Loe raamatut: «Сувенир для фрау Моники и побег за любовью»

Предисловие. Прошлое можно вернут.

Время – штука необыкновенная, загадочная и, что самое интересное, как реальность не существует. Пребывает же время только в нашем сознании и зависит лишь от того, как мы его воспринимаем и трактуем. К примеру, мы можем сказать, что какое-то действие длится долго или не очень, однако способа объективно оценить это на сегодня нет.

Как говорил по этому поводу гениальный физик Альберт Эйнштейн, когда мы разговариваем с красивой женщиной, то час для нас становится секундой, но когда мы сидим на раскаленной печке, то секунда кажется часом.

Поэтому, осознавая, измеряя и ощущая время, мы свои умозаключения делаем лишь на основании того, как воспринимаем прошлое, настоящее и будущее. Следовательно, покопавшись у себя в памяти и вспомнив что-то, мы можем вернуть и ушедшее время.

Вот и я хочу оглянуться в прошлое и вернуть из небытия историю, случившуюся на территории бывшей Германской Демократической Республики (ГДР), а ныне Восточной Германии, Советского Союза и ФРГ. И хотя данное повествование всё же художественное произведение, однако, многое из того, о чём я хочу рассказать – это реальные события или случаи из той жизни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

У последней черты и… дорога дальняя

Умирать не хотелось, но и что делать дальше Иван не знал. От безысходности сводило скулы, а во рту было так противно, точно жевал сушеное дерьмо.

Он снял автомат с предохранителя, передёрнул затвор, упер конец ствола в подбородок, закрыл глаза и подумал: «Пол башки точно снесёт».

Осторожно нащупал спусковой крючок, легонько прикоснулся к холодному металлу… и, довольно чётко, услышал:

– Ну, ты, Змей подколодный, ты думаешь сдаваться?! Надоело уже гоняться за тобой, жрать охота…

Змей, а так звали Ивана Змеенко почти все, кто его знал, вздрогнул от неожиданно громко прозвучавшего предложения, его палец на спусковом крючке замер, и он подумал: «А почему бы и не сдаться…».

Иван ещё немного посидел в раздумье, затем отвел ствол автомата в сторону и расслаблено откинулся к дощатой стенке небольшого строения, в котором находился. Выглянул в уголок окна, выходившего в ту сторону, откуда прозвучало предложение, но ничего, кроме припорошенных снегом кустов смородины с остатками пожелтевших листьев, он не увидел.

В этом домишке, на дачной окраине немецкого городка, Иван обитал почти сутки. А перед этим было два месяца побега, игры в «кошки-мышки» с теми, кто его выслеживал и догонял. И, вот, последнее его пристанище окружено, и пути дальше нет.

Змеенко глянул на часы, было около двух дня – и точно, пора ребятам уже и подкрепиться, но сегодня они вряд ли увидят гречку с мясом и компот с белым хлебушком. Скорее всего, старшина или кто там его замещающий разнесёт по позиции хлеб и сало, да баклажку чуть теплого чая на троих, хорошо бы еще и чесночка к салу…

Иван сглотнул слюну, вспомнил, какое сало он привозил из дома, когда учился в техникуме в Донецке. А другие ребята привозили картошку, яйца и они вскладчину готовили жаренную на сале картошку или яичницу.

На огромную сковороду выкладывалось мелко порезанное сало, и оно начинала шкварчать, таять и становиться прозрачным, а потом на сало вываливалась и картошка, нарезанная кружочками, а затем и лук, и всё это шипящее, потрескивающее и вкусно пахнущее, осторожно помешивалось деревянной лопаткой, сделанной ребятами из дощечки.

Но вот картошка начинала румяниться, наполняя кухню неимоверно вкусным запахом, а в комнате на столе появлялась круглая подставка, сплетённая из ивовых прутьев, на которую и водружалась, принесённая из кухни сковорода – и шестеро ребят рассаживались вокруг стола.

Иногда к жареной картошке находилась еще и квашеная капустка, а к ней и чуток подсолнечного масла, и тогда в одной из комнат техникумовской общаги был не просто ужин, а настоящий праздник.

