Loe raamatut: «Двадцатый год. Книга первая», lehekülg 34

* * *

Сразу же после прорыва Конной части тринадцатой польской дивизии были переброшены на северо-восток. Навстречу им, на юго-запад, кинулись части седьмой и кавдивизия Карницкого. Пробитая Буденным брешь была прикрыта грудью.

В Снежной, Озерной и Самгородке интервентами было подобрано несколько сот польских трупов, пострелянных, порубленных, часто разутых, частично раздетых. По крайней мере, так передавали и так записал в дневнике сержант девятнадцатого пехотного – тот самый, что назвал наш красный флаг еврейской тряпкой.

Общие польские потери составили четыреста шестьдесят человек убитыми и ранеными, около двухсот попало в плен. Потери девятнадцатого полка – убитыми, ранеными, пленными – четыреста девяносто семь нижних чинов и девять офицеров. Пяти его пехотных рот более не существовало.

* * *

СВОДКА ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА ВОЙСКА ПОЛЬСКОГО от 5 июня

На фронте между Днестром и Днепром продолжаются успешные для нас бои местного значения. Наши летчики в нескольких местах разгоняли огнем пулеметов колонны большевицкой конницы. Из показаний пленных следует, что кавалерийские и пехотные части большевиков, принимавшие участие в атаках последних дней, понесли чрезвычайно тяжкие потери, особенно в командном составе, и по этой причине их военные возможности существенно снизились.

ЧЕШСКИЕ НАСИЛИЯ

Карвинская жандармерия продолжает развивать террористическую деятельность. В поездах между Карвиной и Богумином группы чешских боевиков избивают и третируют пассажиров за пользование польским языком. (…) В чешских селах публично орудуют члены чешских боевых организаций, о которых известно, что они совершали убийства польских рабочих.

Курьер Варшавский, 6 июня 1920 г.

Эписодий третий. Всадники

Amour sacré de la Patrie,

Conduis, soutiens nos bras vengeurs !

Liberté, Liberté chérie,

Combats avec tes défenseurs ! (2)

Sous nos drapeaux que la victoire

Accoure à tes mâles accents,

Que tes ennemis expirants

Voient ton triomphe et notre gloire !¹¹⁶

Все запылало мщеньем, войною,

Мщеньем, войною против врагов.

[5–6 июня 1920 г.]

Шестого июня, на следующий день после прорыва польского фронта под Сквирой, войска генерал-лейтенанта Врангеля, выйдя из Крыма, атаковали нашу тринадцатую армию. Если совпадение было случайным, то единственно в смысле идеального наложения дат. В остальном случайности не наблюдалось. Командование крымских белых сил совершенно сознательно ударило в спину русскому народу, отражавшему польское нашествие. Всё остальное – слова.

В сто последующих лет будут пролиты – в том числе и нами, гуманными, просвещенными, великодушными, одухотворенными – моря и океаны слез по страдавшим без родины русским изгнанникам, по невинным жертвам жуткой пары инфернальных инородцев, глубоко нерусских и отчетливо неправославных. Почитатели Шмелева, Мельгунова, Гуля примутся жонглировать фантастическими цифрами, режиссеры, проникшись и пересмотрев, накрутят фильмов, народные историки понастрочат брошюр. Мы же…

Мы же, потомки приамурских партизан и первоконников, никогда не забудем о главном: в месяцы жесточайшей, изнурительной борьбы за свободу, целостность и неделимость не «исторической» уже, но самой что ни есть этнической России офицеры Русской армии Врангеля своим вторжением в Северную Таврию помогали пилсудовской Польше делить и расчленять их родину. Ту самую, единую и неделимую. А потому если и достойны сочувствия, то не более, чем французские эмигранты из корпуса принца Конде. Но возможно – не более чем Мазепа.

