Loe raamatut: «1924 год. Старовер»

Font:

Это было то время, когда люди с великим усердием и ожесточением в сердце проливали человеческую кровь в борьбе за всемирное счастье, при этом совершенно не думая о тех, ради кого это делалось.
Исторические факты и события того времени взяты из литературных источников, а персонажи и их приключения выдуманы автором.

* * *

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

Пролог

Три дня я находился в сознании молодого человека, старовера, который на пределе своих сил пытался выжить, умирая от ран, нанесенных зверем, от голода и холода. Как такое могло произойти, просто не укладывалось в моем сознании, да и не до того было, так как его мысли, эмоции и страдания, словно рикошетом били по мне, захлестывая мой разум незнакомыми образами, непонятными картинами из чужой жизни, нечеловеческими муками, которые перенес другой человек. Я не чувствовал всей полноты его страданий, так как не испытывал ни физической боли, ни голода, ни холода, не видел, как тот полз по холодной земле, дергаясь всем телом, словно червяк, цепляясь окровавленными, распухшими пальцами за землю. Временами человек замирал, ныряя в очередное забытье, и только в эти моменты мне удавалось становиться самим собой.

Перебирая все возможные варианты происходящего, начав с бреда и галлюцинаций больного мозга, я постепенно понял, что передо мной проматывается жизнь другого человека, причем в другом, чужом для меня времени. Придя к такому выводу, решил, что нужно отталкиваться от самого человека и его времени, чтобы понять, в чем заключается цель пока непонятного для меня эксперимента.

Глава 1

Во второй половине дня к станции на дрезине подъезжали два человека. Рельсы под колесами дрезины стучали на стыках, при этом она сильно скрипела, словно жалуясь, но люди, не обращая внимания на звуки, упорно работали рычагом, гоня железную тележку все дальше. Василий Севостьянович, плечистый мужчина лет сорока пяти, время от времени бросавший взгляды по сторонам, вдруг резко вскинул голову.

– Ванька, глянь! Навроде человек.

– Где?! Где, дядька Василий? – вслед за ним повернул голову в ту же сторону парень лет восемнадцати.

– Да вон там! У кромки леса!

– Вижу! Ползет! Кто он? Можа, беглый?

– Для нас он человек, а дальше с ним пусть власти разбираются.

– Это правильно. Мамка так и говорит…

– Тормози! Заберем его.

– Дядька Василий, а зачем мы?! Давай сообщим о нем на станции…

– Тормози дрезину, чертов сын! Он сейчас живой, а через пару часов и душу отдать может! Не след грех на душу брать!

Как только тело оказалось на металлической тележке, оба налегли на рычаг.

– А смердит от него как! Дядька Василий, глянь, одежда на нем вся сопрела. И раны вон какие кровавые! Что за зверь его так рвал? – никак не мог успокоиться Иван, племянник железнодорожника. – Все одно не могу понять: откуда он здесь взялся?

– Согласен. Непонятное дело, – согласился с ним железнодорожник, хмыкнув в густые усы. – По нательному крестику выходит, что старовер. Только мне не доводилось слышать, чтобы они из скита своего бежали.

Двое суток я был почти без сознания, лавируя между жизнью и смертью, лишь на короткое время приходя в себя, только теперь в моем бреду переплетались картины моей жизни с отрывками из памяти молодого старовера. Теперь я точно знал, что он ушел, оставив после себя обрывки памяти. Как и когда это произошло, мне было неизвестно, просто не почувствовал за неистовым желанием выжить во что бы то ни стало. Ощущение моего пробуждения к жизни было похожим на то, словно я выплыл из темной глубины, готовой меня поглотить, к свету. Если до этого оба сознания, переплетясь, словно играли со мной, мельтеша образами и играя картинами из жизни, то теперь я оказался живым человеком в реальном мире.

