Loe raamatut: «Двадцатый год. Книга первая», lehekülg 21

Анджей ухватился за предлог.

– Да. Мой патриотизм сегодня не на высоте.

– Но почему? Мы победили! Киев наш, Золотые ворота, тропой Болеслава Храброго…

– Какая ты начитанная, – проговорил он в отчаянии.

– Наслышанная. Сядь. Пожалуйста.

Анджею сделалось стыдно. Устроил истерику, психопат. Еще подумают, что жадный. Марок пожалел девчонке. Да и объяснить ей нужно. Инстинкт просветителя, вроде как у покойного Кости. Что бы сказал теперь он, какими бы смотрел глазами?

Непонятно зачем, из солидарности или из-за торжественности момента, Моня чуть прикрыла кудри и с серьезным видом взяла штабс-капитана за руку. Тот, отогнав бесполезные мысли о марках, заговорил.

– Представь себе, – воззвал он к Моне, – если бы… – Он задумался в поисках подходящей параллели. – Если бы турки захватили Рим. Что бы сделали итальянцы и прочие римские католики?

– Разве мы турки? – насупилась Моня, – Это русские – турки. А римские католики – это мы.

– Если русские это турки для нас, – попытался провести простейшую аналогию Анджей, – то для русских турки – это мы. Во всяком случае, сейчас, когда мы оказались в их Риме – Киеве.

Моня наморщила лоб.

– Как-то сложно. Не понимаю.

– В том-то, Моня, и беда, – сокрушился Анджей. – Ты не понимаешь, другие не понимают. Никто не понимает. Лишь отдельные. Самые умные и ответственные.

– Ты про себя?

Анджей ощутил, как к щекам приливает кровь.

– Нет, про одного знакомого. Понимаешь, Моня, Киев заставит русских осознать то, что до многих не дошло после наших захва… после наших побед в Белоруссии. Даже самых тупых, самых несведущих в этнографии.

– В чем?

– Даже тех, кто при царях поднимали тосты за нашу независимость.

Моня снова ничего не поняла. Тем не менее пробормотала:

– Боже…

– Завтра, – Анджей встал, – даже самые фанатичные большевики-интернационалисты поймут, что война против нас – это первая отечественная война их республики. Их дантоны закричат, искренне, от всей души… – Анджей яростно вскинул руку. – De l’audace, encore de l’audace, toujours de l’audace, et la Russie est sauvée!⁷⁷

– Кто закричит? Что? – испугалась Моня непонятных слов и грозных жестов. (Натянувши брюки, Анджей не застегнул еще ширинки, рубашка вновь валялась на полу.)

– Плешивый Ленин, Троцкий, компания. Гони панов, вперед на запад, добить врага в Варшаве…

– Они что, и в Варшаву придут? – прошептала Моня в ужасе.

– Ну… – опомнился Анджей. – Будем отбиваться. – Он поводил глазами в поисках рубашки. – Наш маршал что-нибудь придумает. Он же военный гений.

Моня порывисто встала. Трепыхнулись налитые сосцы.

– Тогда я в армию пойду. Доброволкой.

– Не стоит, – испугался за армию Анджей. – Там нужны другие умения.

– Я не только это умею.

– Ах да, ты ведь еще и верхом. – Анджей запутался в пуговицах. – Мерику и Седрику понравилось?

Моня плюхнулась с размаху на кушетку.

– Ты вульгарен и бестактен.

– У тебя потрясающий словарный запас. – Анджей поднял с пола галстук. – Много интеллигентных клиентов?

– Гостей, – поправила Моня обиженно. – Клиенты в парикмахерской. Так ты точно не будешь?

Анджей покрутил головой. Сняв со стула, встряхнул пиджак. В зале по-прежнему пели, но тише. Певцов осталось двое или трое.

Эх, война, войнушка,

Что в тебе за сила?

Кого ты полюбишь,

Кого ты полюбишь,

Ждет того могила.

– Не сердись. – Анджей положил ладонь на Монино плечо. – Как-нибудь в следующий раз. Когда прибавится патриотизма.

Моня не ответила, кивнула.

«Надо же, – подумал удивленно Анджей, – ей же оно даром не нужно, утомление одно, а вот на тебе – профессиональная гордость».