Непривычно? Ломает канон? Мы добавим. Ужесточим. Не оставляя иллюзий относительно позиции автора. Любой селянин, рабочий, совслужащий Волынской, Подольской, Киевской губернии, вставший в двадцатом под красное знамя, чтобы вымести с русской земли длугошовских, галлеров, смиглых и петлюр, более значим для России, чем все шмелевы, мельгуновы, мережковские и гиппиусы. Потому что…

«Да как вы смеете?» – взъярится, выкатив глаза, псевдоинтеллигентный квазиинтеллектуал, литератор, профессор, сотрудник институтов философии, литературы и истории, десятилетия кормившийся на утраченной духовности, на возвращенных именах, на прочем русском и нерусском зарубежье. Смеем, гражданин профессор, смеем. Потому что последний обозник Конной армии, подвозивший патроны… да не патроны даже, а сено и овес для лошадей четвертой кавдивизии, более важен для человечества, чем… Чем весь ваш Солженицын, весь ваш Гавел, весь ваш Милош, все их покровители, потомки, правообладатели, поклонники. Не говоря о ваших собственных трудах, исторических, литературных и философических.

Вам мало? Хочется еще?

Уже не хочется? Тогда посторонитесь. Мимо проходят бригады четвертой. Нет, гражданин профессор, это не галоп. Данный аллюр называется «рысь».

На рысях, практически без отдыха четвертая спешила на Житомир.

* * *

[5 июня 1920 г.]

На Лермонтовскую Барбара вернулась поздно вечером. Клавдия, испуганная ее исчезновением и обыском, бросилась незадачливой жиличке на шею. Олеська, тихо плача, прижалась к польской тете, обхватив ее ручонками. Прибежавший с кухни величезний кiт принялся тереться о стройные тетины ноги.

Оставшись с Клавдией наедине, Бася шепнула: дело плохо, за домом следят, ночью притащатся непрошенные гости, двое или трое, а потому калитку и двери придется оставить открытыми. «Простите меня». Клавдия стиснула Басину руку.

Они и явились. По одному, с часовым интервалом, незаметно прошмыгивая к дому в темноте. Луну по-прежнему плотно прикрывали тучи, и увидеть их было непросто. Да и некому было их видеть – о чем прекрасно знали Клавдия и Бася.

Первым пришел здоровенный капрал, в армейском кителе под цивильным дождевиком. «Дверь. Закрыть. Быстро. Свет». Не представившись и не поздоровавшись, пробежался глазами по углам, по Басе, по хозяйке – и безошибочно завернул в Барбарину комнату, оттолкнув ногою степенно выходившего оттуда Василя. Бася, бросив виноватый взгляд на Клавдию, поплелась за визитером. Хотела сказать: «Присаживайтесь», но гость уселся на стул без приглашения. Бася молча села на другой.

Вторым появился подпоручик Котович. «Добрый вечер. Позволите? Как вы?» Сняв дождевик, цивильный, серый, точно такой же как у капрала, он тоже проследовал в комнату. Барбара пересела на кровать, уступив офицеру стул. «Благодарю. Вы познакомились?» И улыбнулся в ответ на Басино молчание. «Понятно. Капрал Стахура. Ваш ангел-хранитель. Чтобы снова не похитили большевики». Шутка вышла так себе, но Барбара выдавила улыбку. Стахура улыбаться не подумал.

Коротая время до прихода третьего, Котович разговаривал с Барбарой. О русской, о польской литературе, о якобинцах, жирондистах, термидорианцах. Давая тем самым капралу понять, что он, подпоручик Котович, питает к данной клиентке своей конторы уважение и испытывает к ней расположение – и что такое же точно уважение и расположение должны испытывать к его подопечной сам Стахура и тот третий, что еще не пришел. Стахура изредка зевал и раза два заснул. По-солдатски ловко, с открытыми глазами. Котович, хотя и заметил, капрала будить не стал.

– Думаю, завтра закроем ваше дело, – сообщил он Басе. Чуть понизил голос. – Оно мне с самого начала виделось бессмысленным, и если бы не Пальчевский с его инициативами… Потерпите немного, прошу вас.

– Хорошо, – прошептала Бася, совсем уже беззвучно. Ей очень не хотелось разбудить Стахуру. Непонятно почему великан внушал ей страх. Почти такой же, какой внушал Пальчевский.

