Loe raamatut: «Двадцатый год. Книга первая», lehekülg 29

Придя в себя, Владивосток возмущенно забастовал. Земские деятели, чуть приободрившись, на правах законной и даже, как выяснилось, признаваемой империей власти, обратились к японскому командованию с запросом. Где члены Военного Совета? Наш главнокомандующий Лазо? Военком гарнизона Сибирцев? Член Военсовета Луцкий?

«Сергей Лазо? – переспрашивали в японских штабах. – Конечно, конечно. Мы помним. Молодой, отважный, настоящий самурай. Так, стало быть, Лазо? И еще Сибирцев? Помним, помним, восемнадцатый год, его уже как-то… Луцкий? Да-да-да, офицер, из кадровых, владел японским… Мы и сами бы хотели знать, что с ними. Будьте любезны, господа, если что-либо станет известно, сообщите».

Губы офицеров растягивались в скорбных и приветливых улыбках. Руки изгибались в плавных и неторопливых жестах. Из щелочек под черными бровями желтой влагой источалась ненависть. К Западу и европейцам. Посмевшим встать ногой, омерзительно длинной и возмутительно твердой, на море, известном в целом мире как Японское.

…И вот представьте себе, господа, этот бывший прапорщик Лазо, взбунтовавший в тысяча девятьсот семнадцатом году эры Киристо город Красноярск, захвативший затем город Иркутск, а потом два года всеми силами вредивший нашему Божественному Императору и достопочтенным господам Семенову и Калмыкову, этот Лазо недавно самолично распропагандировал белых русских офицеров на Русском острове – грозясь не отдать никому, он прямо так и сказал, эту русскую землю. Так вот, господа, здесь не будет больше русских островов. Здесь не должно быть русских островов. Никогда и нигде – на нашем Тихом и Великом океане…

На опубликованное в газете «Красное Знамя» письмо друзей и родственников пропавших членов Военсовета, длинное и глубоко неделикатное, с указанием места, времени и обстоятельств их ареста, а также вопиюще бестактным предположением, что все трое давно расстреляны – на это донельзя обидное письмо дружественное командование было вынуждено дать ответ. Его обнародовала 22 апреля местная газета «Урадзио-Ниппо» и ее русскоязычная версия «Владиво-Ниппо». (Последняя стала выходить спустя шесть дней после апрельского переворота с целью доведения до русской публики японских заявлений. Впавшая в дикий шовинизм пресса Владивостока публиковать последние отказывалось.) В ответе японских друзей сообщалось: слух об аресте господина Лазо следует считать неправильным, японское командование – принципиально – не арестовывает идейных политических деятелей. Очевидно, талантливый военачальник, привыкший в годы партизанства жить на лоне чудесной природы, теперь, после грустных и печальных событий, соблазнился прелестью свободной жизни в сопках – и вновь отправился туда с верными своими партизанами.

Выражение «увести в сопки» имело в те годы весьма специфическое значение, а потому японский ответ можно расценить как юмористический.

* * *

Совпадение во времени – с разницей в двадцать дней – японского и польского выступления против двух российских республик, приморской и украинской, способно навести на мысль о координации действий между империалистскими хищниками, молодым и новорождённым. (Суровый автор отважно использует полузабытое слово «империалистский». За этим словом – бесспорная реальность. Усомниться в ней может только японский или польский империалист.)

Мысли о польско-японской координации мы, пожалуй, отбросим в сторону. Что отнюдь не отменяет связи двух агрессий. Связи не договорной, но более глубинной. Оба хищника, побольше и поменьше, руководствовались собственными интересами. Интересы были сходными – урвать. Белые русские проиграли, красные русские не укрепились, великие державы махнули на погибшую страну рукой. Но восстановление вот-вот, со дня на день начнется. Медлить нельзя, и как только подготовительная работа проделана, тигры Востока и вóроны Запада, рыча и каркая, бросились на еще не отдышавшегося и не зализавшего раны льва.

Стояла весна, впереди было лето. Относительно комфортный период для ведения военных действий и для рытья канав под расстрелянных, повешенных, зарубленных большевиков.

