Находясь в своём имении под Петербургом, граф Зотов Егор Иванович получил письмо, своим содержанием введшее его в хандру. Челядь вызвала к нему врача Белокобыльского Тихона Касьяновича. Осмотрев графа, доктор определил, что Зотов физически здоров, но эмоционально подавлен письмом, сжатым в руке. Предположение доктора относительно письма подтвердилось через несколько дней за обеденным столом в имении графа, за которым Зотов, предложив выпить за душу безвременно ушедшей в мир иной княгини Ардашевой Вероники Романовны, поведал их общую историю платонической любви.

«Всё случилось в мае 1892 года. По случаю какого-то торжества, сейчас уже и не помню, я был приглашён в дом очень влиятельного в светских петербургских кругах человека. Бал; – шелка почтенных дам, мундиры, золотые эполеты и бриллианты затмевали свет, льющийся с люстр и бра, но более этого блеска сияли обворожительные глазки миленьких девушек, от которых у нас, – свободных от семейных уз мужчин кружилась голова.

Высматривая, кого бы из них пригласить на вальс, я увидел прелестную молодую особу, стоящую не в кругу подобных ей молоденьких барышень, а рядом с чиновником в вицмундире генерала Министерства иностранных дел. Первое, что бросилось в глаза, был её взгляд. Он не охватывал сиянием зал, но и не был притушен, в нём был поиск того необычного, что жаждет умудрённая опытом женщина, хотя… о какой умудрённости могла идти речь, если на прикидку ей было лет двадцать.

Во взгляде дочери генерала, именно дочери, как полагал я, напрочь отсутствовала наивность девственницы, царившая в глазах молоденьких прелестниц… в нём не было и умудрённости женщины, о чём обычно говорит томление глаз с некоторой долей ипохондрии в них. В нём было сокрыто что-то таинственное, я бы даже сказал, загадочно-сказочное, ибо он, как только встретились наши глаза, поразил меня, но не бездной иссиня-чёрных глаз, а глуби́нной силой».

С некоторой долей раскованности, обычно присущей всем молодым мужчинам, граф подошёл к понравившейся ему девушке, представился и пригласил её на танец. Бесцеремонность молодого человека вызвала в чиновнике гнев, ибо, как оказалось, он был не папенька девушки, а её муж. Княгиню Веронику Романовну Ардашеву позабавил этот случай, но она не отказала графу в танце. Граф же, «обезумев» от красоты княгини уже на первом танце признался ей в любви. Граф тоже понравился княгине, проникнувшись в его слова о любви, она сама назначила ему свидание в сквере у галантерейного магазина.

Великая любовь вспыхнула между молодыми людьми, которая получила продолжение в дачном посёлке Ораниенбаума.

Князь Ардашев, видя, что жена отдаляется от него, уезжает с ней в Италию, откуда письмом сообщает графу о её смерти.

Выслушав горестную историю любви Егора Ивановича, Белокобыльский рассказывает ему о своём двоюродном брате – Петре Александровиче Новикове.

Армейский офицер Новиков, оставшись с двумя малолетними сыновьями после потери любимой жены, подал в отставку и впал в долгий траур. Друзья Новикова, видя, что их товарищ по службе потерял интерес к жизни, настаивают на том, чтобы он совершил турне по Европе, где солнце, море и женщины заставят его жить.

В Италии Новиков знакомится с французской оперной певицей Эстель Дюмаж, которая возрождает в нём желание жить и дарит ему дочь Адель.

Граф Зотов, приняв совет доктора, уезжает в Европу, и на 30 лет они теряют друг друга из вида. Встретились во Франции через 30 лет, – в 1924 году.

Граф шёл под руку с красивой молодо выглядящей женщиной по rue de Richelieu. Навстречу, опираясь на костыль, шёл пожилой мужчина, явно русский, что было понятно по его одежде. В облике старика Зотову привиделось что-то знакомое из дореволюционного прошлого. Когда мужчины поравнялись, граф тотчас признал в старике своего соседа по усадьбе – Белокобыльского Тихона Касьяновича.