Третий гость, маленький, жилистый, с полоской на погоне, выглядел не в пример Стахуре добродушным и веселым. Скинув штатский дождевик, идентичный дождевикам Стахуры и Котовича, улыбнулся и зачем-то подмигнул Барбаре, приветливо кивнул хозяйке, ласково погладил по головке подвернувшуюся под руку Олеську. И на Василя взглянул, скорее, благосклонно. Кот ответной благосклонности не проявил, убравшись в угол и взирая на веселого солдата с неприязнью. Похоже, после встречи со Стахурой польские военнослужащие его доверия не вызывали. Или просто люди в сапогах. (Не только офицер, но и оба нижних чина носили не пехотные бутсы с обмотками, а buty z cholewami, говоря иначе oficerki, третий гость, ко всему, со шпорами. Ездили верхом? Разжились на ограбленном складе?)

Вошедши в комнату, новенький негромко доложился: «Старший рядовой Трэшка прибыл». Подойдя к столу, принялся выкладывать из большой холщовой сумки коробки, жестяные и картонные.

– Тетя Имця угощает, – объяснил он Басе.

Подпоручик подтвердил:

– Тут, пани Барбара, и для нас, и для вашей хозяйки. Выходить им никуда нельзя, так что я распорядился. Если можно, пусть нам воду вскипятит.

На обращенном к Басе лице Стахуры, прежде неподвижном, отразилась некая эмоция, не сказать чтобы сильно позитивная. Бася сразу поняла, в чем дело: Стахуре не понравилось «если можно». Ну да, этот гость сказал бы иначе. «Кипяток. Шевелись».

В жестянках с надписями на английском были мясные консервы, печенье, концентрированное с сахаром молоко, в картонках – кофе, чай. Бася хотела было спросить у Котовича, кто такая тетя Имця, но сообразила сама, разглядев на жестянке с печеньем четыре знакомые буквы – YMCA¹¹⁷. Незаметно и невольно улыбнулась: давным-давно, в Москве, в четырнадцатом году ее, ссылаясь на авторитеты Скрябина и Бунина, тоже пытались втянуть в работу этой непонятной организации. Точнее, не пытались, а пытался –обходительный молодой человек, с идеальными манерами, идеальным пробором, идеально накрахмаленным воротничком и идеально модным галстуком. Бася, понятное дело, не поддалась. Ее, звезду Высших женских курсов, мог в ту пору взволновать поэт, прозаик, филолог-классик – но никак не «молодой христианский мужчина», какой бы ориентации последний не придерживался, римско-католической, восточно-православной или, тьфу на них, заокеанско-протестантской. Котвицкие не выносили фальши – обязательного спутника подобного рода сообществ. И очередное доказательство их подлого двуличия налицо, точнее на столе – добродетельная ИМКА снабжает маршала Пилсудского. Питает вареньем-печеньем доблестных борцов с еврейским большевизмом. Что ж, на американскую беспринципность Бася ответит польско-русской индифферентностью: выпьет приятного кофейку со сгущеночкой, мысленно послав молодых христиан Европы и Америки в Техас. В конце концов, не мракобесы из ИМКА выращивали этот кофе и пекли это печенье. И не Стахура с Трэшкой и Котовичем, черт бы их побрал. Впрочем, Котович, возможно, и не плох. Да и Трэшка – что она знает про Трэшку?

Еще узнает, подумал бы в этом месте Стахура.

* * *

Характеризуя действия Конной после прорыва под Самгородком, Озерной и Снежной, польские, английские и иные враждебные нам сочинители с упоением примутся писать о беспорядочных метаниях, сопровождавшихся диким разгулом, грабежами, насилиями, убийствами, в каковых, то есть метаниях, не было и не могло быть ни малейшего признака стратегической мысли, ибо откуда взяться стратегической мысли у полуграмотного казака.

(Буденный был не казаком, а иногородним, но большинство иностранных авторов отличают казаков от иногородних не в большей степени, чем дядя Сева с Пятихатки отличает семинолов от команчей. Русский? На коне? С усами? Стало быть, казак.)

