Tsitaadid raamatust «В окопах Сталинграда»

сидеть в щели в открытом поле под

завтрашнего вечера я получаю в свое распоряжение взвод дивизионных саперов, сто пятьдесят килограммов аммонита и пятьдесят килограммов тола из неприкосновенного запаса. Срок – четыре дня. Ночью я никак не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок, мешаю свернувшемуся около меня клубочком Лазарю спать, курю одну папиросу за другой.

ков на этом берегу… И весь экипаж… Только один… Он вынимает из кармана папиросу, разминает ее пальцами, она рвется, он выкидывает ее, вынимает другую и прикуривает от лампы. Делает несколько быстрых, коротких затяжек. Опять смотрит на меня. – Так вот, я тебе приказываю вернуть эти танки. Понятно? Те два, что подорвались. – У переднего моторная группа повреждена, товарищ полков

– Двадцать восемь. Мне тоже двадцать восемь. А друзья у вас были? – Были, но… – Он останавливается. – Вы можете не отвечать, если хотите. Это не анкета. Просто… Одиноки вы как-то, по-моему, очень. – Ах, вы об этом… – Об этом. Мы с вами скоро уже полтора месяца знакомы. А впервые за все это время только сегодня, так сказать, поговорили. – Да, сегодня… – Впечатление такое, будто вы сторонитесь, чуждаетесь людей. – Возможно… – И опять помолчав: – Я вообще туго схожусь с людьми.

противоположном крылечке сидит девушка, пьет

перила. Больше ничего. Перила исчезают. Я лежу на чем-то мягком, теплом и неудобном. Оно движется подо мной. Я

пальцами. Бородатый смотрит на часы: – Куда же это Приходько запропастился

расцвечивается деталями, иногда для красного словца даже придуманными, в результате же, особенно если рассказу слушатели поверили, рассказчик сам начинает в них верить. Одним словом, нечто «хлестаковское». Хорошо это или плохо? Для свидетеля на суде, конечно, плохо. Для произведения искусства не плохо и не хорошо, это – естественно. Это не должно вызывать тревогу. В этом и заключается художественная правда. Та самая, которая, оттал

, как ты, нужно родине! Ездового хоть постыдился бы такие вещи говорить! Ездовой делает вид, что