ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

И всё же главным у Вали был ее голос. Необычайной красоты, он отличался силой, которая мне до сих пор кажется каким-то обманом, наваждением, неправдой. Еще в день прибытия мне слышался девичий голос, вернее отголоски, будто долетающие издалека, но порой вполне отчетливые настолько, что я мог различить отдельные слова. К концу дня я не выдержал и, опасаясь быть неправильно понятым, поинтересовался у все знающего Гришки о природе того, что слышал. Сосед нисколько не удивился:

– А… Это Валя. Она из тех…

Бросил он, слегка поведя головой в сторону острова. Тогда я не стал уточнять, кого он имеет ввиду, но появление двойняшек все прояснило. От острова до большой земли было около километра, однако даже когда Валя не пела, а просто разговаривала, ее речь была отчетливо слышна. Да что там километр. Весь остров проговаривался ею насквозь. А он в наибольшем своем диаметре составлял почти четыре! Когда Валя разговаривала с кем-то на одном его конце, ее было хорошо слышно на другом. Естественно, собеседника слышно не было, и о сути беседы можно было только догадываться. Казалось, что Валя разговаривает сама с собой. А уж если она повышала голос… Впрочем, зная о своем «дефекте», в полный голос она говорила нечасто. Вот и здороваясь со мной, она почти прошептала:

– Здрасьте. Я Валя.

В тот момент, не зная обо всем этом, я подумал, что девочка простужена. Но даже шепот ее на близком расстоянии резал ухо. Пара смешков уже по пути на остров эхом разнеслись по озеру и, казалось, подняли рябь на воде. Обычно, если у Вали ничего не было в руках (в те минуты это было весло), она в дополнение к шепоту прикрывала рот ладошкой. Но часто, особенно когда пела, она забывалась, и тогда ее невольно слушала вся округа. Герман, напротив, говорил тихо, с расстановкой, очень основательно:

– Добрый день, Лев Платоныч. Герман.

Представился он и указал веслом на место впереди себя:

– Пожалуйста.

Занять место в каяке для меня, лишенного сноровки, оказалось проблемой – мне пришлось серьезно помучиться. Но Герман был терпелив и осторожен: зацепившись за утлые деревенские мостки, он давал мне четкие указания, как лучше поставить ногу и за что держаться руками. Дети показали при этом, далеко не быстром процессе, верх воспитанности. Я не увидел на их лицах ни грамма насмешки или недовольства моей неуклюжестью, и тем более не было произнесено ни единого слова. Они принимали человека таким, какой он есть. В этом были все Камневы. Ты мог быть каким угодно идиотом, но это была только твоя проблема. Они не собирались тебя менять. Они не мешали никому быть самим собой.

Правда, Валя всё же позволила себе одну лисью улыбочку, когда я занял место и вдруг вспомнил, что забыл подарок в доме (пакет чая). Мне пришлось вылезать из каяка так же мучительно, как это было при посадке, а потом залезать в него снова. Впрочем, лукавая улыбка и без меня почти не сходила с ее лица. А именно та была связана с тем, что чая, как выяснилось, Камневы не употребляли вовсе.

Родители, будучи кофеманами, еще за год до моего приезда раньше установленного медицинскими показаниями срока направили по тому же пути старших детей. Поэтому мое чаеманство стало поводом для долгих и регулярных споров о преимуществах напитков. Дискуссии каждый раз завершались одним и тем же: и мы, и вы по-своему дураки, так давайте ими же и останемся.

Кофемолка и рожковая кофеварка Феди были одними из немногих регулярно используемых бытовых предметов. Они работали каждое утро. Федя лично смалывал суточную норму семьи. И только в последний год Даня, к нескрываемому огорчению Феди, для которого кофе был своего рода культом, стала уменьшать свою порцию – явная примета начавшего между ними разлада, который в отношении кофе был и раньше. Краеугольным камнем была степень прожарки зерен. Федя, будучи кофейным гиком, обжаривал зерна сам и не уходил дальше стандартной венской. Даня же предпочитала испанскую. По мнению Феди, почти что «угли».