* * *

На повестке дня.

Реввоенсовет Республики. Протокол № 108. 17 мая 1920 г.

1. О гужевых и автотранспортных средствах для Западного фронта (Л.Д. Троцкий). (…)

2. О неделе явки для дезертиров (Л.Д. Троцкий). (…)

3. О переводе на фронтовой паек учреждений Западного фронта (Л.Д. Троцкий). (…)

4. Об использовании пленных офицеров (С.С. Каменев).

Ввиду крайней необходимости пополнить ресурсы командного состава РВСР считает неотложным использовать (с соблюдением всех необходимых гарантий) командные элементы бывших белогвардейских армий, которые, по имеющимся данным, могут принести пользу Красной Армии на Западном фронте. По сему поводу на Д.И. Курского возлагается обязанность войти в сношение с соответствующими учреждениями для того, чтобы передача пригодных для использования лиц командного состава в Красную Армию в относительно короткий срок дала бы возможно большее число.

5. О заградительных отрядах (Н.И. Раттэль). (…)

6. Обувь для Западного и Юго-Западного фронтов (Н.Б. Эйсмонт).

РВСР считает в отношении Западного и Юго-Западного фронтов допустимым пользование лаптями и другими суррогатами обуви только для штрафных частей. Все остальные красноармейцы должны быть обуты в кожаную обувь.

7. Об извлечении дезертиров в Воронежской губ. (Н.И. Раттэль). (…)

8. О сохранении содержания за красными командирами, как за лицами командного состава при прохождении ими стажа на низших должностях (С.С. Каменев). (…)

9. О высшем комсоставе для Запфронта (С.С. Каменев). (…)

10. О переводе на полевое положение Заволжского и Беломорского округов (Н.И. Раттэль). (…)

11. Об отсрочке поверочного сбора в Самарской губ. и на территории Киргизии (Н.И. Раттэль). (…)

12. Об обследовании губерний с большим количеством дезертиров (Н.И. Раттэль). (…)

13. О снятии дезертиров с топливных работ (Л.Д. Троцкий). (…)

14. О награждении орденом Красного Знамени во второй и последующий разы (Л.Д. Троцкий). (…)

Одно из трех заседаний Реввоенсовета Республики в мае двадцатого. Не более и не менее важное, интересное и показательное, чем прочие.

* * *

Но вернемся к Барбаре Котвицкой. В те дни, когда Лазо, Сибирцев и Луцкий давно уже были похищены, но возможно, еще не убиты, в те дни, когда Киев недавно лишь захвачен был врагом, словом недели через две после вторжения Пилсудского, Бася стала выходить из дому. Собственно, за водой она выходила и раньше, но от дома старалась не отдаляться. Теперь, придя в себя, стала забредать и на центральные улицы.

Навестить Ерошенок она не рискнула. Только убедилась, пройдясь по Малой Бердичевской, что Костины родители на месте. Случайных встреч она не опасалась – косынка и другие атрибуты мещанского гардероба изменили принцессу Наркомпроса до неузнаваемости. (Наивность свойственна не только простецам.) Да и кто бы ее мог узнать? Слушатели лекции в рабочем клубе? Шниперович, Мерман? Вряд ли кто из них был в городе, да и с чего им Басю узнавать? Зачем? (Наивность интеллектуалов не знает порою границ.) В городе было интересно и совершенно безопасно.

Признаем честно – Басе, наркомпросовке, но не агитпроповке, отрадно было сознавать, что польское войско, сколь бы ни были низменны цели его вождей, вело себя в Житомире пристойно. Это льстило, еще раз признаем, национальному самолюбию. Не менее отраден был факт, что «украинские» воины в присутствии «союзников» тоже себя держали в рамках – никакого сравнения с тем, как они себя вели, захватывая город в девятнадцатом. (Об этом Бася знала по рассказам.) Впрочем, «украинцев» в Житомире наблюдалось крайне мало, тогда как поляков стало больше, чем жителей. Еще бы – здесь размещалась несколько штабов, в том числе штаб 3-й армии, возглавляемой самим верховным главнокомандующим, тем самым «главным польским хреном».