Но это было там – далеко, дома, да и времени с тех пор прошло уже порядком.

Так что же случилась? Почему он вполне успешный, молодой, симпатичный и неглупый парень, в которого влюбилась, вопреки всему, даже немка, оказался здесь, в центре Германии в дачном домике, загнанный, как зверь и подошедший к своей последней черте?

Но чтобы понять это, надо вернуться немного назад, хотя бы к тому времени, когда Иван, отучившись год в машиностроительном техникуме в Донбассе, получил повестку о призыве в армию.

Он приехал домой в поселок при шахте, где и состоялись его проводы на службу.

Соседка Тамара, с которой он учился в школе и питавшая к нему симпатии, в прощальный вечер позволила не только целовать себя, трогать груди, но и большее…

Устроившись в кладовой на мешках с картошкой, они так увлеклись, что и не заметили, как в самый ответственный момент, горка из мешков стала расползаться, а затем и совсем разъехалась, и парочка оказались на полу.

Тамара опомнилась, подхватила трусы, и стала держаться за них уже двумя руками. Но возня продолжилась, однако финал был не таким, как хотелось и мечталось Ивану. Да и во дворе уже стали кричать:

– Иван, ты где?! Выходи! В военкомат надо ехать!

И услышав это, Тамара, наконец, обмякла, отпустила трусы и заплакала…

– Ты чего, – тихо спросил он, – ничего же не было.

– А я хотела, чтобы было, но не смогла…

А затем был курс молодого бойца в одном из гарнизонов Кабардино-Балкарии и в конце ноября 1966 года дальняя дорога в Германию. Ехали через Украину, Закарпатье и Польшу – первую страну за границей Союза. А встречали их здесь паны в кургузых куртках и просторных серых штанах, да белокурые полячки на перронах городков. А еще и чумовые туалеты, сделанные специально для солдат, пересекающих Польшу.

В сторонке от населенных пунктов, а чаще всего в поле, в полсотни метров от железной дороги, над внушительной ямой глубиной в два метра, поляки сооружали треугольник из жердей высотой метра в полтора. А чтобы справить нужду, надо было взобраться на этот треугольник и просунуть задницу между жердей…

Солдатики укатывались со смеху, первый раз увидев такое сооружение, но потом привыкли, да и деваться некуда – взбирались и рассаживались на жердях, как куры на насесте. Но и такая остановка «по нужде» была короткой, и снова дробный перестук колес наполнял вагоны-теплушки с печками буржуйками, в которые и пересадили солдат на границе с Польшей.

…И вот эшелон, наконец, въезжает в Германию. Промозглый ноябрьский день клонится к закату, поля и перелески, чуть припорошенные снегом, бегут вдоль железнодорожного полотна и тонут в серой вечерней мгле.

А чуть в сторонке проплывают плотно сбитые городки и деревушки, островерхие с красными черепичными крышами, слегка размытыми в наступающей ночи. Улочки городков освещены редким неоновым светом, а воздух насыщен запахом, чем-то отдаленно напоминающим жженую резину.

Сначала и не разобрать, чем и откуда пахнет, но потом ребята начинают понимать, что это запах дыма из труб. Так пахнет, сгорая бурый уголь, которым здесь топят почти все. Угольную пыль прессуют в брикеты, ими и загружают все печи в домах и котельных, и зимой вся Германия пропитывается этим запахом.

Эшелон едет без остановок, лишь замедляет свой бег, проезжая через городки и поселения и солдаты с жадностью вглядываются в чужую жизнь. Но её нет, улицы пусты, а на перронах редкие пассажиры настороженно смотрят в их сторону и тотчас отворачиваются. У них нет интереса к вновь прибывшим «русиш зольдатен», и они это демонстрируют.