4. Парад-алле

Диалоги гетер – Festina lente⁷⁸ – Metamorphoses – Дефиле – Тонкости патриотизма – Тропой Болеслава Храброго

А вслед героям и вождям

Крадется хищник стаей жадной.

(М. Волошин)

Ręka nie zadrży jak liść osiki,

Gdy będziem w ruskie mordy lać⁷⁹.

(Из популярной песни)

И опять открутим пленку назад. Приблизительно на неделю. Вслушаемся в голоса. Тсс, как бы не спугнуть.

* * *

– Этот безумный большевик Мстиславский в самом деле хочет секторов и баррикад?

– Если верить «Борьбе», баррикад и секторов не миновать. Рабочих призывают грудью встать на защиту Киева, как встали питерцы на оборону Петрограда. Под красным знаменем. Истребляя интервентов в уличных сражениях. Киевская Пресня, новый Арсенал. Племенной в «Большевике» пишет что-то вроде.

– Вы верите красным газетам?

– Последние три года не верю никаким.

– И что теперь? Присоединят нас к Польше? Или вновь устроят Украину?

– Хрен редьки не слаще.

– Не скажите. После собачьих и рачьих слаще покажется и красный караибский перец.

– Может, Врангель нас на что-нибудь сменяет?

– А что у барона кроме Крыма есть? И что вы сами готовы уступить Пилсудскому?

– Полно вам, господа. Антанта не даст нас в обиду. Мы столько лет умирали за Францию.

– Чихать на нас хотела Франция. И Англия с Америкой. Нынче у союзников новые друзья, надежные и безобидные. Ромыния Маре. Република Ческословенска. Кралевина Срба, Хрвата и Словенаца. Велька Польска од можа до можа.

– Вы можете себе представить Европу без России?

– Я не могу. Французы и британцы с трудом. А Пилсудский только тем и грезит.

* * *

– Принципиальный вопрос, однако, в том, как они относятся к частной собственности.

– Положительно, Шендерович, положительно.

– В котором смысле?

– Во всех.

– А к еврейскому вопросу?

– Относятся.

– Как?

– Увидите. Шо вы, Шендерович, вечно суетитесь раньше времени? Если больно хочете, спытайте за поляков у Краковера.

– Не имейте страха, пане Шендерович. Рядом с кацапами поляки релятивлих культуральная нация. Практично, канн ман заген, почти вторые немцы. На крайнем случае четвертые, после чехов и венгерцев. В каждом разе, не худшие от румынов.

– Лучшие, Краковер, кайне фраге, лучшие.

– Вам виднее, бо вы, Вайнштейн, с Бессарабии, а я перзёнлих больше с Галиции.

– Чуть не забыл, а как они относятся к Петлюре?

– Шендерович, скоро будет ночь. Вы обожаете смотреть во сне кошмары? Заместо днем сходить в синематограф?

* * *

– Кто такой этот Пилсудский, откуда он вылупился?

– Известно кто – польский эсер. Или эсдек. Сволочь, короче.

– ППС, господа, ППС. Польская соцпартия. Пилсудский – главарь ее боевиков. С четырнадцатого года этот Труффальдино состоял на службе у обоих кайзеров, венского с берлинским. Про него у нас писали.

– Так почему же за него союзники, если он враг Антанты?

– Был враг, стал друг. Вы не знаете поляков?

– Выражайтесь аккуратнее. Я, между прочим, сам…

– Ах, речь не о таких как вы, Сигизмунд Эдвардович. Вы для нас…

– Тем не менее, Максимилиан Витальевич, тем не менее. Я русский патриот, но помню о корнях.

– И что же дальше? Пилсудский двинет на Москву? Соединится с Врангелем?

– С Врангелем? Спасать Россию? Ха. Не смешно.

– Ему нужны границы покойной Речи Посполитой. Семьдесят второго года. Он устроит в них Петлюре Украину и будет ее доить, превратив Одессу и Николаев в польские порты на Черном море.

– Но ведь Киев за границами семьдесят этого года. Тем более Одесса, Николаев.

– Это хуже или лучше? Что вы скажете, Сигизмунд Эдвардович?

– Как русский патриот или как человек с корнями?

* * *

– Господа! Они уходят! Уходят! Ухо…

– Что вы там кричите, сотник?