Эти споры из серии «милые бранятся…» ни у кого не вызывали беспокойства. А вот отказ Дани от принятого объема, напротив, был воспринят серьезно. Она не объясняла причин. Это был своего рода бунт ради бунта, возмущавший Федю до глубины души. Кофе был для него религией. И жена-«еретичка» выбивалась из сложившейся картины мира.

Поводом для этого весьма примечательного культа стало вполне определенное событие. При приеме на работу бывший шеф пригласил его, дремучего провинциала, в группе наиболее отличившихся стажеров в свой пятисотметровый особняк, где сам лично смолол и приготовил эспрессо для каждого. И Федя погиб. Растворимый кофе, изредка бурда из автоматов и реже что-то заваренное в офисе, столь привычное ему до того момента, было лишь «чем-то», а не настоящим кофе. Эспрессо шефа стало вкусом и запахом успеха, от которого даже в Старцево Федя не смог избавиться. У Дани такой истории не было. Профессорскую дочку (причем профессором была мама) сложно было удивить кофе. Но любила она его не меньше Феди.

В тот полдень я, еще не зная той части истории семьи, вез чай, полный уверенности, что ему будут рады. Китай всё же, а не утлый повседневный Цейлон. И как же я ошибся. Чай взяли, конечно. И заваривали его. Мне. И только мне.

Герман вел лодку не спеша, на мой неопытный взгляд, какими-то не имеющими смысла зигзагами. Валя шла за нами вслед, ни на метр не уходя с фарватера в сторону. Уже позже я узнал о суровом характере озера, неудобных для «судоходства» течениях и странных, опасных ветрах. В отдельные дни и даже недели и месяцы (биоритм озера был более или менее известным местным) детям запрещалось в одиночку спускаться на воду. Сам я с озером так до конца и не разобрался. Без малого года оказалось недостаточно. Заимев к осени обычную лодку-плоскодонку (Гришка мне ее пропил), я не раз столкнулся с капризами водоема.

Главной бедой была волна. Почти всегда она была «неправильной» – никогда не шла в одном направлении. Волны, идущие в разные стороны и под разным углом и то и дело сталкивающиеся друг с другом, превращали водную поверхность в разбитую дорогу. Ощущение было именно таким: ухаб на ухабе. Потенциал волны был огромным – её силы хватало на то, чтобы перевернуть обычную лодку, еще и с грузом. Были случаи, когда волна в клочья разбивала борта старых или плохо сделанных лодок. Причем в относительно безветренную погоду. А уж если поднимался ветер – такое часто было в мае или в октябре, особенно ночью, – пиши пропало, к воде лучше было вообще не приближаться.

В тот день стоял штиль, и толчея была слабой, едва заметной, – пара-тройка слегка конфликтующих между собой направлений. Но дети всю дорогу молчали. Весь вид Германа говорил о серьезности его работы. Я пару раз обернулся с желанием заговорить, но решил все-таки оставить эту затею. Валя поодаль что-то мурлыкала себе под нос. Кричать что-то ей было бы совсем уж неприлично, и я лишь позволил себе осмотреться с другого, отличного от большой земли, ракурса.

Старцево. То ли озеро стали называть так же, как деревню, то ли наоборот, – уже никто и не помнил. Водоем по форме был бы кругом, если бы не несколько вдающихся в него мысов-полуостровов, на одном из которых расположилась часть одноименной деревни, от острия мыса уходящая глубоко в лес на большую, в пять-шесть сотен гектаров, площадь. Улиц как таковых не было. Деревня состояла из хаотично расположенных, соединенных изгородями и огородами в единое целое хуторов. На озере было два больших острова. Кроме них, водную гладь разрывало несколько отдельно стоящих скальных выходов, каждый в несколько десятков квадратных метров площадью.