И ребята начинают понимать, что они не нужны им здесь, и легкая досада закрадывается в их души. Но любопытство не уходит, и некоторые не спят, выглядывая в чуть отодвинутые двери теплушек, за которыми во тьме проплывает загадочная Европа, неведомая и притягательная…

А ранним утром эшелон останавливается на товарной станции города Магдебурга и выгружается. Солдат быстренько рассаживают в крытые брезентом машины и везут в часть. Красноватые дома со шпилями и башенками украшены разноцветным неоном, и он ярко горит в холодном, предутреннем тумане. Редкие трамваи светятся изнутри белым светом. Позванивая, они пробегают мимо и исчезают в сизой пелене ещё не проснувшихся, пустых улочек.

Машины проезжают через мост – узкий, низкий, больше похожий на четырехгранную железную трубу, склепанную из металлических балок, а внизу серая вода Эльбы. Но вот и воинская часть. Потом завтрак и еще одна сортировка.

Человек двадцать, среди которых был и Змеенко Иван, снова сажают в машину, и отправляют дальше на Запад, в танковую дивизию и определяют в отдельный батальон истребителей танков (ОБИТ), где уже окончательно и распределяют по ротам и взводам.

…В ленкомнате второй роты тепло. Полсотни солдат, разместившись за столами, с интересом смотрят на девятерых новобранцев, стоящих перед ними. А представляет их командир роты капитан Яковлев, здоровенный мужик с крупным мягким лицом и чуть припухшими розовыми щеками.

Когда очередь доходит до Ивана, кто-то из задних рядов, где по традиции сидят «старики», громко сказал:

– А это стиляга!

Все были в одинаковой солдатской форме и стриженные под нулевку, но как определили, что он на гражданке старался носить модные и яркие вещи, для него было загадкой, но польстило.

А затем ребят распределили по экипажам, однако первый месяц занятия с новобранцами проводились отдельно. Собирали их со всего батальона и приобщали уже к конкретной службе в данном месте.

Не оставили без внимания и на предстоящий Новый год. С первой получки немецких марок, один из старослужащих предложил скинуться на подготовку к празднику. Но, что это будет за Новый год, и как его здесь встречают – новобранцы и понятия не имели. Однако деньги сдали, и честно сказать, Иван поставил на них крест.

Но вот наступил Новый год. В ленкомнате поставили елку, приглушили свет, включили радиолу и после праздничного ужина, началась самодеятельность с песнями под баян и танцами. Разумеется, никаких мадам не было. В общем, веселились, кто как мог.

А через время подходит к Ивану солдатик из их взвода и спрашивает, сдавал ли он деньги на Новый год. Иван сказал, что «Да», и тот потащил его в подвал, где в кромешной темноте, кто-то сунул ему в руку стакан и сказал: «Пей!».

Иван поднес выпивку ко рту и почувствовал резкий запах водки и чеснока.

– А почему чесноком воняет? – спросил он.

– Это водка такая у немцев, Гроссовская называется, а чеснок, чтобы запах отбивать, специально для солдат делают, – сказал кто-то в темноте и гоготнул. А другой голос добавил. – Не хочешь, не пей, только деньги назад не вернутся.

Делать нечего, Новый год, все-таки, да и денег стало жалко. Выпил Иван, получил сухарь на закуску и побежал наверх. Ну, а потом вместе со всеми скакал как лось вокруг елки в полумраке ленинской комнаты

Батальон смертников и воспитание салаги

Встреча нового 1967 года минула, курс молодого бойца тоже закончился, и началась полноценная служба в отдельном батальоне истребителей танков, а проще говоря, батальоне смертников, как все его здесь называли.

Размещался он, как и вся дивизия в приграничной зоне – это несколько километров от демаркационной линии с Федеративной республикой Германией (ФРГ), а значит и с НАТО, заклятого врага Советского Союза и стран Варшавского договора.

В батальон входило три роты по десять машин в каждой: из них две роты 152 миллиметровых самоходных артиллерийских установок, одна рота сто миллиметровых самоходок и рота управления.

У батальона была и своя огороженная территория с КПП, а ещё казарма, столовая, а в сторонке, в метрах в двухстах, размещались боксы для техники. Была в батальоне и учебная база, как на территории, так и на полигоне, караульное помещение, две котельные, овощехранилище, свинарник, ну и разное по мелочам для полноценной жизни отдельного воинского подразделения.