С точки зрения иных пропагандистов, вероятно, было бы неплохо, чтобы свирепый враг немедленно высадил в городе все стекла, изнасиловал всех девушек и женщин, отмутузил и ограбил всех евреев, а также расстрелял, желательно публично, захваченных большевиков и комсомольцев. Но этим враг пока не занимался. Если расстреливал, то не публично, а женщин и евреев в Житомире, насыщенном штабами всех родов оружия, кишащем офицерами и генералами, можно сказать, почти совсем не трогал. Житомиряне, предпочтя безопасность общественной пользе, подобным оборотом были, скорее, довольны. Бася, в третий раз признаем, тоже. Облегченно вздохнула и призванная следить за внутренним порядком, а по сути быть буфером между населением и оккупантами, русская гражданская милиция. В петлюровские набеги ей приходилось несравненно хуже, до очередного переворота доживали далеко не все.

И всё же не следует думать, будто отношение к захватчику было благостным. В город просачивались слухи о происходящем за его пределами, в сельской местности и кое-где еще. (Уже шестого мая вождь писал генералу Соснковскому: идти с «нашем грабящим войском» за Днепр будет политическим и военным абсурдом, ибо оттолкнет симпатизирующих «нам повстанцев».) И главное – то чувство, что некогда жило в Болконском, в Тимохине и в каждом нашем солдате, это чувство никуда не делось.

В Барбаре чувство оскорбления было двойным, ибо нанесено было родным ей русским людям своими же, поляками. Оскорблена была, по существу, и Польша, вынужденная участвовать в позорном предприятии подлейшего в своей истории авантюриста. (Бася проявляла крайнюю несдержанность в оценках.) И потому как бы ни хотелось Басе полюбоваться настоящей польской армией, с орликами на фуражках, в многообразии ее мундиров, говоров и снаряжения, она ее упрямо игнорировала. С гордым видом проходила мимо снующих там и сям солдатских толп, скрипящих подвод, рычащих грузовиков, бесшумных самокатов, чадящих мотоциклетов, трогательных и милых лошадок. Иной офицерик или сержантик обращал внимание на русскую красавицу. Иной солдат пытался познакомиться. Ответом всякий раз был строгий и непримиримый, как казалось Басе, взгляд.

И все же однажды, когда Барбара сидела на Тетереве, в том месте, где не однажды сиживала с Костей, она проявила слабость или, скажем по-другому, преступную снисходительность. Нелегко быть всё время суровой, а когда вы вдруг слышите за спиною вежливое покашливание и, обернувшись, видите интеллигентные глаза из-под фуражки, и к вам, несмотря на мещанскую вашу косынку, обращаются с надлежащим почтением – надо быть железным крокодилом, чтобы не заговорить.

– Капрал Ольбромский, – представился жолнеж польски, со смущением, возможно наигранным, но более чем уместным.

– Рафал? – не удержалась от детской шутки Бася.

В глубине серых глаз, похожих на Костины, мелькнуло нечто вроде удивления. Не более того. Ах да, он еще улыбнулся.

– Михал. Михаил. Из Варшавы. Оказался вот в ваших краях.

Господи, из Варшавы. Это было выше Барбариных сил.

– Если хотите, говорите по-польски, – предложила она капралу. – Я понимаю хорошо, только говорить не говорю. Из Варшавы? Варшава, я знаю, большой город, очень. Откуда вы из Варшавы?

– Я родился и вырос на Кручьей, – с облегчением перешел капрал на польский. – Есть такая улица. Вряд ли вы слышали.

Бася кивнула. Конечно, откуда ей слышать. Чуть не спросила, живет ли он южнее или севернее Иерусалимской аллеи. Кручья вливалась в Мокотовскую недалеко от Басиного дома.

Из дальнейшей беседы, по дороге с Тетерева, выяснилось, что Михал Ольбромский, призванный этой весной по мобилизации, до большой европейской войны учился в университете. Преподаватели были больше русские. В легионах не был, в русской армии тоже, но в конце восемнадцатого оказался во Львове. «Вновь „оказался”, – отметила Бася. – Удобное слово». После Львова сумел вернуться к гражданской жизни, но теперь, увы, опять. Надеется, что скоро всё кончится. Бася кивала. Она надеялась на то же самое.