– Уходят. Я видел собственными глазами. Очами. Очима. Тикают. Натуральным образом. Тихо и бесшумно. Выводят войска, вывозят ценности, архивы и…

– Если вывозят архивы, то не тикают, а планомерно отступают. На заранее подгото…

– Какая, к черту, разница, ротмистр? Что же делать, что же делать? Ведь необходимо чего-то предпринять. Что вы посоветуете? Конкретного?

– Конкретного? У вас есть «История Украины-Руси»?

– Разумеется.

– С портретом автора?

– Конечно.

– Так вот, пане Шпаковский, возьмите ножницы, вырежьте портрет, обрамите рушниками и выходьте соби на…

– Знаете ли…

– Да знаю, знаю. С августа семнадцатого. Или июля? Когда вы там украинизировались? Не второй раз и не третий, а первый?

* * *

Новая эвакуация, по счету предпоследняя, киевлянам запомнилась как самая ленивая. Большевики покидали город скандально мирно и неторопливо. Начисто отсутствовали характеристические элементы прошлых отступлений: в панике несущиеся по четырем мостам обозы, тысячные толпы оборванных солдат, грабежи, поджоги и убийства, остаточные группы мародеров.

Опытные люди привычно ожидали расстрела заключенных, в первую голову польских заложников из числа буржуазии и интеллигенции. В самом деле, к чему брать заложников, если их при случае не расстреливать? Красные, белые и прочие цветные с легкостью расходовали без причин – в данном же случае Пилсудский дал лацисам веский повод. Но ко всеобщему удивлению, поляков из концлагеря выпустили. Снявшись с ними на карточку и попросив по приходе Пилсудского печатно сообщить о гуманности советской власти. Заодно с поляками выпустили русских.

Большевики не сочли даже нужным пригрозить буржуазии скорым возвращением. И это было вопиющей бестактностью, чем-то запредельным, и пугало не меньше, чем прежние угрозы и расстрелы.

Для дома на Большой Васильковской самым ярким событием удивительных дней стал отъезд недавнего жильца, ответработника харьковского Наркомпроса Анатолия Курочкина и бессменной его секретарши Изабеллы Костюшко. Пара покидала жилье на двух извозчиках. Первую коляску заполнили вещами, во второй разместились ответработник и Изабелла Леопольдовна. Погрузкой занимались двое менее ответственных работников и красноармеец в униформе с диковинными хлястиками на груди.

Товарищ Курочкин поулыбался компании Горобца и шутливо погрозил стоявшему поодаль Старовольскому-младшему. Ничто в Алеше не изобличало представителя свергнутых классов, но товарищ Курочкин, специалист по дефективным подросткам, каждого видел насквозь. Товарищ Костюшко сокрушенно покачала головой.

Коляски плавно покатили на Подол. С тамошних пристаней, в полном спокойствии, не торопясь, отбывали пароходы на Гомель – опровергая слухи, что поляки перекрыли восточнее Чернобыля Днепр. Помощники побрели в управление, им тоже предстояла эвакуация. Красноармеец, широко зевая, отряхивал с хлястиков пыль.

Менее ярко покинул квартал публицист и идеолог Сруль Аронсон, тот самый Георгий Пламенный что писал для «Коммуниста» и «Большевика». (Враги называли публициста Племенной.) Как и Курочкин, он вселился в дом недавно, после предыдущей, добровольческой эвакуации. Ранним утром второго мая Сруль Мойшевич был замечен выходящим из дому с поэтессой Агафьей Воздвиженской – в печати Инессой Твердовой. Литераторы пересекли пустынный двор, и больше Сруля и Агафьи на Большой Васильковской не видели.

(Мало кто в доме знал – лучшее стихотворение Твердовой прошлой осенью опубликовали в Москве, в сборнике «Междупланетный Разин». «С деникинской бандой кровавой Мы твердо на битву грядем. Под стягом, овеянным славой, Воздвигнем мы радости дом». Случайно его прочтя, Луначарский впал в уныние.)