В случае военных действий батальону надлежало выйти на границу с Западной Германией и огнём своих пушек прикрывать развертывание основных сил дивизии. Самоходчикам не предполагался отход, но, если станет уж совсем невмоготу, можно было сдвинуться на запасные позиции в ста метрах от основных, и там, как говорится, стоять уже насмерть.

Ну, а в связи с особой ролью батальона, два раза в месяц, а чаще ближе к ночи солдат вывозили на рекогносцировку на местности. Проще говоря, сажали в крытые брезентом машины и через деревушки и городки везли к границе. А там экипажи развозили по точкам – местам, где они должны были находиться в случае чего-то серьёзного, и оставляли на этих самых точках на час – полтора знакомиться с местностью и обстановкой.

Некоторым экипажам повезло, места для их танков находились на окраине деревушек. Так что, почти сразу же после высадки из машин, они направлялись в местный гаштет – ресторанчик, который был в каждом немецком поселении, заказывали по кружке пива и разговаривали с камрадами (товарищами) о жизни, что официально как бы и не разрешалось, но и не возбранялось – контакты с местным населением и взаимопонимание были не лишними.

Местные немцы к подобным посещениям привыкли, и относились вполне доброжелательно или делали вид. Не обходили вниманием солдатики и тамошних девушек, разумеется, если те изъявляли желание поговорить, а такие были.

В школах ГДР изучали русский язык, и молодежь иногда была не против поупражняться в знании этого самого языка. Но, кроме помощи молодым немцам с изучением языка, у наших ребят появлялась возможность поупражняться и в умении обольщать молоденьких немок, и у некоторых это получалось.

Как рассказывали, некий Вовик – рослый, видный и очень раскованный москвич, водитель самоходки, в один из таких заездов на боевые позиции закадрил немочку, и в первый же вечер дело дошло до обжиманий. А в следующий приезд, по рассказам Вовика, пошло и дальше, съехав уже и на горячую любовь.

А затем Вовик стащил у камрадов велосипед и гонял на нем в самоволку. Прятал велосипед в котельной, договорившись с кочегарами за сигареты. Но в приграничной зоне, где все четко контролировалось немцами, его вскоре и тормознули.

Вовик был в трико, но что он русский солдат, немецкий патруль понял сразу, хотя он и прикинулся немым: мычал, завывал и махал руками. Они решили, что “руссишь зольдатэн” сбежал из части и направляется в ФРГ, что здесь случалось и не раз.

Поняв, что влип и крепко, Вовик бросил велосипед и так рванул через поросшее бурьяном поля, что немцы тотчас его потеряли в темноте, но направление, куда он мог двигаться, определили. Вышли на батальон и о случившемся сообщили дежурному на КПП, куда передали и велосипед.

А через полчаса поднятый по тревоге батальон стояли на плацу, зевая и ежась от ночной прохлады. Никто не знал, что стряслось, и пока взводные пересчитывали солдат, одетый уже по форме и незамеченный, прошмыгнул в строй и Вовик.

Прикатили с КПП и велосипед, но чей он, никто не сказал, хотя некоторые знали, кто ездит на нем в самоволку, и что на этот раз, похоже, он крепко вляпался.

Было первое мая, и подъём по распорядку должен быть в семь утра, но солдат подняли в пять и спать больше не дали. После завтрака кое-кого пригласил к себе на беседу особист – офицер, призванный выявлять неблагонадёжных, ловить дезертиров и шпионов, а ещё и разруливать в батальоне нештатные ситуации.

Кого он расколол – неизвестно, но Вовика посадили на гауптвахту, а могли бы отправить и в дисбат. Видно решили не поднимать шум, да к тому же Вовик все отрицал.

После губы он притих, ходил хмурый и говорил друзьям, которым доверял, что

понимал, чем может это для него закончиться, но все равно ехал.

После этого случая, в очередные выезды роты на рекогносцировку, Вовика не брали, а отправляли в наряд на кухню или дневальным по роте. Говорят, что и немка приезжала его искать, на КПП спрашивала о нём. Но, скорее всего, что это было уже из разряда баек, а может – и нет.