Большой остров, арендованный Камневыми, звался в народе Полигон. Официальным ли было название, я так и не выяснил, но полигон в советские времена там действительно был. Регулярно, не менее двух раз неделю, фронтовые бомбардировщики и штурмовики бомбили остров. Это нужное для страны безобразие прекратилось лет за пятнадцать до переселения в те края Камневых. Однако территория, проверенная при закрытии саперами, еще была напичкана остатками разбитой военной и прочей техники, использованной в качестве мишеней. Часть этих пережитков холодной войны была видна даже с большой земли. Впрочем, чем были бывшие мишени, порой угадать уже было трудно – настолько они вросли в землю и покрылись густой растительностью. В этом плане Полигону повезло. Флора острова была крайне разнообразной и включала в себя, помимо стандартных заливных и лесных лугов, еловую и дубовую рощи, раскиданные тут и там заросли терна и шиповника. Дополнили природное разнообразие Камневы, рассадив повсюду культурные растения вроде яблонь, слив, груш, смородины и крыжовника.

На Полигоне – острове на озере – было три малых озерца с говорящими названиями: Линево, Козье и Пустое. Линей в первом добывали кошелкой, забредая по колено и просто черпая – озеро кишело рыбой. Прибившихся к линям карасей выбрасывали обратно – у них не было шансов попасть на обеденный стол при таком изобилии. Второй водоем облюбовали козы Камневых. Берега этого озера, словно городские набережные, были «отделаны» камнем, сквозь щели которого пробивалась редкая травка и мелкие кустики. Это было любимое место лежки коз для жвачки и дневного сна. В последнем озере действительно не было ни рыбы, ни какой-либо другой живности. Из него не пили животные. На воду не садились птицы. В пробах воды из этого озера не обнаружили какой-либо химической или биологической аномалии. Но Камневы больше доверяли животным, поэтому Пустое и его окрестности сполна оправдывало свое название, никак не используясь в хозяйственном назначении.

Полигон был разделен на Большой и Малый. Протоку метра в три-четыре шириной, разделяющую пространство на две неравные части, я заметил в первый же день. Она была явно рукотворной, называлась Святая и пересекала остров с севера на юг. Дата ее создания была неопределенной. Известно было только, что протоку прорыли вручную монахи, жившие на втором, большом острове, который в память о них так и звался – Скиты. Отшельники, как и их посетители, не хотели плавать по западной, самой неспокойной и непредсказуемой части озера. Кроме того, передвигаясь по созданному каналу, они сокращали пару километров пути. Но первый мотив, кажется, был основным.

С течениями и ветрами в западной части озера творилась какая-то чертовщина. И не то что дети Камневых, местные взрослые туда не совались. Случайно заплывшие в те воды регулярно тонули. Так что первое, о чем говорили вновь прибывшим, – это как раз об опасности западной части озера. Странно, что Гришка забыл меня предупредить. За него это сделал Герман.

– Лев Платоныч.

– Да, Герман, – обернулся я.

– Вот туда, в ту часть озера, от Святой до вашего берега, не надо плавать, – показал он на этот раз рукой. – Ни на чем и ни с кем. Не надо.

Серьезность, с которой мальчик произнес последнее «не надо», избавила его от моих расспросов, которые я решил приберечь до другого случая. Я только лишь покосился на Валю. И она, поймав мой взгляд, резко, не без наигранности нахмурилась, прекратив на некоторое время напевать себе что-то там под нос. Смущенный строгостью своих спутников, я повернулся в сторону Скитов. Их название мне успел выдать Гришка. Как водится, ничего толком не объяснив.

– Скиты там. Жили старцы. Бога боялись. Не то что… Эх…

Небольшой, по площади примерно с футбольное поле остров представлял собой несколько скальных выходов, возвышавшихся местами метров на двадцать. Растительность была редкой и неравномерной, совсем несерьезной по сравнению с буйством Полигона и большой земли. Чего-то созданного человеком на этом острове не было заметно. Поэтому оставшиеся пару минут пути у меня на языке так и вертелся вопрос «а где же скиты?», но я приберег его до стола, спросив Даню.

– А от скитов ничего не осталось?

– Как же? – удивилась она: – Всё на месте.