Костин кузен, повстречавшийся на улице, проследил за парочкой глазами. Узнал? Бася понадеялась, что нет.

Проводить себя до дому Бася не позволила. Ни к чему ей подобная компрометация. Однако спустя два дня, в том же месте на Тетереве встретила капрала опять. Пан Ольбромский был смущен, еще сильнее, чем прежде. Бася не стала выговаривать воину за назойливость, вместо этого выспрашивала про Варшаву. Ольбромский отвечал охотно, приводя всё больше подробностей, не смущаясь Басиной осведомленностью и странным интересом к мелочам. Третий мост? Ротонда? Вильчья? Вспульная? Капрал, смелея, признался Басе, что он… поэт. Принялся читать по памяти стихи, местами неплохие, не гимназического уровня. Бася кивала, что-то читала в ответ. В какой-то момент, цитируя Норвида, поймала себя на том, что уже давно говорит по-польски. Боже!

Михал Ольбромский глядел ошарашенным взглядом. Он тоже не сразу заметил Басиного перехода, но после ее осечки и попытки снова перейти на русский, не обратить внимания не мог.

– Ну что вы смотрите? – рассердилась она, в большей степени, понятно, на себя. – Яростно перешла в наступление. – Да, я полька. Из Варшавы. С Мокотовской. Понятно?

– Но почему вы не сказали? – пролепетал поэт. – Вы…

– Разумеется, – подтвердила с готовностью Бася, – я большевицкая шпионка. Донесете?

Поэт обиженно насупился.

– Вы же знаете, что нет.

– Конечно, знаю. Иначе б и не стала с вами разговаривать. В России доносчиков не жалуют. – Сомнительный тезис родился спонтанно, произнесен однако был с чувством. Способ провести границу между собой и собеседником. Бася была человеком, и nihil humanum не было ей alienum.

– Да никакая вы не шпионка, – надулся капрал Ольбромский. – Но тогда почему?

Бася инстинктивно скрестила руки на груди, пальцы вонзились в плечи.

– Неужели не понятно?

– Нет, – признался, робея перед столь внезапной переменой, капрал.

– Разве вам не было противно смотреть на местных полячков? – Эк ты запела, изумился голос. – Когда те высыпали, чтобы поприветствовать освободителей?

Лицо у поэта сделалось печальным – впервые без обиняков он услышал подтверждение собственным, давно его мучившим мыслям.

– Вы не считаете нас освободителями…

– Я похожа на провинциальную дуру? Вы-то сами кем себя считаете?

Капрал непроизвольно улыбнулся.

– Все же смахивает на агитацию.

– На здравый смысл, – поправила Барбара.

Понемногу поэт успокоился. Бася, тоже придя в себя, вызнала множество интересностей об университете и даже не побоялась спросить об экстраординарном профессоре Котвицком. О нем, к сожалению, поэт ничего не знал.

– Вы позволите прийти мне как-нибудь еще?

– Простите, но это напоминает свидание. У меня, да будет вам известно, есть жених.

– Большевик?

– Кинематографист. Не вешайте нос, гражданин капрал, в Киеве найдутся толпы русских девушек, жаждущих избавления от латышско-китайского ига еврейской Интернационалки.

Освободитель расстроился.

– До чего же вы злая. Но почему-то вы мне очень симпатичны.

Он тоже был крайне симпатичен Барбаре. «Сила воли, девочка», – напутствовал внутренний голос. Мягко улыбнувшись, Бася сообщила:

– В годы великой и гражданской войны о моей фантастической верности жениху в Москве и Киеве ходили легенды. Я намерена им соответствовать.

Кажется, получилось неплохо. И человека не обидела, дав ему понять, что он ее достоин и даже отчасти ей нравится. И как говорится в народе, себя соблюла. Что же до остального, то плотские утехи в жизни не главное.

– Вы фантастическая девушка! – расцвел уроженец Кручьей. – Знаете, если бы не ваш жених, я бы сию минуту попросил у вас руки.