Однако, по стечению непредвиденных обстоятельств, мы станем свидетелями и ещё одной схожей истории, только вот последствия и финал её будет весьма неожиданным и, где будет много чего, как занимательного, так и очень даже трагичного.

Ну, а пока служба нашего главного героя Ивана Змеенко вышла на следующий уровень и стабилизировалась – его, наконец, определили в экипаж. Командиром танка, а так чаще всего в батальоне именовались эти самые «самоходки», был татарин, прапорщик Хайрулин – высокий, стройный симпатяга, но при этом какой-то незаметный. Появлялся он, как привидение, негромко давал задания и снова исчезал.

А водителем танка был Лёха Каушан – низенький, плотненький, а ещё и хитрован. Служил он последние полгода и при всяком удобном случае спал. Умудрялся подремать даже под машиной во время профилактики или ремонта. Устраивался поудобнее, на подстилке из старого бушлата, просовывал руки в лючок, или за какую-нибудь деталь, сцеплял их там и в таком положении дремал.

Третий человек в экипаже был наводчик узбек Мустафа. Худой, поджарый, как гончая, ходил он с каким-то вызывающим подскоком, и всегда подхихикивал. При этом его узкие глазки превращались в щелочки, а весь он дергался и приплясывал от удовольствия.

Ну а Иван был заряжающим – «салягой и салапетом», как говорил Мустафа, а он «старик», что, иногда и демонстрировал. Так, после очередного вождения экипаж приводил самоходку в порядок. Каушан копался в моторе, Хайрулин, покрутившись, исчез, а Иван выбивал грязь из траков. Мустафа же, примостившись на банке из-под масла, бросал в него щебенкой, а когда попадал, то хохотал и дергался.

Ивану это надоело, и он сказал:

– Мустафа, кончай дурью маяться, не работаешь, так хоть не мешай!

Но, это замечание только раззадорило Мустафу.

– Разговорчики, салапет, на танька любишь кататься, вот и чисть её, а мне работать не положено – я «старик».

И он снова стал прицеливаться в Ивана, который был в бушлате и броски, что мухи, но раздражали.

Но вот Мустафа попал Ивану прямо в ухо, что и стало последней каплей. Не помня себя, Змеенко схватил лом и рванул к Мустафе.

Сощурившись, узбек хохотал, но, увидев Ивана, в миг глаза его округлились, и с воплем он так гребанул руками и ногами, что щебенка полетела из-под сапог.

Отбежав метров на пятнадцать, Мустафа опомнился, оглянулся по сторонам, не видел ли кто его позора и, погрозив кулаком, крикнул:

– Ну, салапет, не приходи в казарма!

Вечером Иван сидел в библиотеке и листал журналы, но на душе было муторно. Пришел дневальный по роте и сказал, что его вызывают в каптерку. Она была на третьем этаже, и он медленно побрел наверх.

В каптерке, кроме Мустафы были еще «старики»: двое разгадывали кроссворд, а один – листал свой дембельский альбом. В углу в куче белья копался еще и каптёрщик.

Иван доложил по форме, что прибыл.

Мустафа подскочил к нему, физиономия у него была перекошена, Иван думал, что он ударит и слегка прикрылся, но попрыгав и помахав руками, узбек лишь зло толкнул Ивана в бок и отбежал в сторону.

– Ну, рассказывай, салага, как ты на «старика» руку поднял, а точнее лом, – сказал один из стариков.

Иван рассказал, как было, уточнив при этом, что лом он не поднимал:

– Он у меня в руках был, я им грязь выковыривал.

– Брешет, собака! – возмутился Мустафа и снова подскочил к Ивану, но тот промолчал, а Мустафа, подергался и отошел.

Наступила тягостная тишина. Иван слышал, что «старики», разгадывающие кроссворд, уперлись в «точку небесной сферы» из пяти букв, и сказал:

– Может «Зенит»?

– Что, «Зенит» переспросил один.

– Слово из пяти букв, – пояснил Иван.