В остальном же всё оставалось как раньше. Белобрысый Горобец по утрам слонялся по двору. Елена Павловна Гриценко, вдова профессора и черносотенца, всё так же никуда не выходила. Маргарита Казимировна, для себя и для нее, меняла вещи на продукты. Инженер пропадал в поисках заработка в городе. Алексей учился, без школы, самостоятельно, с детской жадностью проглатывая книжки. Могилевский Додик – не из днепровского Могилева, а из днестровского – по-прежнему играл Шопена.

Впрочем, нет. Не всё. Не всё оставалось как раньше. Пару раз Алексей с удивлением отметил, что с ним поздоровалась Ева Львовна Лускина. Та, у которой плохо срослась рука, матушка маленькой Розы. Мало того, встреченный во дворе Лускин-старший назвал его Алешей, улыбнулся и спросил, как поживают инженер и инженерова супруга. «Хорошо», – ответил Алексей, и глаза у Лускина сделались еще теплее. Подсев к Алексею на лавочку, он поговорил с ним о погоде – температура днем доходила до двадцати по Цельсию. В придачу рассказал три анекдота, безумно смешных, дома такого не услышишь. (У Старовольских и Гриценко анекдоты про евреев были строго-настрого запрещены. Как-то Алексей попытался поделиться дома услышанным от одного приятеля. Но едва он произнес: «Встречаются Резников, Кантор и Вальцман…» – как отец перебил и пообещал в случае рецидива выпороть. В шутку вроде бы пообещал, но строго.)

Что там старший Лускин, если маленькая Рейзе, пятилетняя с глазенками-маслинками подруга Горобца, завидев Алексея, стала говорить: «Здравствуйте, Алеша». Ласково заглядывать в глаза, интересоваться здоровьем Маргариты Казимировны и совершенно незнакомой ей мадам Гриценко. Товарищ Горобец, став свидетелем невероятной сцены, был изумлен не меньше Алексея. Скорее, больше. Несравненно больше.

Потрясенный классовой изменой, Геннадий попытался исправить положение. Дождавшись, когда девочка ушла, враскачку приблизился к Старовольскому-младшему. Сквозь зубы, как матрос на реквизиции, процедил:

– Своих, буржуенок, ждешь?

Алеша вспыхнул. Как вспыхнул бы всякий другой.

– Каких еще своих? Скорее уж твоих!

Вторично потрясенный Горобец слегка опешил.

– Что?

Правая кисть Алексея Старовольского сжалась. Он давно дожидался возможности побеседовать с Генчиком с глазу на глаз.

– Мне ваш сраный и драный Пилсудский, – процедил он не хуже Горобца, – не свой. Он свой тем, кто…

И не договорил. В самом деле, кому этот Пилсудский свой? Однако что-то он нащупал. Но какими это выразить словами?

– Кому тем? – спросил в растерянности Горобец.

Как же сказать это, как? Чтобы без германских шпионов, без Брест-Литовска, без Ленина, без Троцкого. Как? Ага, вот оно, кажется, нашлось.

– Тем, кому Россия мешала, – выдавил Алеша, не разжимая зубов. – Спать не давала, пока не угробили.

– Какая еще Россия? – ощетинился на слово Горобец. – Царская? Керéнская?

– Россия одна, – внезапно вырвалось у Алексея.

Он сам поразился простоте ответа. На взрослый вкус, высокопарного, на детский – излишне взрослого. Однако если по существу…

Горобец опешил окончательно.

– Чего? – И отошел. Больно надо связываться с психическим.

Алешин рассказ о метаморфозах с Розой и ее родными маму не обрадовал, скорее озадачил. Инженер же нашел рациональное объяснение.

– Страх, мои милые. Меняется власть. Боятся погромов, доносов.

– Не Алешки же им бояться, – попыталась возражать Маргарита Казимировна. – Как они могут подумать, что мы…

– А что им остается думать? Мы, так сказать, пострадавшие, следовательно имеем право… на то, на что при красных право имели они. По их простым понятиям, разумеется.

Маргарита Казимировна вздохнула.

– Как же это мерзко. Мерзко и безнадежно.

Алексей, расстроенный, уткнувшись в чашку, молчал. Рейзеле всего пять лет – и вот, уже умеет лицемерить. Что же говорить о тех, кто старше. Инженер присел на канапе.