Замысел между тем прослеживается, и не один, но как минимум два. О первом, излишне оптимистическом, исходившем из штаба фронта, мы писали: перекрыть 3-й армии Смиглого путь отступления от Киева и устроить захватчикам новые Канны. Другой, конармейский, формировался уже на ходу. Не претендуя на лавры Гасдрубала, наш командарм начал бить по вражеским узлам коммуникаций. Устремляясь туда, где не было крупных польских сил, не ввязываясь в бесполезные и долгие бои, Конная приводила польский тыл в хаотическое состояние. Командюгзап Егоров подобные планы одобрил не сразу. Еще тринадцатого числа он требовал у командарма выделения двух дивизий для участия в ликвидации киевской группы противника. Лишь позднее комфронта проявит больший реализм и, отказавшись в свою очередь от лавров Ганнибала, предпочтет им более надежные лавры Кутузова.

Седьмого числа Буденный отправил Егорову радио с докладом о прорыве. Радио было перехвачено польской радиоразведкой – для нее война против России стала не только первой пробой, но и звездным ее часом. В радиограмме сообщалось: 5 июня в 8.00 части Конармии в конном и пешем строю атаковали противника в районе Самгородка и Озерной, уничтожили два батальона 19-го и 40-го полков, рассеяли бригаду кавалерии, прорвали фронт и заняли исходные позиции для выполнения директивы штаба фронта. Успешный перехват полякам ничего не дал – о факте прорыва они прекрасно знали сами, о собственных потерях были осведомлены гораздо лучше. Всё, что им оставалось, так это позднее журить Буденного за неточности: бригаду не рассеяли, но только отбросили; сороковой пехотный в деле не участвовал; батальонов было не два, а полтора¹¹⁸.

Весьма неопределенно сообщая Егорову об исходных позициях для выполнения директивы фронта, хитрый Cosaque лукавил. Седьмого числа дивизии Конной выполняли иные директивы, не фронтовые, а собственные, армейские. Шестого ими были разрушены, сразу в нескольких местах, железнодорожные пути между Казатином и Киевом, захвачено несколько станций, блокирован бронепоезд «Генерал Довбор-Мусницкий» – в итоге сдавшийся, с четырьмя офицерами и сотнею нижних чинов. Решение о дальнейших действиях Буденный принял вечером, на основе показаний польских пленных и сообщений местных жителей.

На рассвете седьмого июня четвертая кавдивизия Коротчаева резво пошла на Житомир, одиннадцатая Морозова – на Бердичев, дивизии Пархоменко и Тимошенко прикрывали их маневр. В Казатин соваться не стоило, в нем располагался мощный гарнизон с артиллерией и, как сообщили жители, с танками. В Житомире, по слухам, был какой-то важный штаб, похоже армейский; по показаниям пленного офицера, там недавно побывало первое лицо державы, Пилсудский. В Бердичеве имелись артиллерийские склады, огнезапасы быть может целой армии.

Достоин ли наш командарм осуждения? Не знаем. Буйным лаврам военного теоретика мы предпочтем скромные лавры прозаика.

* * *

Курьер Варшавский, 7 июня 1920 г., вечерний выпуск

В СТРАНЕ И ЗА ГРАНИЦЕЙ

Временным комендантом Киева сотником Громыко издан ряд распоряжений, размещенных в местной прессе. Одно из них: «До моего сведения дошло, что в городе отрылось много клубов, театров, синематографов и прочих заведений, неизвестно по чьему разрешению. В клубах ведется азартная игра. Всем такого рода заведениям приказываю немедленно зарегистрироваться у комиссара г. Киева и получить от него и от меня разрешение с визой польской комендатуры. Предупреждаю: распоряжения публикуются не для того, чтобы только их читать; они должны выполняться. За невыполнение вышеприведенного распоряжения виновные будут арестованы и наказаны, первый раз штрафом в сумме 20 000 карбованцев».

Петлюра прибыл в Киев, где для него была организована встреча населением и представителями властей. Кто приветствовал Петлюру от имени населения – неизвестно. Со стороны поляков его встретил председатель польского Исполнительного комитета г-н Вильгельм Куликовский.

«Wpered» сообщает: «Пущены в оборот новые украинские банкноты номинальной стоимостью 10 000 и 250 карбованцев. Курс гривны на Украине равен курсу советского рубля».

* * *

[5–6 июня 1920 г.]

