теле.
Придерживая меня за локоть, он помогает доковылять до подъезда. Я подглядываю за нашим окном: силуэт мамы исчез – наверное, уже возле двери караулит!
Мы заходим в подъезд и поднимаемся по нашей кошмарной лестнице и тут у меня начинается приступ истерического смеха. Похоже, это нервы или чувство безысходности сковырнуло пробку печали.
С каждой ступенькой я вспоминаю своë грандиозное падение на Ромку. Его испуганное лицо и свои душераздирающие вопли.
– Тише! Ты чего? – Ромка не понимает, что со мной происходит и сам заражается смехом. – Ты сейчас всех разбудишь!
Мы подходим к нашей двери, а я никак не могу успокоиться, но вдруг открывается дверь и веселье исчезает. Вот, как корова слизала!
Я просто сжимаю губы и виновато смотрю на маму, которая почему–то терзает взглядом не меня, а Ромку.
– Теть Свет, вы не подумайте, она не пьяная, я за этим следил. Но у неё, кажется, высокая температура.
Я спешно снимаю с себя его вещи и сую ему в руки, забираю при этом свои, и взглядом показываю, что это бесполезно.
Звездюлей мне не избежать!
– Спасибо! – мама грозно отвечает Ромке и запускает меня, в квартиру. – Спокойной ночи, Роман!
Она захлопывает перед ним дверь. Совсем не вежливо! Могла бы ему чай предложить за моё спасение.
Удивленно смотрю на ма, а она в своём репертуаре – руки в бока и взгляд суперженщины, испепеляющий в одно мгновенье.
Ну, нет, так нет!
Смиренно вешаю пальто, стараясь избегать молний из ее глаз и, прихрамывая, спешу в свою комнату.
– А с ногой что?
– Ничего… Просто подвернула.
Опускаю голову и захожу в темноту и, не включая ночник, переодеваюсь в тёплую пижаму. Мама стоит в проёме, как статуя Мадонны, еë силуэт с подсветкой.
– Ладно, утром поговорим! Ложись спать.
Она говорит сердитым тоном и уходит на кухню. Я же залезаю в свою небольшую кровать у шкафа и стены напротив окна, под тонкое, но тёплое ватное одеяло.
Карина дрыхнет на диване.
Наконец, я дома!
Хорошо, что мама решила сейчас меня не мучить. Но от таблетки и ласковых поглаживаний по голове я бы не отказалась. Меня всё ещё трясёт, но стараюсь не шуметь, не доставлять больших хлопот. Поэтому поворачиваюсь к стене и взглядом обвожу рисунки на обоях, они видны при лунном свете.
Мысли о своей никчемности и ненужности борются со сном и слабостью в теле. До меня внезапно доходит понимание, что Карина может и не врать. Зачем ей это? Неправда не может убить, причинить боль, а правда вполне. Особенно, если есть подтверждение!
А какое подтверждение еë правды? Что я не похожа на родителей? Но на папу же чуть–чуть.
Чуть–чуть не считается – так всегда говорит Ромка!
Я рисую пальцем узор на стене. Фотографии! Раньше я как–то не задумывалась об этом, но… у меня нет фотографий с родителями, где я совсем младенец. У Каринки есть, а у меня нет! Только те, где мне три года, а ей уже четыре.
Значит она могла помнить тот момент, если меня действительно забрали из детдома.
А зачем им я? Разве они не могли родить второго?
Не понимаю и не хочу понимать!
Слышу мамины шаги в коридоре, идёт в свою комнату и закрывает дверь.
Она меня даже не поцеловала перед сном! Наверное, сильно злится. И слова Ромки про температуру не приняла всерьез.
Значит, ей всë равно!
Всем всë равно. Если заболею и умру, наверное, все будут счастливы, прыгать от радости вместо слëз!
Каринка, что всë внимание будет ей. Родители – одним ртом меньше и в два раз меньше вещей покупать. Никита возрадуется, что сама природа мне отомстила, а Ромка… не знаю почему он будет счастлив. Но верю, что будет! Особенно, когда узнаёт, что это я пустила слух, что он гей.
Всем будет хорошо, если меня не станет.
Боже, опять я себя жалею и превращаюсь в нытика Никитоса!
Надо выпить аспирин и заснуть, наконец, а завтра прямо в лоб спросить, родная или нет? Не мучать себя сомнениями.
И если родная, пусть Каринку грызут муки совести, а если нет, – мне же лучше! Сбегу, не оборачиваясь, в свою Италию!
Не будь я – Верóника, где мой девиз: «Если спряталось солнце – свети сам себе приятный!»
Вот и буду!
Тем более, что на носу экзамены и поступление в театральный, а там сомнения только мешают!
Глава 5
Моё утро началось в обед. Ночью мама пару раз сбивала мне температуру и столько же раз я переодевалась, потому что одежда становилась мокрой, хоть отжимай.
Я собиралась спросить еë прямо, но так и не решилась. Мама так переживала за меня, когда градусник показал больше тридцати девяти. Носилась со мной и с чаем, а я смотрела на неё и хотелось просто прижаться, как можно ближе.
Карина специально ходит туда–сюда и гремит всем, чем можно, чтобы я поскорее проснулась. А я уже, пятнадцать минут назад и лежу, отвернувшись к стене.
Просто не хочу её видеть.
Ничего не хочу. Даже шевелиться. Хочу тихо лежать и рисовать глазами. Мне уже лучше и с пóтом вышла вся простуда.
Карина снова влетает в комнату. Чувствую её дыхание у своего лица:
– Там твой Ромашка уже всë печенье съел! – шепчет на ухо. – Ты долго ещё будешь валяться? Если не встанешь, то будешь пить чай с таком!
Я открываю глаза.
– Он здесь?
Она опускает перед моим носом карточку с автографом вчерашней группы и подписью, что это для меня.
Tasuta katkend on lõppenud.