За столиком в кафе мужчины вспомнили прошлое. Граф представил доктору свою спутницу, назвав её своей женой – Вероникой Романовной. Сказал, что она и есть та его первая любовь, которую похоронил для него её первый муж князь Ардашев.

Тихон Касьянович поведал графу продолжение истории жизни своего двоюродного брата. Сказал, Эстель Дюмаж, не будучи ему женой, – жили в гражданском браке, без венчания в церкви, умерла через 14 лет после рождения дочери Адель.

Потеряв интерес к Франции, Новиков возвращается в Россию, по пути к дому ведёт сложный разговор с Адель. Говорит ей, что общество не поймёт его, если узнает, что она его родная дочь, предлагает представить её приёмной дочерью для всех, даже для своих повзрослевших сыновей Никиты и Олега. Адель понимает отца и принимает его решение.

Четырнадцатилетняя Адель не принимается братьями, но в душе каждый из них уже в первых минут знакомства влюбляется в неё.

Девушке тоже понравились братья, но сделать выбор в какую-либо одну сторону не может, хотя большую часть времени находится с Олегом.

В восемнадцать лет решает проверить чувства каждого брата. Зная, что Никита ежедневно в 18 часов сидит в беседке сада, назначает свидание близ неё Олегу. В тени сирени происходит встреча Олега и Адель. В порыве страсти оба отдаются друг другу, всё это видит Никита, видит и Адель и предполагает, что Никита равнодушен к ней, так как не прервал её близость с Олегом.

На следующий день Олег и Адель объявляют Петру Александровичу о желании связать себя узами брака. Пётр Александрович в шоке, объявляет сыну, что Адель не может быть ему женой, так как она его сводная сестра.

В следующую минуту раскрывается ложь Эстель Дюмаж.

Адель говорит Новикову: «Перед своей смертью мама открыла мне тайну моего рождения. Я не твоя дочь… Я наполовину итальянка».

После венчания Олега и Адель, Никита уходит из дома, сообщив письмом, чтобы его не искали. И вот тут-то Адель понимает, что всю жизнь любила только Никиту, а он её. Ей удаётся узнать, что местом своего уединения Никита избрал Чулышманский Благовещенский мужской монастырь.

Не прожив с Олегом и года, Адель покидает его и уезжает в монастырь. Прибыв, просить Никиту возвратиться в мир, – к ней. Никита, уже монах Николай, любит Адель, но любит и брата. Не желая делать ему больно, отказался от Адель.

Возвратившись к мужу, Адель узнала, что он покончил с собой.

Петр Александрович, лишившись двух сыновей и Адель, часто стал уходить в свой внутренний мир, что было принято его друзьями как потеря рассудка. Был помещён в психиатрическую больницу. Умер в 1916 году.

Далее Тихон Касьянович сказал, что ещё до смерти брата встречался с Никитой – монахом Николаем в монастыре, и тот поведал ему историю своей семьи, сказал, что виделся с Адель, но где она не знает.

Белокобыльский сообщил, что после октябрьского переворота 1917 года получил от Дарьи письмо, в котором она писала, что революционные брожения достигли Чулышманской долины. В осложнившейся обстановке духовная жизнь монастыря была настолько расстроена, что обитатели его решили основать скит на мысе Ижон – на западном берегу Телецкого озера.

Затем доктор познакомил Зотовых с содержанием заметки о ските, написанной в какой-то эмигрантской газете:

«В 1919 году по берегу озера проходил отряд красноармейцев. Отряд набрел на скит. В надежде поживиться монастырским золотом он расстрелял двух монахов. Золота, естественно, не нашли. Тела невинноубиенных были похоронены местными жителями. Одним из убиенных был монах Николай».