Если бы Романа Котовича спросили, почему при множестве захваченных большевиков и большевичек эксперимент с засадой решили провести на Барбаре, он бы хмыкнул и пожал плечами. Затея Пальчевского, возомнившего себя Пинкертоном, не более. Сам Котович относился к гениальной идее коллеги-подпоручика двояко. С одной стороны, конечно, чушь собачья, напрасная растрата времени и средств, бездарность и дилетантизм, пустая видимость оперативной деятельности. С другой – возможность вытянуть симпатичную, не представлявшую опасности для родины клиентку из лап весьма несимпатичного Пальчевского, из камеры, тюрьмы, концлагеря. Пусть лучше дома посидит, в конце концов, а там, дня через два, когда всё подтвердится, снимем наблюдение, и точка.

(Но как же так? Почему бездарность и дилетантизм, спросили бы Котовича знатоки истории спецслужб. А чего бы вы хотели, господа, ответил бы им подпоручик, от импровизированной лавочки? Которой без году неделя и которая на целый год младше другой импровизированной лавочки, ЧК товарища Дзержинского? Кадровый голод у нас и у них, старые специалисты в большинстве враждебны, неблагонадежны.)

Пока же предстояло решить множество дурацких, но неизбежных вопросов, из которых вопрос о питании двух подчиненных, подопечной, хозяйки и хозяйкиной племянницы был отнюдь не самым трудным. Куда сложнее было организовать оправку. Отхожее место – деликатно обозначаемое в России французским глаголом sortir – находилось, к сожалению, вне дома. Оно скрывалось за кустами и деревьями, однако не было гарантии, что перемещение к объекту посторонних лиц, а именно Котовича, Стахуры, Трэшки, останется большевиками незамеченным. Не говоря о возможной подаче сигналов или даже попытке бегства со стороны перемещающихся в том же направлении жительниц. Не менее существен был вопрос о выходе членов гарнизона, прежде всего его самого, на улицу. И опять же – где спать их подопечной, а где Стахуре с Трэшкой? Пока, на первый раз бойцы расположились между комнатами, расстеливши на полу взятое у Клавдии Никитичны тряпье. Двери в обе комнаты оставили открытыми. Спали по очереди – два часа Стахура, два – Трэшка.

– Что с котом? – еще до отбоя поинтересовался Стахура у собравшегося уходить Котовича.

Котович капрала не понял.

– С котом?

– С котом, – угрюмо повторил Стахура. – Немцы в оккупацию всех голубей поубивали. Культурный народ, понимали, что делать.

«Живодеры», – подумала Бася. Пока что исключительно про немцев. Про германское командование.

Котович раздраженно буркнул:

– Не котов же. Кот не голубь. Не летает.

– Запросто может уйти, – развил Стахура мысль. – Шарахается туда-сюда

– И что?

– Привяжут.

– Кого привяжут?

– Записку к хвосту. Пусть Трэшка ему голову отрубит.

Придя в себя от изумления, Котович поинтересовался:

– Вы, гражданин капрал, не того?

– Чего того? Топить не выйдет, этакую тушу. Долго и бесчеловечно. Орать будет, царапаться. А голову… Трэшка – парень ловкий, из Варшавы. Кошак и не заметит.

– Да вы, я вижу, гуманист. Бес-че-ло-веч-но… Чтобы думать об этом забыли. Дал же мне бог…

Когда он выскользнул во тьму, Трэшка и Стахура переглянулись. Басе показалось даже, что Стахура усмехнулся. Но вероятно, только показалось.

* * *

Шестого июня, обсудив раз двести новость о прорыве, взвод Лядова под станцией Поташ осваивался с техникой прыжка.

С утра, как обычно, возились с назначенными на день лошадьми. Пете досталась любимица, Шарлотка, и оттого возня была вдвойне приятной – несмотря на бессонную, проведенную в карауле ночь. Бормоча хорошие слова, Петя обработал рыжую жгутиком соломы и щеткой. Деликатно, намоченной в воде суконкой вытер морду, удалил из уголочков любопытных карих глаз подтеки. Расчесал гребенкой золотистый хвост и стоячую, «дикую» гриву. Под конец, похлопав по каждой конечности и подсказав для верности «ножку», выгреб из копыт навоз и прочую набившуюся дрянь. Шарлотка стояла спокойно, охотно выполняя команды, всякий раз послушно поднимая ногу и подставляя под стальной крючок копыто.