За деревянной оконной рамой с шелушащейся белой краской только начинался рассвет. В больничной палате стоял полумрак, а легкий ветерок, идущий из открытой форточки, заставлял колыхаться белую занавеску, закрывавшую вторую половину окна. Металлическая спинка кровати. Занавеска на окне. Потрескавшийся, давно не беленый потолок. Венцом этой обветшалости и убогости стал плакат, нарисованный в две краски, на котором краснорожий мужик красным молотом разбивает черного двуглавого орла, а внизу надпись: «Свергли могучей рукой». Он подтвердил и поставил окончательно точку в моем сознании, что я не только попал в чужое тело, но и в другое время. Вот только одно дело – видеть мир через призму мироощущения молодого скитника, и совсем другое – видеть и чувствовать самому.

Вместе с болью изломанного тела меня пронзило острое чувство одиночества. Двойной напор с такой силой ударил по сознанию, что я не выдержал и тихо выругался сквозь зубы, причем не столько от боли, сколько от ощущения беспомощности. Больной, лежавший на соседней кровати и до этого тихо сопевший, услышав это, вдруг резко замолк, потом с шумом повернулся на другой бок, всхрапнул и снова заснул. Прошло несколько минут, прежде чем я сумел взять себя в руки, а затем, чтобы отвлечься, стал прикидывать, какую линию поведения надо избрать, чтобы не выбиться из образа молодого старовера.

Теперь мне надо было привести свое сознание и навыки в соответствие с моим нынешним положением. Я уже знал, что до семнадцати лет хозяин моего нынешнего тела рос в лесу, причем, где именно, он и сам не имел ни малейшего понятия, так как география не входила в его обучение. Их учили читать, писать и считать. Он умел делать простейшие арифметические действия, учился читать по «Часослову», знал наизусть утренние и вечерние молитвы, а все остальное его время занимали охота, рыбалка и работы по дому. Звали его Иваном Микишиным.

Жил бы он так и дальше, только в один из летних дней перед скитом появился конный отряд чекистов, присланный в скит из-за доноса, в котором говорилось, что местные староверы оказывают помощь укрывшейся в лесу банде белогвардейцев под командованием бывшего царского поручика, которого не могли поймать уже четыре месяца. Об этом факте Микишин узнал много позже, уже во время допроса в ЧК.

За сутки до появления карательного отряда трое староверов отправились на охоту, а вернувшись через три дня, не поверили своим глазам, глядя на уничтоженный скит. Иван был в их числе. Стоило молодому и горячему парню увидеть трупы близких ему людей, как он потерял голову. Какое-то время он кричал и плакал, потом его словно перемкнуло, жажда мести опалила огнем его сердце и разум. Схватив охотничье ружье, он кинулся по следам убийц.

Несмотря на свои семнадцать лет, он уже был опытным таежником, охотником и следопытом, поэтому идти по следу большого отряда ему не составило труда. Нагнал он чекистов на выходе из леса, вот только горе и месть дали осечку в тот самый момент, когда он был готов нажать на спусковой крючок. Не смог Иван выстрелить, ни вера, ни воспитание не позволили, зато у одного из чекистов рука не дрогнула. Молодой старовер был ранен, затем его перевязали и забрали с собой, а через неделю он предстал перед пролетарским судом, который обвинил его в вооруженном покушении на сотрудников ЧК.

Ему дали четыре года тюрьмы и отправили строить социализм. Полтора года, проведенных в заключении, показались молодому и невинному душой парню адовой мукой, его попытки укрыться за верой мало чем помогали, и за то, что его не сломали, нужно благодарить вора-медвежатника, широко известного в уголовном мире. Тот медленно умирал, требуя постоянного присмотра, вот за ним и приставили ухаживать Микишина, а спустя год он решился на побег, предложенный ему ворами. У тех была своя выгода. Молодой, сильный, а главное, знающий тайгу парень, который при большой нужде мог сойти за «корову».