Я в удивлении развел руками.

– Простите, не наблюдал.

– А с озера и не увидите. Высаживаться надо. Там пещеры. Природные. Местами только своды отделаны. Две. Переходом связаны. Как две комнаты. У меня там рокфор.

– Этот?

– А какой еще? Привозного не держим. Всё свое. Вы же видели?

Видел. Федя и Даня встретили меня на пристани – большом, где-то десять на десять метров, деревянном плоте с перилами. Чрезвычайно основательном. Не то что мостки на большой земле. Здесь бы и морской катер пришвартовался. Две байдарки-одиночки ждали своего часа, лежа на плоту. На воде покачивалась большая, на треть шире и длиннее обычных, деревенских, плоскодонка с электромотором.

Даня держала за руку младшего сына, родившегося уже на острове. Не то Юрия, не то Георгия. Я сразу не разобрал, как именно его звали. Там была какая-то мутная история не то с состоявшимся, не то с отмененным в последний момент крещением и двумя именами по свидетельству и по церковной книге. Спустя какое-то время спрашивать было уже неудобно. И до сих пор к стыду своему я не знаю настоящего имени мальчика. Выручало то, что все Камневы при мне звали его «Мелкий». Такое обращение было дозволено и прочим. Мальчик отзывался, всё понимал, но вот не говорил ни слова. Когда мы подплывали к пристани, Валя успела меня предупредить на этот счет, впервые за весь переход нарушив строй и поравнявшись в несколько энергичных взмахов с носом каяка.

– Мелкий не говорит. Не спрашивайте. Мама потом плакать будет. И папа расстроится.

Быстро, прекратив на секунду грести, прошептала она и направилась к пристани первой. Я не понял, о чем она. Повернулся за разъяснением к Герману. Но он только кивнул в ответ и указал взглядом на пристань, к которой спускались родители с Мелким. До меня дошло, и когда я вышел из каяка, просто пожал мальчику руку, ничего ему не говоря. Ребенок пяти лет – лицом в отца, почти его копия – посмотрел на меня без какой-либо эмоции. Весь год нашего знакомства я ни разу не видел даже тени улыбки на его лице. О смехе и речи не было. Какая-то недетская, почти старческая серьезность властвовала над ним.

На пристани я познакомился ещё с одним членом семьи. Это был пес со странной кличкой Второй. Кобель. Двухлетка. Ненецкая лайка. Черный с белой грудью и белыми тапочками на лапах. Он сидел у ног хозяина, а когда я наклонился к нему, чтобы погладить, он сам подал лапу. Ошарашенный, я мгновенно пожал ее и, конечно, не мог не выяснить историю странного прозвища.

Оказалось, что пес в семье был вторым по очереди. Его предшественник умер год назад. И звался он… Первым. По чистой случайности. Ненец, у которого брали щенка, не утруждая себя творчеством, называл их по номерам в помете. Кличка хоть и звучала странно, но после короткого семейного совета ее решили оставить. Имя «Второй» в связи с этим стало логичным, создав в семье отдельную собачью историю.

Обе собаки выглядели почти одинаково, только у Первого тапочки были еще и на задних лапах. За обоими псами Федя ездил к ненцам на стойбища. Чистокровность и того, и другого вызвала бы сомнение, если не рабочие качества. Оба по взмаху руки и односложной команде безошибочно гоняли все виды скота в правильном направлении, никогда не ошибаясь, и, разумеется, не переспрашивая.

Подвижность и природная сообразительность четвероногих пастухов позволяли в одну собаку управиться с тремя видами скота, направляя их поочередно в разные загоны. Конечно, стада у Камневых были невелики, а площадь несравнима с бескрайней тундрой, но ум и чутье Второго каждый раз поражали меня. И это при том, что Камневы в один голос называли его глуповатым, придирчиво сравнивая с Первым. В итоге списывали недостаток интеллекта на возраст. Дескать, еще поумнеет. А я недоумевал. Куда уж? Второй знал десятки, если не сотни слов, принося нужные предметы по первой же команде. Стада в осенний период, когда снималась часть ворот и изгородей и животные допускались на убранные огороды, он выводил в одиночку, без людей. И потом возвращал в указанное время с точностью до пяти минут. Свиньям он не давал много копать, а козам – трогать плодовые деревья и кустарники.