Собственные инструменты – крючок, пара щеток, гребенка для хвоста и гривы – были Петиной законной гордостью. Ими он обзавелся четыре дня назад, выменяв набор у старого обозного Федько на хлеб и на американскую консерву. Консервы захвачены были недели две назад, в одном бандитском логове, и комсомольцы получили долю в качестве пайка. Денек Петру пришлось поголодать, зато теперь на него глядели с завистью, неуклюже прикрывая ревнивое чувство подначками.

«Под хвостом протереть не позабыл?» «А поцеловать?» «Про горбунка ей сказку рассказал?»

Даже Левка Шифман, ставший неофициально чем-то вроде помощника комвзвода и успевший подзабыть, благодаря кому он сделался кавалеристом, даже Шифман и тот не удержался от критики, понятное дело – из зависти к Петиным щеткам. Увидев, как Петя, надев на Шарлотку уздечку, извлек из-под налобного ремня и заботливо пригладил ей челку, выдающийся конник насмешливо заметил: «В походе свою красуню тоже будешь так обхаживать?» При том что Петя никого не задержал, идеально уложившись в отведенное на чистку и на седловку время. Просто выполнил, возможно с бóльшим, чем иные, тщанием, все перечисленные в регламенте действия.

Насмешку Шифмана услышал комвзвода.

– В походе, Лева, – заметил бывший унтер со своим редкостным для младших командиров добродушием, – по обстоятельствам и по возможности. А коли возможность имеется – согласно предписаниям. Человек, он тоже может иногда не мыться и не бриться. Но если есть возможность, моется и бреется регулярно, с удовольствием. Правда ведь, товарищ Негода?

Товарищ Негода обиженно фыркнул. Во взводе он славился тем, что мытье полагал буржуйской роскошью, вредной для здоровья и по-своему небезопасной. На требованье Лядова мыть перед едою руки, он в отсутствие комвзвода ответил партизанской байкой. «Мне дядька Семен рассказывал, они в отряде так áгента раскрыли, офицера переодетого. Всем был наш, и говорил по-людски, не „пожалуйста”, а „дай”, не „который час”, а „сколько время”. Но все равно попался, гадина. Перед жрачкой руки полоскал». «И что? – спросил с тревогой Кораблев. – К стенке?» Негода, довольный эффектом, осклабился: «Какая тебе у лесе стенка? Без стенки обошлись. Свели в овраг и оприходовали». Петя тогда, озлившись, встал и, поливая из ковшика, тщательно вымыл и вытер обе кисти. Негода не смутился, даже не обиделся. «Ну и что ты доказал? То ведь в восемнадцатом было, а теперь двадцатый. И отряд у них был такой… анар… без комиссаров, словом».

В начале учения, после первой, разогревающей рыси Петя получил от Лядова ответ на давно волновавший вопрос: правда ли, что при прыжке можно поломать у лошади хребет. Судя по лицам Кораблева, Шифмана и пары других грамотеев данный вопрос беспокоил не одного только Петю.

Лядов, тот вопроса словно ждал.

– Вы про товарища Вронского и про кобылу Фру-Фру?

– Так точно, товарищ комвзвода.

– Нет, товарищ боец, нелегко. Я с такими случаями не сталкивался. Если бы конские спины так легко ломались нашей задницей, не было бы не только иппического конкура и барьерных скачек, не было бы конницы. Мы эту историю в кавшколе обсуждали, и на занятиях и меж собой с Семен Михайлычем.

– Получается, Толстой не знал? – позабывши спросить разрешения, влез Левка.

– Не мог не знать, он был заядлый конник. Видимо, что-то имел в виду. Скажем… Нет, времени мало, у нас прыжки, а не изящная словесность. Еще вопросы есть? Тогда за дело. Показываю.