После четырех месяцев подготовки шесть заключенных совершили побег, а спустя три месяца на опушку леса выполз только один человек. Не вовремя подвернутая нога, схватка с рысью, потеря крови – все это подорвало здоровье молодого человека, но не силу воли. Только благодаря сильному духу он сумел преодолеть последнюю пару километров и вый ти к железной дороге.

Прокрутив в голове вехи своей новой биографии, я сделал печальный вывод, что с моим побегом и политической статьей местные власти вполне могут поставить к стенке. От той жизни у меня осталось знание трех иностранных языков, а вот тем же в отношении других школьных предметов мне похвастать было нечем. Мой скудный набор знаний об этом историческом периоде заключался в следующем перечне: Первая мировая война, революция семнадцатого года, НЭП, Ленин, Сталин, Троцкий и пятилетки.

«В дополнение к этому продовольственные карточки, расстрелы, лагеря… Нет, это не мое. Да тут и думать нечего. Надо вставать на ноги и катить в Европу», – подвел я окончательный итог своим размышлениям.

Три раза в прошлой жизни мне доводилось валяться в госпиталях, и вот теперь новую жизнь мне пришлось начать с больничной койки. Наверное, это плохая примета, или для моей ситуации она стандартная? Впрочем, что досталось, с тем и жить будем, решил я и неожиданно для себя уснул. Проснулся уже от громкого голоса санитарки, которая выговаривала больному за испачканный пол.

– Матвей Лукич, это что?! Я тебя, старый хрен, спрашиваю! Я что, нанялась за тобой убирать?!

– Марфа Антоновна, побойся бога! Мне что, теперь до ветру сбегать нельзя?

Открыл глаза и зажмурился. Яркое солнце, отражаясь в приоткрытом окне, разбросало по всей палате множество солнечных зайчиков. Вместе с ощущениями тепла и свежести на меня как-то разом нахлынули различные запахи и звуки. Сначала достиг ноздрей резкий запах хлорки, смешанный с запахом подгоревшей пищи и табачного дыма. Где-то за окном выдала трель какая-то птичка. Вместе с ощущениями ко мне неожиданно пришло чувство чистой, почти детской радости, какая бывает у взрослого человека, который пережил тяжелую болезнь.

Скосил глаза и неожиданно встретился взглядом с полной пожилой женщиной в застиранном белом халате и белой косынке, из-под которой выбивались седые волосы. Ее глаза широко распахнулись:

– Ох! Ужель очнулся, милый?!

После ее слов все, кто был в палате, вскочили на ноги и, подойдя к моей кровати, с нескрываемым интересом уставились на меня. Их было четверо. Один из них был невысоким лысым дедом с хитрым прищуром и седой, клочковатой бородой, другой – крепкого сложения пожилой мужчина с широким лицом, третий, полная ему противоположность – худая личность с усами, имевшая угловатые черты лица и желтоватый оттенок кожи. Четвертый пациент имел чисто выбритую голову и, в отличие от остальных, не имел никаких следов растительности, кроме бровей. В одном все четверо больных были схожи – одеты в кальсоны и белые рубахи навыпуск.

– Ты у нас кто будешь? – первым поинтересовался дедок.

– Егорий, – хрипло ответил я и закашлялся.

– Ой! Чей-то я стою! – вдруг воскликнула толстуха. Оттолкнув здоровяка, загораживающего ей путь, метнулась к двери.

– За фелшаром побежала, – прокомментировал ее бегство дед, потом неожиданно спросил: – Ты из какого скита, парень?

Название скита, в котором когда-то жил Иван, я знал, но говорить правду не собирался. Незачем им знать обо мне больше, чем я собирался рассказать, поэтому вместо ответа только насупился и промолчал. Наступила минута неловкого молчания, которая была прервана резко открывшейся дверью и появлением нового персонажа. В палату быстро вошел мужчина средних лет, имевший пенсне, ухоженные усы и бородку клинышком. Он один в один походил на врача старых времен, каким его показывали в кино. Вот только его интеллигентное лицо портили мешки под глазами. Добрые карие глаза смотрели с сочувствием и любопытством.