Пожалуй, Второй был вторым после Валиного голоса чудом, с которым я столкнулся на острове, но далеко не последним. Что же до Первого, то память о нем бережно хранилась и была важной частью истории семьи. В последние два года пёс сильно болел. Поранившись однажды рыбьей костью, он занес в горло какую-то инфекцию. Его вылечили, но, как оказалось, временно. Болезнь дала осложнения. При первом лечении, боясь остаться без собаки, Федя привез щенка на смену. Первый, увидев его, все понял и сразу поднялся. Не гонор и не желание жить были тому причиной. Он встал, чтобы обучить Второго.

Год щенок повторял за Первым все, что тот знал и умел, ошибался, получал от старшего взбучки, скуля, зализывал болезненные укусы, но уже не ошибался снова. После чего, видимо, посчитав, что уроки закончились, Первый окончательно слег. Приглашенный из самой области ветеринар развел руками. Хитроумная инфекция ушла в кости. Последнюю неделю Первый не мог встать. Второй подвигал ему лапами и носом обе миски: и его, и свою. Иной раз крошил зубами кости и отрыгивал кусочки перед мордой старшего товарища, пытаясь хоть как-то накормить его. Но Первый отказывался от еды. Он не мог работать. Значит, не было причины и есть. Он просто должен уйти…

В то печальное для всех Камневых утро не Валя разбудила остров своими первыми после пробуждения словами, а Второй. Выбежав на крыльцо, члены семьи обнаружили псов на их обычном месте – у собак не было будки, в лютые морозы они спали по привычке прямо на снегу. Первый лежал на груди, положив голову на передние лапы, а Второй сидел рядом и что было силы выл…

Похоронили Первого у ветвистой сосны, отдельно стоящей посередине острова. До последнего дня Второй всякий раз, когда выгоняли стада, находил минуту, чтобы обежать место захоронения старшего товарища с громким лаем, словно говоря: «Ты здесь, ты жив – я делаю то, чему ты меня научил». В дни, когда стада не выгонялись, Второй относил к сосне часть своего ужина. Обычно кость. Он оставлял ее прямо на могиле Первого и, постояв с минуту, молча возвращался домой.

В день нашего знакомства Второй без всякой команды сопровождал меня, куда бы я ни пошел. Я был новеньким, и поданная лапа еще ничего не значила – за чужими глаз да глаз. Урок Первого. Когда-то раз и навсегда усвоенный урок.

С пристани меня повели в дом. Деревянный, где-то десять на пятнадцать, с мансардой и круговой верандой, дом Камневых отличался необычным для горожан интерьером. Бревенчатые стены, ничем не покрытые и не покрашенные. Полы, также некрашеные, были устланы овечьими и козьими шкурами. Исключительно деревянная и весьма немногочисленная мебель. Разбавляла ощущение пустоты интерьера общая черно-белая фотография Камневых, висевшая на стене в зале. Пять крупных планов, объединенных эффектом киноленты в единое целое.

Отопление дома – дровяная печь. На острове не было газа и централизованного электричества. Многочисленные светодиодные фонари и свечи, которыми пользовались Камневы, отчасти решали проблему с освещением. Обычные лампочки, не более одной в каждой комнате, и минимум бытовых приборов – естественно, о телевидении речь не шла – обслуживали генератор и аккумуляторы, которые Федя заряжал едва ли не каждый день в школе на большой земле. Экономия электричества в доме была тотальной. Кроме кофемолки и кофемашины ежедневно включался только ноутбук и заряжались телефоны. Раз в неделю работала стиральная машина.

Федя долго объяснял мне хитрости освещения и отопления, но я так ничего и не понял, кроме того, что это сложно. Хорошо понятно было другое: пытаться провести коммуникации на остров, учитывая сложности географии и бюрократии, – еще сложнее.