Заскочив на Голована, Лядов прямо с места повел того галопом с левой. Петя ощутил всегдашний приступ зависти. Вот так, неприметным почти движением, хитрого и ленивого мерина… Комвзвода прошел аккуратной дугой, глядя не вперед, как обычно, а влево, на препятствие – две уложенные на столбиках горизонтальные жерди. Доскакал до воображаемой, перпендикулярной барьеру линии, произвел изящный разворот, вмиг подлетел к барьеру – и в момент прыжка, привставши в стременах, чуть наклонился, словно бы сложился пополам. После приземления мягко опустился в седло.

– Это основное. Остальное объясню по ходу дела. Красноармеец Шифман, вторую палку снять, для начала хватит вам одной. Наклоняться теперь уже не нужно, главное привстать в момент отталкивания, не опоздать, не поспешить, не дергать поводом, довериться коню, потому что прыгает не всадник, а конь. Уяснили? Показываю снова, без наклона. Готово, Шифман? Смотрим.

Еще раз перепрыгнув через палку, он красивым, размеренным манежным галопом вернулся ко взводу.

– Вопросы остались?

У Петра оставались.

– А почему, товарищ комвзвода, в уставе…

Соответствующее место – «Глава III. Прыганiе черезъ препятствiя» – Петя изучил накануне. Строевой устав кавалерии, девятьсот двенадцатого года издания он выменял на днях у эскадронца Дупака за еще одну банку консервов. (Любопытно, что Дупак, знакомец обозного Федько, Петю разыскал самостоятельно.) Снова пришлось попоститься, но теперь боец Майстренко был в теории сильнее всех.

– Верно, – ответил Лядов с удовольствием. Двойным, ибо, во-первых, всякому приличному командиру приятно видеть изучающих уставы бойцов, а во-вторых, всякому приятно объяснить достоинства своей методы. – В уставе по-другому. Не напомнишь боевому коллективу?

– Во все моменты прыжка сохранять отвесное положение корпуса… не отделяться от седла… не подниматься в стременах. Всё наоборот.

– Слышали? То-то. Вам, ребята, повезло. Будете учиться по самой надежной и безопасной для коня и всадника системе итальянского капитана Каприлли. Так еще мало где прыгают. А мы с вами будем.

– А по уставу чем плохо? – возвратившись от барьера, подал голос Левка Шифман. Опять не обратившись должным образом.

– Уставы, товарищ Шифман, иногда устаревают.

Тут встрял боец Мицкевич, славный в целом паренек, но простоватый.

– Чего нам по ему учиться, он жеж царский, устав-то ихний.

Эту свою мысль о царском уставе Мицкевич Пете высказывал и раньше, сожалея о глупо ушедшей к эскадронцу Дупаку консерве.

Лядов ухмыльнулся, но объяснять Мицкевичу не стал. Взмахнул, прерывая беседу, рукой и резко скомандовал:

– Смирно!

И снова пошло и поехало. В прежнем, давно привычном темпе.

– Красноармеец Шифман первый. Галопом направо – марш! Смотреть на препятствие! Разворот! Привстал! Чуть опоздал. Красноармеец Майстренко, марш! Смотреть на препятствие! Привстать! Поторопился. Красноармеец Кораблев…

Первые несколько прыжков Петра особенно не впечатлили. Он ожидал чего-нибудь особого, но особенного ничего не ощутил, должно быть из-за малой высоты, десяток вершков, не более. Но когда Лядов велел поставить под разными углами и на разном расстоянии новые три барьера: «Делаю вам маленький паркур для начинающих», – вот тогда-то Пете стало интересно. Можно сказать, захватывающе. И хоть каждый почти прыжок сопровождался огнем суровой критики: «Не зевать! Не хвататься за повод! Темп! Локти! Шенкелями не цепляться!» – он испытал невиданный восторг. Галоп, разворот, несущийся к тебе барьер, взлет, приземление, новый маневр, заход, разворот, барьер, приземление, еще раз маневр… Собственной его заслуги пока что было мало, Шарлотка и сама летала как на крыльях, барьер притягивал рыжуху как магнит. Петя и не чувствовал, как ею управляет. Казалось – одною силой мысли.

После перерыва многоопытный Лядов отметил:

– А тебе, Майстренко, прыгать нравится. Ты и начнешь теперь. Подходишь к барьеру справа. Прыгнул, переход на рысь, перемена ноги, пошел налево, снова прыгнул. Понял? Смотрим.