– Очнулись, юноша? Это очень хорошо. Как вы себя чувствуете? Слабость? Боль?

Я не ответил, а вместо этого посмотрел на забинтованные руки, потом снова посмотрел на врача.

– Где я? – изобразил я только что очнувшегося человека.

– В больнице, молодой человек. Как вас зовут?

– Егорий, – снова я повторил свое имя.

– Егор, значит. Откуда ты? – После короткого молчания, когда доктор понял, что ответа не будет, он поменял тему: – Ну-с, молодой человек, давай будем тебя осматривать.

Минут десять он меня крутил, нажимал то там, то тут, затем задавал вопросы, на которые я однозначно отвечал.

– Что я могу сказать? Могу тебя порадовать, Егор, ты идешь на поправку. Организм твой молодой, справится, правда, истощен сильно, но это дело поправимое.

В этот момент пришла медсестра и принесла лекарство – порошки и стакан с водой.

– Будете принимать это лекарство трижды в день, – строго сказал доктор и отошел в сторону.

Женщина поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков и ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту. Я недоверчиво посмотрел на доктора, на что тот одобрительно кивнул головой.

– Давай, милай.

Я послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Женщина взяла стакан воды и протянула мне.

– Пей, деточка.

С некоторым трудом сложил двоеперстие и перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сестра приподняла мне голову, и я сделал несколько глотков. Второй порошок проглотил по точно такой же схеме, после чего женщина забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Вслед за ней ушел доктор. Мои соседи по палате, стоило прийти врачу, улеглись на свои кровати и теперь только время от времени бросали на меня взгляды.

Снова пришла сестра, поставила стакан воды мне на тумбочку, затем долго объясняла больничные правила.

– Все понятно?

– Все понял. Благодарствую, добрая женщина.

Женщине понравился мой ответ, это было видно по ее доброй улыбке, затем она ушла, но скоро вернулась с какой-то кашей-размазней и кусочком хлеба. После того как я поел, ушла окончательно. Только закрылась за ней дверь, как в меня снова вцепился дед с хитрыми глазами и сиво-пегой бородой, закрывавшей половину лица.

– Так ты, мил человек, из каких будешь? Из Дубининского скита, что ли?

– Не надо меня спрашивать, добрый человек. Все мое пусть при мне и останется, а Бог мне в этом судия.

– Да не получится уже у тебя так, парень. Раз в мир вышел, значит, уже не спрячешься, а стало быть, открыт ты теперь для народа, – неожиданно прикрутил философию к своим словам дедок.

– С чего ты, Лукич, решил, что он старовер? – спросил его крепкий мужчина.

– Так видно же. Как по крестику нательному, да двуперстию и по разговору, – снисходительно ответил ему старик.

– Так, может, он сын поповский? – возразил мужчина.

– Макар, ты же слыхал, что он дважды поблагодарил Антоновну, но слово «спасибо» разве ей сказал?

– Нет, и что с того?

– Да потому что для староверов это запретное слово.

Чтобы придать больше веса его словам, я перекрестился и забормотал утреннюю молитву. Мужчина задумался на какое-то время.

– То есть он хочет, как и раньше, жить сам по себе? Я правильно тебя понял? – снова спросил он.

– Хочет, но не получится. У нас же власть есть. Возьмет за шкирку и начнет трясти: кто ты да что ты, а потом определит твое место в жизни. И хорошо еще, если к стенке не поставит.

– Ты, Лукич, не наговаривай на красную власть. Она видит людей насквозь: и кто нам друг, и кто враг.

– Во-во! И так же делит людей, – негромко буркнул худой мужичок, который до этого отмалчивался. – Ты или за советскую власть, или враг. А если человек сам по себе жить хочет? То как?

– Ну-у… Думаю, ежели не враг, то пусть живет, как хочет, – уже неуверенно сказал поборник советской власти.