Ага, расхрабрился, узнав, что ничего не выйдет, весело подумала Барбара. Но вслух сказала весьма рассудительно:

– Возможно, я поступаю неразумно. Но иначе перестану себя уважать. Хотя прекрасно понимаю, что моральные принципы и отсутствие здоровой чувственности имеют меж собою мало общего.

Нет, всё-таки забавно наблюдать, как у мужчин, даже умных, симпатичных и талантливых раскрываются от подобной откровенности рты. А что такого? Небольшое хулиганство. В силу исключительных обстоятельств извинительное. Не говоря об ореоле большевизма, неизбежно окружавшем в глазах капрала фигуру странной житомирско-варшавской польки.

Напоследок, перед тем как повернуть на Лермонтовскую, она попыталась поэта утешить.

– Надеюсь, после этой дурацкой войны мы встретимся. – Чуть помолчав, добавила. – В Варшаве. – И уточнила. – Я вернусь туда с мужем, снимать кино о перипетиях польско-русской дружбы. Мы отыщем вас на Кручьей, обязательно.

Обнадеженный поэт глухо рассмеялся и, поглядев на время, зашагал на службу.

«Сильна же ты, Баха, – отметил почтительно голос. – Трем поэтам отказала, как минимум одному великому. Плакать будешь в старости, вспоминая упущенные возможности».

«Черта лысого, они пусть плачут!»

* * *

23 мая 1920 г.

Командармам 12-й, 14-й, Конной и командгруппы т. Якиру ¹⁰¹

Копии Главкому, командзапу, командарму 13-й, предревоенсовета Троцкому и члену РВС т. Раковскому ¹⁰²

(…) Пользуясь разобщенностью… сил противника и учитывая, что главные силы стянуты в Киевский район, являющийся в то же время важнейшим в политическом отношении, решая нанести главный удар киевской группе противника, приказываем:

1) 12-й армии, имея основной задачей захват железнодорожного узла Коростень, форсировать главными силами Днепр на участке севернее Киева (…) На остальном фронте решительными действиями атаковать противника и на его плечах ворваться в г. Киев. Операцию начать 26-го сего мая.

2) Группе т. Якира с рассветом 26 мая на всем фронте группы перейти в решительное наступление в общем направлении Белая Церковь – Фастов, имея целью втянуть в бой больше сил киевской группы противника. Для связи с Конармией кавбригаду т. Котовского иметь на левом фланге.

3) Конной армии, составляя главную ударную группу фронта и имея основной задачей разгром и уничтожение живой силы и захват материальной части киевской группы противника, с рассветом 27 мая перейти в решительное направление в общем направлении на Казатин, в разрез между киевской и одесской группами противника. Стремительным натиском, сметая на своем пути все встретившиеся части, не позднее 1 июня захватить район Казатин – Бердичев и, обеспечив себя заслоном со стороны Староконстантинов – Шепетовка, действовать на тылы противника.

14-й армии – обеспечить успех операции главной ударной группы, для чего… решительным ударом овладеть не позднее 1 июня районом Винница – Жмеринка. Операцию начать 26 мая. (…)

Командюгзап Егоров

Член Реввоенсовета Берзин

Наштаюгзап Петин¹⁰³.

Местами коряво? Ничего, ибо главное – суть.

* * *

Спустя недели две после первой езды у красноармейца Майстренко появилась новая любовь. На ней прискакал на плац комвзвода Лядов. Пролетел галопом, развернул туда-сюда, красиво прорысил, прошелся шагом. Золотисто-рыжая, высокая, с длинными, стройными и сильными ногами, с густым темно-рыжим, переливавшимся на солнце волосом, не лежавшим, а стоявшим словно щетка. Крепкие сухие мышцы под упругой кожей внятно говорили о силе и выносливости, внимательные карие глаза – об уме и добром нраве. (Плац был третьим по счету – дивизия, рассеивая банды, постепенно выдвигалась на исходные для наступления позиции, следом подтягивались тылы.)