– Попробуй их не осуждать, Алеша. Люди не рождаются такими, какими мы хотели бы их видеть. Это длительный процесс цивилизации. Который не всегда приносит плод – сколько образованных господ не отличаются от предков, бегавших за мамонтом. А эти бедные люди такому процессу не подвергались. У них не было того, что было у меня и у тебя. Была нищета, изнурительный труд, презрение со стороны хри… со стороны людей, называющих себя христианами. Понимаешь?

Алексей кивнул. Маргарита Казимировна присела рядом, на стул. Помолчав, рассудительно добавила:

– Кто знает, быть может, сейчас они сделали важный и необходимый шаг. Вынужденно, но стали лучше. Вдруг им понравится вести себя по-новому. Рейзе, по-моему, совсем не плохая девочка. Да и этот ее папа. Несчастная мама. Не говоря о Додике.

– Который каждый день, – Старовольский-старший назидательно приподнял палец, – играет всё более сложные вещи. Кое-какие я слышу впервые. Не сам ли он их сочиняет?

* * *

Глава державы не сразу решился наступать на красный Киев. Во-первых, в отличие от Александры Щепанской и других своих корреспондентов, он знал – красные силы отнюдь не уничтожены. Во-вторых, согласно данным разведки, красные Киев собирались оборонять, причем до последней крайности. Похоже, основным источником информации для разведчиков – как для тех, что сидели во втором отделе штаба, так и для затаившихся в Киеве членов POW, были газеты со статьями Мстиславского, Георгия Пламенного и прочих военных обозревателей. Самозабвенные публицисты, и в числе их Сруль Аронсон, сами того не ведая, выступили дезинформаторами. Внесшими вклад в борьбу на красном фронте. А потому, товарищи, не надо. Сильное и к месту слово, оно не слабее штыка.

* * *

– Въехали! Въехали! Въехали!

– Кто? Куда? Кому?

– Поляки! В город! Уланы, настоящие польские уланы! С пиками, флажками!

– А крылатые гусары?

– Полно вам, Максимилиан Витальевич. Ваш вечный скептицизм…

– Вы их сами видели, Аркадий Павлович?

– Слышал. Говорили.

– А рачьи и собачьи?

– Никого! Пролетарии исчезли, китаезы сгинули, кучерявые попрятались. Тишина как на Байковом кладбище.

– И что теперь? Максимилиан Витальевич, скажите!

– Дождаться, как всё уляжется, и… Не дай нам, господи, опять дать маху. Удирать, господа, удирать.

– Куда? В Варшаву?

– Самое ближнее – в Берлин. Хотя нет, в Берлин не посоветую. Эберт с Носке социалисты, а в Руре – вы слышали? – красная армия.

– От Ленина лучше в Париж или Мадрид.

– А лучше в Лондон.

– Лучше сразу в Америку.

– Только не в Мексику, там большевики. Сапата и Панчо Вилья. Сапату бог прибрал, но это ненадолго.

– А почему не в Польшу, Максимилиан Витальевич?

– Вы видели картинку «Костюшко под Рацлавицами»? Польского живописца Матейки?

– Признаться…

– Так вот, после этих самых Рацлавиц, где слегка перепало нам, мы устроили шляхте Мацеевицы. По каковых Костюшко с весьма печальным видом произнес: «Finis Poloniae». Сиречь Польше крышка.

– Да вы пессимист.

– Пессимист? Я буду жалеть Пилсудского и шляхту? Пусть лишь откроет железную дорогу, а там… Мавр сделал свое дело, мавр может… катиться к чертям собачьим.

– И к рачьим?

– И к свинячьим!

* * *

Итак, невероятное случилось. Враг захватил метрополию, мать городов, древнейшую столицу России. Но разве, спросит кто-нибудь, в Киеве двумя годами ранее не побывали немцы? Побывали. И это привело – не только это, но и это тоже – к общерусской гражданской войне. Однако немцев туда впустили: одни заключили похабный, но мир, другие и вовсе пошли на измену, призвав на помощь двух немецких кайзеров. Невозможно представить, чтобы германцы с австрийцами захватили Киев при ином состоянии дел – без хаоса, анархии и всеобщего почти ослепления. И все же бошам – наигрознейшим в Европе воителям – пришлось позорно убираться восвояси.