Когда больные поняли, что у меня нет желания говорить, то стали обсуждать другие новости. За несколько дней мне много чего довелось услышать. И о большевиках, и о бандах, и о плохой жизни. Все утренние разговоры, нередко перераставшие в яростные споры, обычно начинал Лукич.

– Вчера брат мой приходил. Ругался, что сплошные страдания Расея-матушка принимает! Сначала война с германцем, переворот против царя, потом вой ны с белыми генералами. Взяли верьх большевики, и что изменилось? Ведь казалось, что буржуй пошел ко дну, пролетарий вынырнул наверх. А что теперь? Снова буржуй наверху. Как такое возможно?

– Вот и я говорю: переворот сделали, а что переменилось? – поддержал его Василий Семенович, изможденная личность с нездоровой кожей лица. – Раньше мы хозяина величали «господин», а теперь – «нэпман». Шерсть снаружи другая, а нутро-то у него прежнее. А я скажу вам, почему так получилось! Прогневили люди Господа, перестали молиться. Вера в народе пропала!

– Брось, батя, говорить нам про веру, про Бога, – убежденно сказал бритоголовый здоровяк по имени Николай. – Мы сами своими руками расправились с царем и белыми генералами, а кулака и нэпмана, которые сейчас жируют, дай время, как клопов подавим. Только время для этого надобно! Герб какой у нас? Серп и молоток. Вот! Власть-то, она не чужая нам, народная, все в нужное русло направит.

Вместе со спорами были и рассказы о том, кто что видел и пережил за прошедшие годы. От прямых участников и очевидцев я узнавал о войне с Колчаком, о партизанской войне в Сибири, о крестьянских восстаниях, охвативших половину Сибири в 1919–1921 годах. Теперь я знал, что нахожусь в селе Никольском, расположенном в ста двадцати верстах от Красноярска, и что сейчас конец мая 1924 года. Вот только определить, настоящее это прошлое или альтернативная версия Земли, у меня просто не хватало знаний по истории.

Участия в спорах я не принимал, но иногда задавал каверзные вопросы, подогревая спорщиков и тем самым собирая нужную мне информацию. Мне стало известно, что село большое и что в лучшие времена здесь жило около четырех с половиной тысяч человек, а сейчас и трех тысяч не наберется. Имеется сельсовет, ОГПУ, милиция, железнодорожная станция. Отделение Красноярского банка, «Золотоскупка» и заготовительный пункт. Аптека, три частные лавки и два государственных магазина. Есть церковь, кирпичный завод с полусотней рабочих, лесопилка с мебельной мастерской, свечной и смоляной заводики. Немалая часть местных жителей жила тайгой. Шкуры и мясо зверей, травы, грибы, ягоды. Сдавали и золото.

Село раньше держалось на крепких хозяевах, которых было не менее сотни, как утверждал дед Матвей Лукич, коренной житель. Когда царя свергли и к власти пришли большевики, тогда и началось разорение хозяйств, в результате чего часть жителей, взявшись за оружие, ушла в лес, и советская власть на селе разом закончилась. За последние несколько лет ее еще два раза пришлось восстанавливать. Сельсовет, который сейчас представлял власть в селе, был четвертым по счету, причем четверо из них были приезжими, назначенные сюда уездным комитетом. Как я понял, их власть дальше околицы села не распространялась и держалась на шести сотрудниках ГПУ, десятке милиционеров, а главное, на полуэскадроне ЧОН, который квартировал в селе и был придан местным властям в качестве силовой поддержки.

Когда мои соседи по палате считали, что я сплю, то вполголоса говорили и обо мне.

– Старовер наш будто только на свет народился. Спрашивает, словно совсем ничего не знает.

– Ничего удивительного. Окромя леса, он не видал ничего. Молитвы, охота, рыбалка, работа по дому и все. А стоило ему в люди выйти, сразу растерялся, потому и замкнулся. Есть, правда, одна странность.

– Какая, Лукич? – спросил его Семеныч, чье изможденное лицо напоминало мне лица узников немецких концлагерей со старых фотографий.