– Подходит! А рыба со змеевидным телом из пяти букв?

– Угорь?

– Точно!

«Старики» с интересом посмотрели на Ивана. В это время в каптерку стремительно вошел старшина Ярысько по кличке Ярый: худой, жилистый и быстрый на расправу.

– Это что за сборище? – строго спросил он и посмотрел на Ивана.

Несколько секунд тот тупо смотрел на старшину, но, сообразив, сказал:

– В бане трусы достались рваные, поменять можно?

– Возьми иголку и зашей! – резко сказал старшина.

– И мы ему это же говорим, – с готовностью подхватили игру «старики». – Совсем обнаглела молодежь! Все им только новенькое подавай.

– Так, кончай базар, марш все отсюда! – строго сказал старшина.

Иван выскочил первым и побежал вниз.

После отбоя Мустафа несколько раз пнул его снизу ногой (на двухъярусной кровати Иван спал над ним), потом встал, взял ремень, сказал:

– Подставляй задница, салапет!

Иван не двигался. Мустафа стал дергать одеяло и кричать: «А ну, поворачивайся!» Но один из «стариков», что был в каптерке, лениво сказал:

– Мустафа, кончай шуметь, спать не даёшь.

– А салага воспитывать!?

– Завтра будешь воспитывать.

Но завтра уже ничего не было. Мустафа еще пару раз, демонстративно ткнул Ивана под бок и успокоился, но с тех пор больше не трогал. Лом оказался аргументом весьма убедительным.

Красотка Лиза и любовь по переписке

Ну, а дальше служба пошла уже по распорядку дня: подъём, зарядка, завтрак, занятия, работы, караул, кухня, полевые учения, стрельбы, кроссы и всё это превращается в однообразную обыденность. Но и с редкими удовольствиями по воскресеньям, в виде увольнений, в основном для тех, у кого ещё не пропало желание гулять по пустынным, по выходным, улочкам немецких деревушек и городка, расположившихся неподалёку.

Но главное, что со временем всё происходящее становится привычным, понятным, и ты уже не так напрягаешься, особенно по пустякам, а исполняешь и делаешь многое, что называется на автопилоте и, оказывается, что служить не так уж и трудно.

Ну, а дни, которые раньше тянулись, убыстряют свой бег, а за ними не отстают и недели, месяцы, и ты уже больше смеёшься, чем грустишь, да и воспоминания о прошлой жизни уже не так бередят душу, хотя и не уходят. Дом, родные, друзья – они рядом, в тебе и с тобой, но и далеко, отсюда не видать, да и время там другое.

…Когда дома наступают сумерки, а на танцевальных площадках включают музыку, здесь солнце только садится за зелёные холмы и над долиной разносится гул колокола. Монотонный звон плывёт над землёй и бередит душу, обостряет тоску по родным местам.

Вот и сейчас где-то там, на вечерних площадках зазвенели гитары, а здесь бумкает колокол, и солдаты расходятся на посты. Сегодня заступил в караул и наш Иван, а пару дней назад был в наряде на кухне, ну, а сейчас дело посерьёзнее – караул.

Бетонка идет на взгорок, потом через рощицу, а чуть в сторонке от дороги несколько строений – это и есть шестой пост, его называют ещё и Дальним – полчаса уходит на то, чтобы смениться на нём. И здесь, в течение предстоящих суток, вместе с другими ребятами, по очереди и будет нести службу Иван.

Шестой пост – это: бокс учебно-боевых машин, небольшой склад, классы для занятий, а дальше полигон, поросший редким кустарником и, примыкающий к нему сосновый бор, чистый, как парк. А вообще, леса здесь ухожены и полны зверья.

Что в центре Европы, на обжитой веками земле Германии так много дичи, для новобранцев было неожиданным. Когда они пересекли границу, то первыми их встретили зайцы. Они паслись на осенних лугах и при виде поезда усаживались на задние лапки и с интересом смотрели на эшелон. А меж рощиц с достоинством трусили косули, появлялись на опушках и выводки диких свиней.