– Прошу любить и жаловать – Шарлотта! – радостно улыбаясь, представил рыжую красавицу комвзвода.

– Кто она? – не удержался восхищенный Незабудько, человек по натуре вредный, но знавший лошадей как мало кто.

– А вот угадай, – предложил ему Лядов.

Незабудько обошел красавицу со всех сторон. Постоял там и там. Измерил что-то взглядом. Поцокал языком. Красавица умными и карими глазами с любопытством следила за кубанцем.

«Мне бы такую», – подумал Петя с безнадежной грустью. Накануне он буквально был заезжен Люцифером. У хитрого мерина случился приступ лени, сопровождавшийся упорной симуляцией в виде многократных испражнений. Рысью он перемещался медленнее, чем остальные шагом, на шагу просил хлыста, что же до галопа… Тут, собственно, и начиналась симуляция. Судя по запаху, плодотворная и потому вдвойне обидная для всадника. «Хлыст! Он должен это делать на ходу! – кричал на Петю Лядов. – А если ему в атаке приспичит?»

– Якщо ви про породу, то гадати тут нема чого, – говорил между тем Незабудько на своем полусельском наречии. – Дивитесь, хлопцы. С цього краю вона неначе донська. Навiть грива стоїть немов у степової. А с другого краю – немов англiйська, iз доброго iпподрому. Плечико скошено, ножки потоньше… У драгун таких багато, але у них вони гiрше будуть, слабше нiж донська и не такi швидкi, як английська. Звiдки ця, товаришу комвзвода?

– От хороших людей, в подарок. Оцените, товарищи бойцы, каков глаз. Сколько вывели отличных полукровных пород, каждую улучшали чистокровной верховой – без книги племенной не разберешься. А товарищ Незабудько сразу же увидел главное. И в самом деле, мамка у нашей Шарлотки донская, а папка чистокровный англичанин. Заводчики на Дону наших лошадей частенько с английскими скрещивают, чтобы в армию сбывать. Однако думают только о внешнем виде, о росте. А качества теряют. Их лошадки проигрывают донским в выносливости, английским – в скорости, на что нам верно указал товарищ Незабудько. Но экземпляры все-таки случаются… – Лядов обласкал Шарлотту взглядом. – Вы еще, хлопцы, не видели, как она прыгает. Кто знает, – добавил он мечтательно, – может быть при правильном контроле удастся вывести такую вот породу. Настоящую, со всеми свойствами, донскими и английскими. Мы об этом с командармом еще перед войной в наезднической школе толковали. Нравится? Так и быть, пока ýчитесь, дам вам поездить. Первым будет…

«Кто угодно, только не я», – подумал Петя, злясь на Люцифера с его бесперебойной прямой кишкой.

– Красноармеец Майстренко, – договорил инструктор. – Потому что, во-первых, теоретически подкован, а во-вторых, не будем забывать, с кого всё началось. С Люциком поработаю я, парень соскучился по твердой руке. У товарища Майстренко она довольно твердая, но больно сердце мягкое. А лошадке потребен вожак.

Разумеется, вздохнул про себя боец Майстренко, где-то про это уже читавший. Не друг нужен лошади, про дружбу лошадь не поймет, ей нужен вожак, более сильный, более умный и более смелый конь, которому лошадь поверит и которого признает. И твоя задача, всадник, дать лошади понять, что сейчас, в этот вот данный момент, ты и есть тот самый главный и незаменимый конь.

Но какое ж это было наслаждение! Она была не просто умной, она была интеллигентной. Фокусы, подобные выходкам Люцифера, в ее исполнении представлялись невероятными. Шаг, рысь, смены направлений, вольты – казалось, она только и ждала легчайшей Петиной команды, чтобы тут же всё проделать. «Крайне отзывчива на повод и шенкель», – прокомментировал Лядов.

«Мне бы такую», – снова думал Петя, уже вечером, расседлывая рыжую красотку. А засыпая, сам же над собою потешался. В который раз он грезит о чужом. Чужие кобылы, чужие девушки. Саша Никитина, Марина Голубенко, Эвелинка Вронская. Ерошенкина жена Барбара Карловна. Не пора ли научиться любить свое собственное? Но что свое, кого? Ленивого мерина Люцифера? Хитрого и жадного Голована? Быть может, Марусю Подшивайло с Бердичевской? Джигиту бердичевскому в сам раз.