История загадочной жизни братьев и Адель заинтриговала Зотовых, они решили разобраться в ней.

Прощаясь за столиком в кафе, Зотов сказал Белокобыльскому, что живёт с женой в Италии уже 30 лет, а во Франции на отдыхе. Обменялись адресами.

Через полгода Тихон Касьянович получил от Зотова письмо, в котором граф сообщил, что Адель Новикова живёт в Париже на Rue du Pot-de-Fer, 14 – с мужем Новиковым Никитой Петровичем.

Глава 1. Граф Зотов

Граф Егор Иванович Зотов получил письмо. Он сразу узнал её почерк по наклонной влево букве «д» в адресе. С трепетом в груди вскрыл конверт, вынул из него фото и небольшой листок бумаги, свёрнутый вдвое. Не разворачивая листок, Егор Иванович отложил его в сторону и взял в руки фотографию, на которой была изображена молодая элегантная дама в светлой летней шляпке. Трепетно забилось его сердце, но этот трепет был Зотову приятен, ибо на фото была изображена та, которую он безмерно и всеохватывающе любил.

– Вероника, милая Вероника! Любовь моя! – то прижимая к сердцу, то целуя образ, запечатлённый на фотографии, шептал граф, обливая маленький глянцевый листик своими горячими слезами.

Солнечный луч, отразившись от полированной столешницы рабочего стола, заглянул во влажные глаза хозяина кабинета и вывел его из приятных воспоминаний, вызванных фотографией. Не отнимая от фото взгляд, Зотов с трепетом в сердце повернул его обратной стороной и прочитал: «Милому другу Егору Ивановичу на долгую память».

– Ты не забыла меня, милая Вероника! Ты не забыла меня, милая моя! Ты помнишь! О! какое это счастье! Любимая, родная, дорогая моя! – прижимая фотографию к сердцу, восклицал граф.

Одинокий листок бумаги – письмо, отложенное в сторону, возвратил графа в реальность дня. Осторожно взяв листок в руку, как будто он был не бумажный, а из тонкого хрусталя, Зотов развернул его и не увидел знакомый почерк. Писал, кто-то другой, это насторожило и встревожило его. Опустив листок на столешницу, Егор Иванович вышел из-за стола и направился в противоположную от него сторону – к книжному стеллажу. Подойдя, задумчиво посмотрел на книги, как бы выискивая в них ответ на важный вопрос, развернулся и торопливо зашагал в противоположную сторону – к высоким арочным окнам, в одно из которых билась чёрная птица.

– Кыш, негодница! – замахал на неё граф, но чёрная вестница даже не приподняла голову. – Кыш! Кому сказал! – Возмутился Егор Иванович и постучал по стеклу. Ворона лениво приподняла голову, впилась своими чёрными глазами в глаза человека, раскрыла клюв, сказала что-то на своём вороньем языке, взмахнула крыльями и взмыла вверх, оглашая окрестности графского поместья тяжёлым криком.

Чувство тревоги огненным обручем сжало сердце графа и направило его встревоженный взгляд на свёрнутый вдвое листок бумаги, прилепившийся ярким белым пятном к ореховой полировке стола. Стремительно подбежав к столу, Егор Иванович схватил этот влекущий к себе листок, раскрыл его, молниеносно пробежал глазами по его ровным чётко писаным строкам и… рабочие апартаменты усадьбы потряс болезненный крик…

***

Граф Егор Иванович Зотов лежал на диване, рядом с ним суетилась прислуга.

– Врач?! Где Тихон Касьянович? Кто-нибудь послал за врачом?

– Уж минут десять, как послали-с!

– Где же он, Господи? Что так долго?

– Едут! Едут! – откликнулся стоящий у окна мальчик.

– Ну, слава те Господи!

– Егор Иванович, лежите, лежите! Тихон Касьянович прибыли-с. Всё будет хорошо… будет хорошо-с.