Сегодня Иван идёт на шестой пост, и у него первая смена. Впереди топает разводящий – сержант Русаков, командир танка: аккуратист, службист. Он хочет остаться на сверхсрочную службу, и поэтому с новой энергией взялся за исполнение своих обязанностей. Стал придирчив и занудист, даже голос изменился: сделался высоким и писклявым, но вологодский выговор не исчез.

Рядом с Русаковым шагает разводящий третьей роты, черный, похожий на цыгана парень. Сегодня Иван и Русаков меняют их, чернявый уведет своего часового, а Иван останется.

Пост Русаков принимает дотошно: окна, замки, двери, пожарный инвентарь и все остальное.

– А печать где? – спрашивает он, подойдя к двери одного из складов хозвзвода.

– Вот бегемот, возмущается разводящий третьей роты, – я ж ему звонил, сказал «приеду». Ну, чума ходячая! Вечно у него не как у людей, – это он в адрес прапорщика, завскладом Коновалова.

– Пока не опечатает, пост не приму, – твёрдо говорит Русаков.

– А я что, опять стоять буду?! – возмущается часовой.

– А ты молчи, иди и охраняй, – говорит Русаков.

Часовой, щупленький солдатик в помятой гимнастерке, с красными от недосыпа глазами, дуется, бурчит и отходит. Через сутки Иван тоже будет таким же – усталым и помятым, а сейчас они с Русаковым как новые пятаки – выглаженные, розовые и бодрые.

– Ладно, – соглашается Русаков, – часового сменим, он тут ни при чём, а тебя, – он поворачивается к разводящему, – не отпущу, пока печати не будет.

– Ну, я ему устрою, – в сердцах говорит тот.

Иван принимает пост и спрашивает у Русакова насчет Коновалова – пускать его на пост или нет. По инструкции без разводящего не положено, но он знает, что и Русакову тащиться сюда еще раз неохота, и он мнется, но потом, найдя предлог, говорит:

– Пустишь, он же на своём драндулете приедет, а я что, за ним бежать буду?

Иван остаётся один, обходит бокс, классы и поднимается на вышку. Она стоит чуть в сторонке, на пригорке, и с неё видно все нехитрое хозяйство шестого поста и далеко вокруг.

Вечереет. Тихо, прохладно и благодатно. Солнце скрылось за холмы, и звон колокола стал четче и призывнее. Он плывёт над притихшей землёй, над островерхими черепичными крышами плотно сбитых деревушек. Красными пятнами на темно-зелёном они расположились невдалеке.

Часов в десять всё вокруг уснёт и угаснет, и только редкие огоньки будут теплиться до утра. А завтра, еще затемно, всё оживёт: черные, с белыми пятнами коровы, спокойные и мудрые, выйдут на зелёные луга и, прикрывая печальные глаза, примутся со вздохом рвать сочную траву, а по бетонке мимо поста к лесопильному заводику неспешно проедут на велосипедах рабочие. Они будут негромко переговариваться, и звуки, четкие в утренней свежести, поплывут над землёй.

Но это будет завтра, а сегодня еще только вечер, Иван смотрит на ближайшую деревушку и еще не знает, что там в одном из домов живёт Моника Краузе. Молодая, симпатичная, смешливая мадам, которой больше подходит определение фройлен – девушка, нежели фрау – женщина, но она уже пять лет как замужем, так что фрау – будет точнее.

А её супруг сегодня вечером, как и в предыдущие дни, развлекается в местном гаштете – ресторанчике. Он уже прикончил пару кружек пива и сыграл несколько раз в карты. Но впереди последняя игра на интерес, и они с напарником её проиграют, а значит, придется платить за выпивку, что его расстроит.

Поэтому домой Вильке придет не в духе, завалится спать, и Моника не дождется от него никаких ласк, на что рассчитывает, поджидая его. Ну а потом, полежав, рядом с храпящим мужем, она встанет, возьмёт подушку, заглянет в детскую, где спит трёхлетний сынишка, и уйдёт спать на диван…

…Коновалов появился минут через сорок. Увидев его, Иван спускается с вышки и поджидает у двери склада. Прапор соскакивает со своего раздерганного дамского велосипеда, прислоняет его к стене, в сторону Ивана не смотрит, сопит и отворачивает свою конопатую физиономию. Ивана это задевает, и он как можно спокойнее говорит:

– Без разводящего на пост не пущу.