Получилось! Шарлотка с переменой не промедлила ни полсекунды. А ведь бывало…

– Молодец. Шифман!

Получилось. Чуть похуже, но дело было не в Левке, а в Люцифере, не таком, видать, заядлом прыгуне, как рыжая.

– Мицкевич!

Справился. Душевная простота помеха не во всем и не каждому.

– Кораблев!

А вот Валерке не повезло – Пушкин, тот самый, что жеребцовал исключительно на рыжих, после прыжка и перехода в рысь ноги менять не захотел: вместо галопа так и пошел налево рысью.

Под вечер Лядов подводил итоги.

– Начинаете осваиваться. До спортсменов вам пока как от земли до неба, но ваша задача другая – уметь преодолеть одиночное препятствие. Паркуров вам пилсуды устраивать не станут, а с одиночными мы за пару дней управимся. Завтра продолжим.

Подъезжая к коновязи, Петя услышал: «Привет, товарищ!» и увидел эскадронца Дупака. «Молодец, хорошо, брат, прыгаешь. Я тут для тебя учебник унтер-офицера кавалерии надыбал. Даром подарю, за банку рыбных».

Черт его знает, откуда он их брал. Пете учебник унтер-офицера, прямо скажем, был не нужен. Когда их тут прочесть – да и как их на себе таскать? Но «молодец, хорошо, брат, прыгаешь» – как после этого откажешь? Да и в чем? В американской жалкой банке? И кому – раненому в перестрелке эскадронцу, оставленному при обозе до выздоровления?

После скудного, для Пети скудного, ужина Лядов отозвал его в сторонку.

– Майстренко, если ты не прекратишь свои гешефты, будешь у меня не на Шарлотке прыгать, а рыть и выгребать отхожие места. Тебе они с твоей диэтой ни к чему, но товарищи твои питаются как надо и срут потом как сивый мерин. Понял?

Боец Майстренко понял. Добродушный Лядов был прав. Как всегда

Засыпая, Петр успел поразмышлять о несчастливом Алексее Вронском. Что же подразумевал граф Толстой, то есть не граф, а просто Лев, заставляя героя таким глупым, страшным, невозможным образом погубить любимую лошадь? Должно быть, пришло Пете в голову, что такое вот небывалое может случиться именно с таким, как Вронский, и оно, небывалое, то и дело с ним случается. Погибали или едва не погибали все, кого он любил или думал, что любит. Каренина, Фру-Фру и эта… Кити Щербацкая. Судьба, проклятие, характер. И не всякий ведь… без конного образования… поймет. А дивизия… быть может… в Житомире. Или в Бердичеве. Или в Каза…

* * *

Курьер Варшавский, 7 июня 1920 г.

С ОТКРЫТЫМ ЗАБРАЛОМ

[о воззвании бывших русских генералов]

(…) Под воззванием мы видим подписи группы выдающихся генералов, провозглашающих, так сказать, «священную войну» против мнимых польских захватчиков; они, похоже, отыскали лозунг, который позволяет им выступать теперь с открытым забралом, оправдывает факт их сотрудничества с былыми злейшими врагами, лозунг, который воспримет не одна лишь левая Россия, но и весь правый лагерь, и звучит этот лозунг так: «борьба с польским хищником за чисто русские [rosyjskie] земли».

Таким образом против нас выступил старинный враг – русский [rosyjski] национализм, а потому нам стоит приглядеться, кто же они такие, его новые военные вожди.

Брусилов, отличный кавалерист, умный, коварный, в известной мере самоучка, по характеру суров, безжалостен, правый монархист.

Поливанов, неплохой теоретик Генерального штаба, пропитан традицией петербургского бюрократизма, с известным оттенком теоретического либерализма, характер нерешительный.

Зайончковский, неплохой генерал Генерального штаба, очень умен, всю жизнь провел в Петербурге, вращаясь в придворных кругах; сын поляка и русской, гибок, типичный русский [rosyjski] карьерист.

Клембовский, хороший генерал Генштаба, одарен в профессиональном плане, трудолюбив, по характеру суров, польское происхождение, полностью русифицирован, правый монархист.