– Был я на дворе, когда парнишку привезли, а потом помогал переодевать и мыть парня. Так одежка на нем совсем сопревшая была, прямо расползалась от ветхости, когда мы его переодевали. Где же он столько времени был, ежели из Дубининского скита? Для старовера шестьдесят-семьдесят верст не расстояние.

– Может, из узилища ихнего сбежал? Староверы, как я слышал, в своей вере ох как строги.

– Не могу не согласиться с тобой. Да и бог с ним. Главное, выжил парень.

В их неспешный разговор ворвался голос Артема, десятника с кирпичного завода, поборника советской власти, сейчас явно желающего поспорить. В отличие от спокойного и рассудительного Николая, которого пару дней назад выписали, ему явно не хватало ни знаний, ни правильности понимания того, что происходит.

– Да все эти сектанты – враги советской власти! – раздался его голос. – Их в сельхозартель приглашали, по-человечески, а они, дескать, не могут! Вера им не позволяет! Сам в газете читал…

– Ты веру, Артем, не тронь! Ты первый взовьешься, только скажи что-то супротив советской власти, так и тут. Ты и сам крещеный, и в церковь ходил. Не так, что ли?

– Ходил. Так то раньше, а теперь понял, что попам веры нет! Правильно большевики говорят: дурман это! Просто дурят людям головы! – не находя доводов, горячился десятник.

– Ишь ты, какой горячий! – тут же вступил в спор Лукич. – Веры нет! Бога нет! Да вы просто подменили нашу исконную веру болтовней о хорошей жизни! А когда она будет, так об этом молчите! Что, не так, что ли?!

– Будет! Вот тебе крест… А! Будет светлое будущее для всех людей! Все будет! Дай только время! – горячился десятник с кирпичного завода.

– Чего их трогать, скитников? – не обращая внимания на суть спора, спокойно сказал Семеныч. – Сидят в лесу и богу молятся. Пусть. Кому они мешают?

– Мешают! Советской власти мешают! – сразу переключился на него заводящийся с пол-оборота Артем. – Дурной пример подают! Раз свое хозяйство имеют, значит, кулаки-мироеды!

– Ты, Артем, говори, говори, да не заговаривайся! – возмутился Лукич. – Какие из них мироеды? Ты видел, как они живут? Нет. Ты всю жизнь на заводах работал и ничего про них не знаешь, поэтому нечего наводить на них напраслину.

– Чего про них знать, ежели я сейчас вижу. Ваш старовер даже говорить с нами не хочет. Почему? Мы к нему со всей душой, а он нам фигу показывает. Может, он контра и ненавидит советскую власть? Ты, Лукич, можешь сказать с полной уверенностью, что он наш человек?

– Артем, ты дурной? Посмотри на парня. Он еще молодой, зеленый совсем. Просто всю жизнь в лесу прожил, вот поэтому для него все странно и чудно.

Я не видел лица Артема, так как усиленно притворялся, что сплю, но, судя по его изменившемуся голосу, тот смутился, понял, что перегнул палку.

– Насчет контры признаю, погорячился. Чего он тогда молчит, волком смотрит?

– Да он просто пытается понять, как людская жизнь устроена. Я ж тебе толкую: для него сейчас все внове.

Не прошло и пяти минут, как разговор снова поменял направление. Ругали, в который раз, власти, которые опять дали волю буржуям, и те скоро совсем им на шею сядут. Говорили про товарищества и артели, в которые загоняют крестьян, про какие-то мятежи и расстрелы, про плохие продукты и как нынче с охотой будет. Кончилось тем, что десятник опять начал жаловаться, что рабочим кирпичного завода уже три месяца не платили зарплату.

– Как жить, скажите, рабочему человеку?! И в партийные органы обращались, и в ЧК письмо написали. Говорят: примем меры! Разберемся! Одни слова! Точно говорю: контра в дирекции засела!