Кстати, о джигитах. На одном из учений, когда они носились галопом и рысью рядом со стрельбищем, приучая лошадок к пальбе, – вдруг появился, в сопровождении бывшего начдива четвертой, знаменитый их командарм. Представительный мужчина во френче, с усищами, со прищуренными хитро глазами. Сидевший на коне как на картинке. Пятка, носок, спина, кисть, локоть, взгляд – всё то, чего требовал Лядов и что казалось придирками, ненужными мелочами, в придачу ко всему смешившими иных кавалеристов. Но командарм сидел совершенно по-лядовски. Без малейшего напряжения, будто бы иначе не бывает. Словно живая иллюстрация к кавалерийскому уставу и учебникам по верховой езде.

Подъехав к Лядову – тот был на Люцифере, – командарм сердечно пожал ему, старому знакомцу, руку и, шевельнув усами, поприветствовал бойцов:

– Здорово, джигиты бердичевские!

Те изумленно и не очень стройно ответили. Вот ведь… Он-то откуда узнал? Дался же им всем этот Бердичев. И вообще, если они на что-то намекали, то во взводе имелось не более двух лиц иудейского, так сказать, исповедания, прочие были вполне себе русские, один молдаванин, пара поляков, словом бывшие православные и бывшие католики. (Интересная формулировка: «бывшие». Но как иначе, если речь о комсомольцах?)

– Ездят? – спросил командарм у Лядова.

– Тремя аллюрами. Без тонкостей, зато не падают.

– Прыгать начали?

– Начнем, если успеем.

– Успеете, не торопим. Верно, Ока Иванович?

– Верно, верно, – хитро сощурил раскосые глаза степняк-начдив. – Только зачем ты их, товарищ Лядов, на рыси подниматься-опускаться обучал? Время зря терял.

Командарм качнул усами, словно сообщая Лядову: Ока неисправим.

Лядов ответил дипломатично:

– Так ведь, чтобы с самого начала рысить, не облегчаясь, надо вырасти в седле. Скажем, как вы.

– Баловство, – проворчал начдив четвертой, бывший, в пышные усы, еще более могучие, чем у командарма. – Знаете, бойцы, как я учился?

Бойцы не знали.

– Малый был, шибко на коня хотел. Раз хорошо повезло. Табунщики сказали: хочешь? Шибко смеялись, я не понимал. Посадили на жеребца, на нем раньше никто не ехал. Он понес, я упал, ключицу поломал. Ключица срослась, обратно пришел. Удивились. Обратно посадили. Обратно понес, вторую поломал. Обратно пришел. Больше меня с коня ничто не вышибало.

Бойцы заулыбались. Неуверенно. Начинающих подобные истории не ободряют. Командарм опять качнул усами.

– Знаешь, Ока Иванович, хороша твоя метода, да времени в обрез. Покуда все ключицы посрастутся… Так что лучше по науке.

– А-а, – махнул рукой начдив. – Знаю я драгунскую науку. То ли дело… – Он задумался, как бы получше объяснить.

– Первобытная степная езда, – подсказал ему командарм. – Едем, Ока, заговорились мы тут. Свидимся еще, товарищ Лядов. Не в Бердичеве, так в Житомире, не в Житомире, так в Новограде, не в Новограде, так в Ровно. Велика Россия. Бывайте, хлопцы!

И опять грохотали выстрелы на стрельбище, и опять они носились взад-вперед, не без труда изображая строй. Рысь, галоп, шаг, рысь, галоп, шаг.