Другие напомнят: Петлюра. Ну да, и без него не обошлось. Но Петлюра был местным порождением. Русским, пускай и бывшим. Для захвата города воспользовался русской пугачевщиной, в Киев привели его взбунтовавшиеся русские мужики. Кто им противостоял? Едва организованные, преданные штабом группки юнкеров и офицеров? Стоило на горизонте возникнуть настоящей, пускай и красной армии, как половина мужиков, послав подальше «отамана», немедленно примкнула к новой силе и погнала изменника на запад. Когда же полгода спустя плюгавец на волне чужой, белой уже победы, снова попытался прошмыгнуть в столицу, он вылетел оттуда после первого пинка, полученного от законной государственной власти.

В мае двадцатого дело обстояло иначе. В древнюю столицу заявились, можно сказать, иностранцы. Потомки тех, кого выставили прочь в давнопрошедшие, мифические времена, при буйном Хмеле и тишайшем Алексее. Те, чье возвращение людям здравомыслящим возможным не представлялось. Те, чьим грезам о национальной эмансипации просвещенное русское общество, был грех, сочувствовало – и чей лицемернейший, бесстыднейший в истории человечества лозунг повторяло, не содрогаясь от омерзения. Za wolność waszą i naszą…⁸⁰

Их внезапное появление выглядело как военная победа. Чья? Вчерашних венско-берлинских мопсов, вовремя ставших версальскими моськами? Недавних карьеристов и приспособленцев, разлетевшихся по всей России и внедривших в русское сознание представление о польском гоноре – когда постоянно кричат о чести, но цена этой чести грош? (Простим нашим прадедам резкость. Общее мнение о соседе формировали не котвицкие, не зелинские, не прусы и не склодовские, но самые шустрые, самые прыткие, самые, так сказать, «достоевские» представители невыносимо родного нам племени. А общее мнение в тот год было страшно раздражено и с удовольствием припоминало худшее.)

* * *

Первый польский отряд, а именно дозор из десятка шеволежеров первого полка, проник в город шестого мая, на захваченном ими трамвае. Место вагоновожатого занял выползень из POW. Смелая разведка выявила – красных в городе практически нет. (Впоследствии участники, как водится, присочинили, придумав рассеянную из пулемета большевицкую роту и десятки русских трупов.) Седьмого в город, с должной осторожностью, начали вползать конные и пешие подразделения. Восьмого, в субботу, вползание продолжилось, став гораздо более отважным. Часть местной публики к субботе тоже осмелела. Гражины с Бибиковского бульвара осыпали симпатичных мальчиков сиренью. (Кричали барышни: ура! И в воздух что-то там бросали.)

Слегка освоившись, заняв мосты и убедившись в безопасности, оккупанты через пару дней прошли церемониальным маршем по Крещатику. Парад принимал герой Житомира, ныне – командующий 3-й польской армией Рыдз-Смиглый. Вместе с ним за прохождением героев наблюдали строевые и штабные чины, с ними известный русский ренегат Безручко (Марк Данилович, генерального штаба), а также французский полковник Анотт и японский майор Ямаваки, военный атташе в Варшаве.

Зрелище было отрадным. Перед начальством и глазевшими с тротуаров киевлянами продефилировали полки 1-й дивизии легионов (хурра!), подгальские полки (хурра! хох!), 15-я великопольская дивизия (хурра! хох!), тяжелая артиллерия, технические войска. Следом протащился ограниченный парадный расчет 6-й «украинской» дивизии (слава!). Дивизией командовал упомянутый изменник Безручко, Марк Данилович, генерального штаба.

Польские части заметно разнились, как мундирами, так и выучкой. Наследие разделов, еще не преодоленное. Впрочем, по мнению польского автора, в те дни – начальника штаба третьей армии, несхожий внешний вид оборачивался плюсом – ибо внушал киевлянам представление о безмерной огромности страны, откуда прибыло столь разнообразно обмундированное и разномастно марширующее войско. Что нам сказать об авторе, бывшем австрийском офицере и будущем польском генерале Кутшебе? Сильный военный теоретик, он, подобно многим военным, был чист и наивен душой. В самом деле: ну откуда киевлянам было знать про таинственную польскую страну? Они, должно быть, и живого поляка не видели. Смотрели на могучее польское войско, как ацтеки на Кортеса или инки на Писарро. В защиту Тадеуша Кутшебы заметим: не он один был простодушен. Посторонним вообще это свойственно – не понимать, где они находятся и что о них в этом месте думают. В дальнейшем, после двадцатого, Кутшеба стал вполне приличным человеком и девятнадцать лет спустя, на другой, справедливой и честной войне проявил себя лучшим образом.