Так как подобные жалобы возникали по три раза на день, мужики просто замолкали, ожидая, пока десятник выпустит пары. Нередко говорили и о местных бандитах, двух известных местному народу личностях. Левше, главаре банды, когда-то бывшем красном партизане, и Вешателе, возглавлявшего банду бывших белогвардейцев. Его называли Вешателем, так как пойманных представителей советской власти он предпочитал не расстреливать, а вешать. Больные ругали их на все лады, а заодно проклинали уголовников всех мастей, от шаек беспризорников до грабителей и убийц. Зато мировые проблемы их совсем не трогали, если только разговор не шел о мировой революции и о той счастливой жизни, которая после нее наступит.

Слабость давала о себе знать, и я иной раз засыпал посередине одного разговора, а просыпался, когда спор уже шел о чем-то другом.

Я ел жидкую пшенную кашу с ломтиками плохо пропеченного хлеба, пил микстуры и порошки, слушал споры и рассказы, пока на четвертый день в больницу не пришла власть в лице старшего милиционера.

– Старший милиционер Трофилов Илья Степанович, – представился представитель власти и замер, ожидая моего ответа.

Мазнул по нему взглядом. Мужчина лет тридцати. Гимнастерка защитного цвета. Галифе. Начищенные до блеска сапоги. На тулье фуражки был нашит щит, изготовленный из сукна крапового цвета, а на самом щите крепился какой-то значок. Одежда чистая, но явно не новая. Перевел взгляд, стал смотреть на потолок, бормоча очередную молитву. Милиционер хмыкнул, обернулся, нашел взглядом стоявшую у стены табуретку, после чего сходил, принес, поставил ее рядом с кроватью и уселся. Несколько раз провел пальцами по усам, потом достал из планшета лист бумаги, карандаш, после чего сказал:

– Кто ты есть, гражданин? Говори все по порядку. Имя. Фамилия. Место проживания. И так далее.

Я молчал, глядя на потолок. Разговоры разом затихли, и все внимание палаты сейчас сосредоточилось на нас двоих.

– Да старовер он, товарищ милиционер, – влез в разговор Матвей Лукич. – По кресту его нательному видно, да и крестится двуперстием. Про таких, как он, говорят: на пень молился, на сосну крестился.

– Как вас звать, товарищ?

– Матвей Лукич Прянишников.

– Где в наших краях такие есть?

– Раньше у нас, это мне отец говорил, а он знатный охотник был, три скита в наших местах было. Очень редко, обычно в конце зимы, они приезжали и меняли на нужные им вещи – гвозди, например, или косу – меха всякие, поделки деревянные, лекарства на травах, разные и весьма полезные. Вот возьмем: охотник в снег залег, зверя ждет. Тут и спину на холоде может прихватить. Вот какой он после того, как его скрючит, охотник? Вот! А ихней мазью два-три дня помажешь да в тепле полежишь – как рукой снимет!

– Ты по делу, товарищ, говори, а то как жидкую кашу по тарелке размазываешь.

– А ты, власть, меня не торопи. Хочешь слушать – слушай, а нет, я и помолчать могу.

– Да ладно, говори. Если что не так сказал, извиняй.

– Отец помер, царство ему небесное, а это он у них бывал, сам я ничего про них не могу сказать. Кроме Дубининского скита. Он самый близкий к нам. По молодости отец мне к нему дорогу показал. Люди как люди, не хуже нас, только сами по себе живут. Это что, плохо?

– Я тут всего только три месяца, не все знаю, мне просто понять надо, что они за люди такие. Поэтому объясни, товарищ, как можешь.

– Объяснять попробую, вот только поймешь ли ты?! Кержаки, или староверы, почитай, лет сто, а то и более в наших лесах живут, так как бежали сюда от притеснений церкви и властей. Не признавали они попов, и все тут! Фамилия старовера, который привел их сюда, была Дубинин. Вот и прозвали по ихней фамилии этот самый скит. Он самый близкий к нам.

– Хм. Что-то краем уха слышал. – Милиционер задумался, потом спросил: – Что с ними не так?