Следующим, что я увидел после дома, был хоздвор. Только тут я окончательно понял, как и зачем Камневы оказались на Полигоне.

По моим, тогда еще городским меркам, хоздвор был огромным: с четверть футбольного поля точно. Сарай – центральный объект – был составлен из нескольких срубов и тянулся по всей длине двора с запада на восток. Каждый сруб присоединялся к другому встык. Помещения соединялись сквозным проходом, но в каждый сруб можно было зайти через отдельную дверь. Помимо этого, практически ко всем постройкам присоединялись огороженные выгоны как на север, так и на юг. Исключением были крайние с востока амбар и мясной цех. К цеху примыкал курятник с общим выгулом для кур и индеек, внутри него в клетках от пола до потолка располагались перепела и кролики. Далее шел свинарник. Потом овин. Помещение для коз было замыкающим, его ворота выходили к Святой. На отшибе у пристани одиноко стоял утятник.

Сараями и скотом все не ограничивалось. В отдельном помещении в доме была небольшая полуавтоматическая, но вполне профессиональная сыроварня на водяной бане, которая работала через день. Сыр, как и свиные окорока, выдерживали в древнем, оказалось, еще позапрошлого века подвале.

Уже с веранды дома Федя указал, а потом и показал на карте острова огороженные выгоны, которые занимали практически всю луговую часть острова – сеть отдельных площадок, различаемых по качеству и количеству подножного корма, соединенных между собой подвижными воротами, через которые легко можно перегонять скот куда требуется.

– Вот, Платоныч, смотрите, – говорил он, то и дело переходя от местности к карте, которая напомнила мне военную: похоже было на расположение войск и укреплений, – когда мы выгоняем скот, первыми идут козы. Их, строго говоря, не надо гнать. Интеллектуалы. Сами идут куда надо. За ними уже овцы. Они глуповаты и пугливы. Без собаки никак. Их надо вести. За козами они хотя бы тянутся. Потом, правда, их приходится разделять. Козы больше по деревьям и кустам любители. А овцы травяные. Но в начале удобно, чтобы вместе шли. Потом уже свиньи. С ними больше всего проблем при выгуле. Любители остановиться да покопаться. А те, что покрупней, еще и с норовом. И на собаку в лоб пойти могут, и выгоны – мелкой доской не обойдешься: выбьют, прогрызут, и на выгоне долго не продержишь. Взроют так, полгода потом трава не расти. Поэтому и меняем загон часто. Но это и у коз, и у овец так. Не даем, чтобы под корень растительность сносили. Тяжело потом восстанавливать. Вот до этого места гоним ровно – общая дорога. А здесь уже пошли отдельные выгоны. Вон, видите ворота? Створки подвижные, снимаем и соединяем с теми, что впереди. Получается проход. Пропустили кого нужно и закрыли. В конце этого выгона та же система. Как сообщающиеся сосуды, но с перегородками. Когда надо открыл, когда надо закрыл. Меж выгонов огороды. По осени после уборки и на них выпускаем. Подбирают, что остается. Эта сторона в основном козья. Там скальные выходы, кустарника много. Центр – для овец. Сушь и травостой хороший. Ну а здесь свиней вотчина. Там чуть низинка – их место. И роща дубовая в сезон – лишь их корм. Ничей больше. На юге, на самом мысу, кордон – там летние загоны общие. Навесы от дождя да кормушки. В сезон они в усадьбу редко приходят. Если колоть кого или лечить. Ну и так, погода всякая бывает… Козы у нас разные: и зааненки, и русские, и мегрелки. Сейчас уже все метисы. Но оно лучше. Метисы здоровее. Овцы – нет. Только лакон. Даня на свой рокфор ничего другого не пускает. А свиньи – моя вотчина. Тоже метисы. Можно сказать, своя порода. Тоже много чего смешал: и балканка есть, и корнуэльская, еще и беркширская, и кемеровская. В этом году мейшана добавил. Посмотрим. Он сальный очень. Но, может, будет толк. Есть чистая матка-иберийка. Она основная. С нее главный приплод…