Сумей он, подобно нам, услышать голоса киевлян – не проходимцев, с которыми встречался на банкетах, но киевского большинства, – кое-что бы он, возможно, понял. При том что мнения звучали весьма разнообразные. Не менее разнообразные, чем войско, гордо маршировавшее – под оркестры, трубы, барабаны – по залитому солнцем Крещатику.

– Ах, где ж они столько красавчиков набрали! Мундирчики с иголочки, винтовочки блестят. Не то что наши вахлаки.

– Наши, позвольте спросить, для вас кто, Мария Викторовна?

– Да кто ни есть, пропади они пропадом. Сил моих больше нет.

И действительно, мундиры были как с иголочки и сидели очень тонно. Новенькими были французские «лебели», германские «маузеры», австрийские «манлихеры», новенькими каски, в основном французские – вроде тех, что были в русской армии, но не успели в ней вполне прижиться. Новенькими, будто бы даже и не бывавшими в деле, были пушки и броневики. (В ходе большой войны на Западе скопилась прорва всякого имущества. Янки многое свое, не в силах сбыть, спалили. Галлы оказались щедрее и в чем-то, кто бы мог подумать, бескорыстнее.)

Лошади под офицерами – рыжие, гнедые, вороные, светло-серые – были словно с турнира по иппическому конкуру. Да что по конкуру – по высшей школе верховой езды. Еще мгновение, казалось, и они начнут пьяффировать и пассажировать. Кое-кто из эскадронных командиров, в нарушение устава, позволял себе случайный вроде бы пассажик – добивая конской статью восторженные души слабых женщин.

– Последний раз таких коней я видел…

– На императорском смотру, Максимилиан Витальевич?

– В Гиппо-Паласе, Аркадий Павлович.

– В цирке, хотите сказать? Да вы шутник.

– Мне не до шуток. Цирк военных действий. Ох, не ждать, не ждать, в Париж…

Всадники были под стать скакунам. Посадка, выправка, баланс, непринужденность, широкие улыбки при виде наиболее цветущих дам и дев. Каждый третий был писаный красавец, каждый второй – обворожительный повеса, каждый первый – настоящий мужчина, мечта настоящей женщины. (В данном случае представлен сугубо женский взгляд, нетолерантный автор в мужчинах, прямо скажем, не разбирается.)

– Интересно, они на них воюют или только так, катаются? – звучал порой язвительный вопрос. (Язвительный и глубоко несправедливый. Читатель помнит, первая конная дивизия в ходе рейда на Казатин понесла серьезные потери в консоставе. Граф из девятого уланского всё еще не пришел в себя после гибели любимого Лескюра. Но киевляне про Лескюра не знали и обсуждали только то, что видели.)

– Катаются, не катаются, ротмистр, а Троцкому с Лениным крышка.

– Вы который раз нам это обещаете, пане Шпаковский?

– А вы не равняйте. Это же Антанта.

– А Россия теперь не Антанта?

– Это же Европа.

– А Россия теперь стала Азия?

– Мы, то есть вы, хуже Азии, ротмистр! Смотрите, учитесь. Порядок, дисциплина. Э-эх!

У принимавшего парад Рыдза-Смиглого понемногу затекала от непрерывного салютования рука, начинали уставать прямые ноги, в сияющих, со шпорами высоких сапогах. Даже сердце героя трех войн – против Антанты, против украинской и против красной сволочи – подустало учащенно биться от невероятного, вымечтанного поколениями патриотов счастья. Из-под козырька большой, с квадратной тульёй шапки – в России такие без разбора называли конфедератками – то и дело скатывались капли пота.

Стоявший чуть поодаль, в группе офицеров ренегат Безручко (Марк Данилович, генерального штаба) ждал не без опаски прохождения собственных войск, долженствующих презентовать силу, мощь, величие украинского оружия. Переглядывались полковник Анотт и японский майор Ямаваки. N’est-ce pas charmant? Верикорепно!