– Все так. Живут в лесу и богу молятся. Последний раз о них слышал, когда в сельхозартели крестьян загоня… Э-э-э… Когда народ в них собирали. Тогда и к староверам комиссию направляли, а они ни в какую! Мой сын Васятка читал мне тогда про них в газете. Написали про кержаков, что они… Они… Рекци… От же! Забыл это самое слово! Раньше помнил, а сейчас забыл! В общем, они старине подвержены и не хотят жить сацилистически.

Судя по настороженному взгляду представителя власти, брошенному на меня, он слабо разбирался в этом вопросе, но тем не менее уже определил меня к врагам.

– Значит, так, старовер. – В голосе милиционера прибавилось строгости. – У тебя в лесу были свои законы, а у нас тут – свои, советские. Понятно объясняю? Имя. Фамилия.

Я повернул к нему лицо. Вступать в конфликт с властью в первые дни пребывания в этом мире не входило в мои интересы.

– Егорий Аграфов.

Я назвал имя и фамилию своего приятеля, который был старше меня на полтора года, и чей труп остался на пепелище нашего скита. Полтора года тому назад по молодости и по наивности Иван назвал следователю свою настоящую фамилию, под которой на него завели дело. Теперь про нее можно забыть.

– Так и запишем. – И милиционер, высунув от усердия язык, стал чиркать на листке карандашом.

Спустя минуту новый вопрос:

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать годов стукнуло в Пасху сего года.

– Значит, родился ты… – Милиционер закатил глаза, высчитывая, потом понял, что запутался, посмотрел на меня и спросил: – И когда она была, эта твоя Пасха?

– Первого мая.

– Так бы сразу и сказал, а то голову только дуришь. – И снова стал черкать карандашом на листке бумаги.

Снова поднял глаза.

– Место проживания? Ну, чего смотришь? Где жил все это время?

– В скиту, а после того, как мать померла, ушел.

– Чего так?

Я просто смотрел на милиционера и ничего не говорил. Не твое дело, говорил мой взгляд, захотел и ушел. Молчание не успело затянуться, как пришла нянечка, старушка с побитым оспой лицом. Она принесла на тарелочке два пакетика с порошками и стакан воды.

– Ты погоди немного, служивый. Ему порошки по времени выпить надо, как дохтур прописал.

Милиционер встал, отодвинул табурет и дал пройти к кровати нянечке. Та поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков, ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту.

Я привычно открыл рот. Проглотив противно-горький порошок, я перекрестил протянутый мне нянечкой стакан воды и только после этого его взял. Смыв горький привкус, я точно так же выпил еще одно лекарство. После того как я закончил прием лекарств, нянечка забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Милиционер за это время несколько раз хмыкал, правда, непонятно, с интересом или еще больше возросшим недоверием, после чего снова подвинул табурет и сел. С минуту смотрел на меня, потом продолжил допрос:

– Так что случилось у вас там? Почему ты ушел?

– Просто ушел. Решил мир повидать.

– А не врешь? – он испытующе посмотрел мне в глаза. – Ладно, поверю. Но если врешь – берегись! Лучше сейчас все скажи, потому как проверять будем тебя… по все статьям. Сам в твой скит съезжу и там все узнаю.

Я заметил, как дрогнули краешки губ у Лукича, и как, пусть негромко, но достаточно звучно хмыкнул Семеныч. Милиционер только покосился на него, но ничего не сказал. Даже я, мало чего понимающий в раскладе здешних отношений, понимал, что поездка милиционера в скит – это просто один из способов самоубийства.

Тут дверь палаты снова открылась, и к нам направился единственный доктор нашей больницы. Пенсне и бородка. Как мне уже было известно, фельдшер с женой, которая состояла при больнице сестрой-хозяйкой, уехали из села через пару месяцев после октябрьского переворота, а через год, когда в уезде появились банды, вслед за ними уехали две медсестры. Что держало здесь врача, я не знал.