Он говорил и говорил, не думая останавливаться. А я смотрел на него с изумлением, которое только росло по мере того, как я узнавал семью. Утром после театра – они протанцевали тут и там всю ночь – уже у дома Дани, в одном из переулков на Патриарших, из случайно брошенной фразы стало понятно, что они уже два года работают в одной брокерской конторе, но по странному стечению обстоятельств ни разу не встретились. А может, и встречались, но время того самого «второго» взгляда еще не пришло. Да и отделы их практически не пересекались. Он в активном трейдинге. Она в межрыночных инвестициях. Аналитик рынка драгметаллов, знавшая о них всё и к концу рабочего дня видевшая их во всем. Даня признавалась, что даже здесь куски выдержанного сыра порой напоминали ей золотые слитки, хоть и форма вовсе не та, а навязчивый образ лез в голову.

– Да, есть такое… Смешно. Но теперь у меня только сыр, – Даня перехватила меня у Феди где-то через пару часов, воспользовавшись тем, что он и Герман ушли работать. – Конечно, я всегда так или иначе думала о нем. Я была сырная барышня. Мамина заслуга, она у меня тоже любитель. Романо-германская филология, знаете ли. Французский и испанский прежде всего. Волей-неволей проникнешься их стряпней. А у нас сырная тема не так развита. Впрочем, почему? Если взяться, с умом подойти… Понятно, что терруар не тот. Ровно такого не выйдет. Но надо же пробовать. Ведь вкусно же?

– Да, очень, – отвечал я, забирая с сырной тарелки ломтик за ломтиком, – это же классический рецепт?

– Рокфор – да. Его лучше… Ой, совсем забыла… Señorita, traiga peras, por favor Nos olvidamos¹², – обратилась хозяйка вдруг на испанском к дочери, которая и бровью не поведя ответила:

– Sí, señora, – и уточнила, – ¿Con un bote grande?¹³

– Oui, oui, bien sûr. Les petits n’ont pas encore ouvert¹⁴, – пояснила Даня уже на французском.

– Comme tu veux, maman¹⁵, – кивнула Валя, спрыгнула со стула, на котором сидела, пожав под себя ноги, и вприпрыжку направилась в дом. А хозяйка вернулась к сыру.

– А этот мягкий с белой плесенью – козий, вариация коровьего камамбера. Не придумала я ему названия, так и пишу на коробочках «без названия». Федя смеется. Говорит, ну хоть здесь творчески подошла…

Удивленный спонтанным франко-испанским диалогом, я все еще смотрел вслед ушедшей в дом Вале и потому поинтересовался машинально:

– А что не так? – Услышав в ту же секунду со двора кроличий крик, оборванный глухим ударом. Этим звукам я в тот момент придал мало значения, совершенно не понимая пока, что они означают.

– Ну, здесь так… Козы и овцы, они как бы считаются моими. А свиньи – Федина головная боль. Помогаем, конечно, друг другу, и траты общие, но ответственность все-таки у каждого своя. Стада у нас небольшие, вы сегодня только часть видели. Приболевшие да отбракованные.

– Отбракованные?

– Ну да…

– Простите, я просто очень далек от сельскохозяйственных реалий…

– Ах да… Извините, у нас здесь круг общения в основном такой, что не надо объяснять… Отбракованные – это те, кого готовят к забою.

– Понятно. Можно было и догадаться.

– Ну да. Так вот, наши стада небольшие. Коз в пик бывает до пятнадцати голов, и овец примерно столько же. Свиней держим больше: их в пик до тридцати бывает. Работаем по евростандарту. На один гектар определенное количество голов, не превышаем.

– Как вы их всех по именам помните?

– А нет имен. Почти все безымянные. Свиней-то и не принято называть. Федя только хряка и главную матку по имени кличет.

– И как же?

– Его просто – «Черный». Они всегда черные. Он только таких ищет. А матку зовет «Брюхо». Иберийка. Видная такая особа.