А киевляне между тем…

– Серые-то, серые-то кто? Легионеры?

– Они самые, висельники проклятые.

– Иуды, христопродавцы. Ишь вышагивают, мерины.

Услышал бы их Рыдз-Смиглый, он бы тоже кой на что взглянул по-новому. Или не взглянул бы? Человек он был весьма неглупый, образованный и небездарный. Не всякий сын кузнеца из Восточной Галиции окончит с отличием k.u.k. гимназию, не всякий рисовальщик пройдет полный курс академии изящных искусств, не всякий солдат срочной службы k.u.k. армии будет оставлен кандидатом на офицерский чин. Его фамилия была Рыдз, что означает «рыжик». Смиглый, то есть «проворный, шустрый, ловкий», стало его псевдонимом. (Как нет адъютанта без аксельбанта, так не бывает поляка без псевдонима.) Смиглым он стал в двенадцатом году, создавая вместе с будущим маршалом отряды польских стрелков в австрийской Польше. Что-то вроде клуба по интересам, готового в любой момент преобразоваться в воинскую часть. Что и произошло в четырнадцатом, после нападения пруссаков на Россию.

«По силе характера и воли он стоит выше прочих польских генералов, – напишет в двадцать втором усатый маршал. – С подчиненным ровен, спокоен, уверен в себе и справедлив. Рекомендую всем для командования армией. Один из моих кандидатов на должность Верховного Главнокомандующего». Что же, для нас по-своему утешительно, что Киев был захвачен не самым последним человеком в польском войске, а впоследствии и в польском государстве. И еще более утешительно, что не самый последний в польском войске человек вылетел оттуда в июне двадцатого как пробка из бутылки «Вёв Клико».

Любопытно, что Смиглый тоже был связан с Житомиром. Не только тем, что захватил его в конце апреля, но и тем, что в Житомире, в семье аптекаря Томаса родилась его недавно обретенная подруга. С нею, формально вроде бы замужней дамой, он в восемнадцатом, при немцах, инспектируя подчиненную ему POW, близко сошелся в Киеве. (В отличие от Баси, Марта Залеская была самой настоящей, махровой пэовисткой. Вплоть до апрельского вторжения дочь аптекаря трудилась в Киеве в пилсудовской конспирации и, попадись она в руки коллег Оськи Мермана, могла бы пострадать, и вовсе не безвинно. Не попалась. И теперь, покуда шел парад, дожидалась конца представления – чтобы вкусить с возлюбленным простых и заслуженных радостей.)

Но парадному великолепию не виделось конца. В польском войске было столько интересного… Автор бы и сам не отказался поглазеть. На телеграфный столб, подобно юным киевлянам, не полез бы, а вот с балкончика какого – warum denn nicht?

– Мамочка, мамочка! Смотри, какой красивый ослик с барабаном.

– Это, Ванечка, не ослик, а лошадка-пони. Вспомни-ка, где мы такую видели?

– В шапито, мамочка!

Киевляне, киевляне, как так можно? Перед вами проходит, церемониальным маршем знаменитая подгальская дивизия, австрийские, а ныне польские служаки, горцы, гурали, с великолепным, в позументах тамбурмажором, с огромным барабаном на влекомой поником двуколке – а вы всё цирк да цирк. В каком бы цирке вы увидели этакие пушки, этакие пулеметы, этакие ружья и блестящие штыки? Этакий австрийский, русский, прусский шаг? Униформистов, спору нет, в цирке предостаточно, хватает в нем и лошадей, и музыкантов, и ослов, но прочего… Да там и завалящего броневичка не сыщется.

А прохожие не унимались. Кто-то аплодировал. То ли пони и тамбурмажору, то ли Ванечке.

– Устами младенца, господа…

– Силачи-то скоро выйдут?

– И где обезьяны, обезьяны у них где?

– Да вон стоит одна, за генералом.

– Как вам не совестно, Георгий Павлович? Это же японец. Вы расист?

– Я расист? Я старый либерал! Просто показалось – обезьяна.

«N’est-ce pas charmant?» – спрашивал Анотт у Ямаваки, простирая руку к новым и новым дефилирующим отрядам. «Верикорепно!» – подтверждал майор.

– А вот и клоуны. Ножку тянут чисто как в Потсдаме.