Коновалов, наконец, «замечает» Ивана, в светлых его глазах вспыхивает злость и беспокойство.

– Иди ты! У меня допуск есть.

– А мне плевать, по уставу без разводящего не положено, – резко говорит Иван и демонстративно поправляет автомат.

В глазах Коновалова, обрамлённых рыжими ресницами, мелькает растерянность, но он еще хорохорится:

– Ты умника из себя не строй, я уже в караульном отметил!

–Ладно, – великодушно соглашается Иван и отходит в сторону.

Коновалов лепит печать, прыгает на своего козла и быстренько сматывается, а Ивану весело и чуточку жаль его. Совсем замордовался мужик, не до службы ему сейчас. А всё из-за заочницы, будь они трижды клятые…

С год назад ему дали адрес незнакомки, и он стал посылать ей письма – это называется «писать заочнице». Есть любители, что пишут нескольким сразу и те отвечают, иногда ехидно, но бывает и добросовестно. Если «клюёт», то ей высылают фото, чаще не своё, а ротного или батальонного красавца на фоне немецкого пейзажа, и просят взамен. И фотки приходят, но наверняка тоже чужие. В общем, игра в любовь.

Вот так было и у Коновалова. Как он кадрил свою заочницу, одному ему известно, но поехал в отпуск, женился, привез её, и все ахнули: длинноногая, фигуристая, с наглыми красивыми глазами – она была неотразима. В батальоне её сразу же окрестили «красотка Лиза».

Когда она появлялась, а ходить в часть, смущая солдатиков, она страсть как любила, по три раза на день в магазинчик бегала, – всё вокруг наполнялось одним вздохом: «Ух ты!».

Коновалов ходил обалдевший от счастья и, хотя ему даже до взводного красавца Гены Чумадина, как до Москвы на четвереньках, тем не менее, в глазах солдат он вырос.

Отсчитывая трусы и майки для бани, Коновалов сбивался, загадочно улыбался, но это не возмущало нетерпение ротных каптенармусов. Они понимающе подмигивали и прощали ему рассеянность.

Но вот Лизавета оказалась не только красивой, но и коварной. Она залезла в долги, накупила немецкого барахла, и в один прекрасный день, устроив скандал, с шумом отбыла в родные пенаты, оставив Коновалова наедине с разволновавшимися кредиторами.

Поднявшийся было ажиотаж среди тех, кто писал заочницам, сменился лёгкой паникой, и был подготовлен диспут на тему «Письма незнакомкам и их последствия», но Коновалов делиться опытом наотрез отказался.

– Это же надо, – сокрушался он, – какая баба, а стерва еще большая, – и в его светлых сонных глазах вспыхивал огонь гнева, любви и еще чего-то непостижимого для окружающих.

Коновалов укатил на своём драндулете, а Иван снова поднялся на вышку. Вид отсюда отличный. И стоять приятнее, чем ходить вокруг бокса, да и нагуляться он ещё успеет. По инструкции он может находиться на вышке до темноты, а потом «охрана патрулированием».

И припомнилось Ивану, как с месяц назад он патрулировал на этом посту и его здорово напугал дикий поросёнок. Он шёл вдоль стены, время приближалось к утру, на востоке уже посветлело, завернул за угол, а из-под ног с визгом шарахнулся поросёнок. Ивана точно током шибануло, пилотка в миг поднялась и плавно опустилась. Вот тогда он впервые и узнал, что такое волосы, вставшие дыбом.

Смена пришла минут на пять раньше, чем Иван рассчитывал.

– Опечатал? – спросил Русаков, кивнув на дверь.

– Да, был.

Русаков вопросительно посмотрел на Ивана, но ничего не сказал. Видно, Коновалов всё же пожаловался, что тот не пускал его на пост.