К галопу, после первых необычных ощущений, все привыкли быстро. Но вот поднять коня в галоп и на галопе удержать – это получалось не всегда. И всё, вроде, делалось правильно: левое постановление, правый шенкель – если галопом с левой. Шенкель… Еще раз шенкель… И еще… Да что же, черт возьми, ты шенкеля не ощущаешь? Но вот твой конь, словно бы сжалившись, приподымается – и начинает наконец скакать. Однако едва ты успеешь обрадоваться, ощутить несущие тебя вперед качели, зараза снова перейдет на рысь. И по второму кругу, снова. Постановление, шенкель. Шенкель, шенкель…

Можно было прийти в отчаяние, особенно от Голована с Люцифером. А вот сегодня, кто бы мог подумать, и от ненаглядной рыженькой Шарлотки. На которую на третий день знакомства тоже вдруг нашло. Постановление, шенкель… Шенкель, шенкель… Ну что с тобою, милая? Ты ведь такая лапочка была! Почти все скачут, кроме Быкова, Майстренко и Кораблева.

– А если девушке хлыстом напомнить, кто тут всадник? – насмешливо спросил, наблюдая Петины мучения, Лядов.

– Не взял, – устыдился Петя. На Шарлотку у Пети не поднималась рука. Шарлотка обходилась без подобных напоминаний.

– Стало быть, боец Майстренко, вы не читали немецкого автора Ницше. Который сказал: когда идешь к кобыле, не позабудь про плеть, ибо… Но и не злоупотребляй, твою мать! Про вас, товарищ Кораблев, про вас. А если тебя так огреть? Хлыст – это средство подсказки и мягкого наказания. Мяг-ко-го. Поняли?

«Так точно, товарищ Царатуштра», – весело подумал Петя и, забывшись, машинально, не опуская долу глаз, выслал рыжую кокетку правым шенкелем. И Шарлотка, славная, хорошая пошла. И не абы как, но четко отбивая ритм.

– Отлично! Вольт! Кораблев, учись!

Неподалеку вновь и вновь гремели залпы, изредка татакали максимы. Кони, обученные по особой тонкой технологии – выстрел, морковка, выстрел, морковка, – нисколько не боялись жутких звуков. «А ведь мы обманываем их, – думал Петя, облегчаясь на рыси. – Внушаем, что это не страшно, что мы, вожаки, ведем их ко спасению, а потом в них впиваются пули. Да, у нас есть оправдание, мы ведь и сами… Но мы-то знаем, а они…»

Неприятные мысли о смерти, об увечье посещали молодых бойцов всё чаще. Ими не делились. Тут каждый был наедине с собой.

– Товарищ комвзвода, а мы займемся рубкой? – спросил, возвращаясь с учения, Шифман. – Скачем, скачем…

– Не страшно будет, Левчик? – полуобернулся Лядов. – Живого-то человека?

– Не будет! – ответил Левка с залихватской злостью. – Смог стрелять, смогу рубить. Есть кого и есть за что.

– А мне вот страшно, – не услышал Левкиной аргументации Лядов. – И чем дальше, тем…

В зеленых рощах пели и перекликались птицы, всё сильнее припекало солнце. По дорогам проносились всадники, ржали, фыркали и копытили щедрую землю кони. Несметное количество коней, рыжих, вороных, гнедых и серых.

«Орды Чингисхана! Гунны у границ Европы! Поляки бастионом христианства!» – взвоет привычно недели через две вольная печать свободной Польши. И не уймется добрые сто лет.

* * *

Кременчуг, 24.V 1920 г.

Срочно

Секретно

Отдан боевой приказ о наступлении против поляков на всем Югзапфронте. (…) Польские паны должны быть быстрыми и решительными действиями разбиты наголову. Этим сознанием должны быть проникнуты все без исключения. (…) С дезертирами, шкурниками и трусами расправляться, как со злейшими врагами рабочих и крестьян, как с предателями и изменниками. Всякие преступления и неисполнение боевых распоряжений не оставлять безнаказанными. Все для победы! Вперед! На вас смотрит вся Украина, вся Россия, весь международный пролетариат. Выше подымайте свои красные боевые знамена. В бой, последний и решительный бой! Победа будет наша!

Приказ прочесть в день наступления перед фронтом каждой части.

Командюгзап Егоров

Член Реввоенсовета Берзин

Наштаюгзап Петин

Расшифровала Александрова

25.V 1920 г.

Верно:

Начоперодарм К. Абрамов