– Брюхо, – ухмыльнулся я, взяв ломтик Даниного рокфора. Он был сказочным: ни до, ни после лучше я не пробовал.

– Да, дамское имя, что уж там, – улыбнулась Даня, зорко между тем следя за моей реакцией на сыр. – Овцы, кроме старшей матки и барана, тоже безымянные. Так вот матку я зову Лаконь.

– И что здесь не творческого?

– Порода называется «лакон». Я, как Федя сказал, только до мягкого знака и додумалась.

– Ну это он придирается. А баран?

– А баран просто «Баран».

– Как?

– Ну так.

– У барана кличка «Баран»?

– Да, баран – он есть баран. Чего тут придумывать?

– Действительно. А козы?

– Ой, с этим проблемы. У них у всех клички. Они отзываются. Но старшая у меня всегда «Марта». Сами понимаете…

– Да уж. Я и сам бы так назвал.

– Вот!

Вернулась Валя с тарелкой консервированных груш.

– Tiens, maman¹⁶, – Валя подала тарелку матери и запрыгнула на стул, ловким движением приняв прежнюю позу.

– Gracias, cariño¹⁷ – Даня вернулась в испанский и поставила тарелку с грушами рядом с сырной.

– Попробуйте. Чудное сочетание. Прошлогодние, простите. Нет еще нового урожая.

– Да, спасибо… Действительно. Очень вкусно. А что же козел?

– Козел? А… Он «Белый».

– А имя?

– «Белый».

– Хряк «Черный», а козел «Белый»?

– Федина задумка.

– Инь и ян?

– Что-то вроде того. Они и правда вместе живут – в одном загоне, когда матки не в охоте. Мирно так живут, знаете. Порой прямо спят бок о бок.

– А баран?

– О, нет. Тот отдельно. Он на свою тень кидается. Куда уж, мальчики.

– Ну да. Баран – он и есть баран.

Кивнул я и спросил про скиты. Тема скота мне порядком надоела, но я не хотел в этом признаться. Я был тогда на пути к вегетарианству. Не имея ни моральных сил, ни здоровья отказаться от животной пищи, я переходил на растительный рацион постепенно и потому принесенные Германом презенты – кролик и полдюжины перепелов, причем кролика забивал лично он – меня несколько смутили. Я, конечно, съел за обедом тарелку щей и немного мяса. От сыра и молока отказываться в ближайший год я вообще не планировал. Строгое веганство моей дочери Евы было для меня далекой, но так и не наступившей перспективой.

Уже по характеру презентов и тому, как они были преподнесены, я понял, что они будут регулярными. Так оно и случилось. И только в октябре, когда Федя в очередной раз привез половину свиной туши, я нашел в себе силы указать на свои принципы, немало смутив фермера. Полтуши он все равно оставил с банальным «не везти же назад». После этого презенты стали исключительно сырными и огородными, а в личном общении Камневы тактично не напоминали о произошедшем конфузе, который оказался на руку только Гришке. Сосед полгода не только пил, как обычно, но и ел, что, впрочем, не мешало ему продолжать считать Камневых теми самыми. Моя же веганская тема в течение того года более или менее органично уживалась с камневским животноводством. Происходящего на ферме, особенно в мясном цеху, я старался не наблюдать. Они же, как я уже говорил, относились к дурости каждого с пониманием и не навязывали никому своего образа жизни. Сложнее всего мне было мириться с регулярными, едва ли не ежедневными забоями животных, тем более что дети были их непосредственными участниками.

К ужасу своему, я узнал, что первую свою курицу Герман зарубил, когда ему не было и пяти. Кролика – в восемь. А за полтора года до моего появления он заколол свинью. Одним ударом заточки прямо в сердце. Валя недалеко ушла от брата. Свиней ей, конечно, не доверяли, хоть она и просила. Просто незачем, когда есть мальчики. А вот жизни большей части птицы и кроликов были в её руках. И колола она их спокойно. Без всяких девчачьих зажмуренных глаз и дрожащих рук.