В кабинет быстрой походкой вошёл врач.

– Ну-с, что с вами, голубчик мой дорогой? – подойдя к графу проговорил Тихон Касьянович. – Дайте-ка-с вашу руку. Так-с, так-с, – считая пульс. – Ну, что ж, хорошо-с. Пульс частый, но ровный, хорошо-с, дорогой мой, хорошо-с. Сейчас я вам микстурку дам и всё образумится… а что это у вас… в кулаке-то-с… Бумага-с? Не она ли, дорогой мой, причина вашего обморока? Дайте-ка-с её мне… Я должен знать, отчего такая реакция вашего организма.

– Оставьте, Тихон Касьянович! Это личное! – с болью в голосе ответил граф.

– Что-нибудь с вашей маменькой? Не приведи, Господи!

– С ней всё нормально, – приподнимаясь с дивана, проговорил Егор Иванович.

– Вот и славно-с, вот и славно-с! – ответил Тихон Касьянович, отсчитывая в мензурку какие-то терпкие по запаху капли. – Сейчас капельки-с при́мите, дорогой мой Егор Иванович, и сердечко ваше драгоценное-с заработает как часики… Будьте уверены-с… всё образумится!

– Уже никогда и ничто не образумится, – поднося мензурку к губам, подумал граф Зотов. – Никогда!

После ухода врача, Егор Иванович расправил зловещий листок на колене и вновь пробежал глазами по его строкам.

– Нет! Нет! Нет! – прокричал Егор Иванович и, сжав ладонь в кулак, крепко ударил себя по лбу. – Этого не может быть! – И ещё дважды, но тише. – Этого не может быть! Этого не может быть!

В следующий миг граф, уткнувшись в подушку на диване, вздрагивал от удушающих слёз.

***

На следующий день Тихон Касьянович Белокобыльский прибыл в усадьбу графа справиться о его здоровье.

– Чудесно, дорогой вы наш Егор Иванович, чудесно-с! – выслушав дыхание графа и его сердце по стетоскопу, проговорил Белокобыльский. – Кризис миновал! Сейчас покой, только покой, дорогой Егор Иванович! И капли, обязательно капли… три раза в день. Я оставлю вам флакон и напишу, сколько капель принимать, а сейчас выпить, непременно-с выпить. – Отмерив капли в мензурку, Белокобыльский подал лекарство графу. – Непременно-с, непременно-с выпейте, дорогой Егор Иванович. Успокаивает сердце.

– Никакое лекарство, дорогой Тихон Касьянович, ныне и навсегда уже не успокоит моё сердце… разве что смерть, – с тоской в голосе ответил граф.

– Боже вас упаси, говорить так, дорогой Егор Иванович. Вы ещё так молоды. Позвольте поинтересоваться, сколько вам лет?

– 5 августа исполнилось ровно тридцать.

– Тридцать… изумительный возраст. Поверьте-с, всё, что ныне тревожит вас… не скажу, что забудется, сгладится. Иначе никак! Добрая память и воспоминания о светлых днях жизни не только лучшее лекарство, но и дань тем, кто, когда-то любил вас. Я прав? Не это ли было причиной вашего обморока, дорогой Егор Иванович?

– Вы всегда правы, Тихон Касьянович. Я понимаю всё, но сейчас мне очень тяжело.

– На природу! На природу, дорогой наш! Пойдите на охоту, а лучше на реку. Посидите с удочкой, повспоминайте, в крайнем случае, поплачьте. Облегчите свою душу. Уверен, тот, о ком вы страдаете, будет счастлив видеть вас в здравии и с улыбкой на лице, нежели в горе и печали с хмурым лицом. Оттуда всё видно, поверьте! Если желаете, составлю компанию.

– Я непременно приглашу вас, Тихон Касьянович.

– Вот и славно-с! А пока позвольте откланяться. – Поняв, что граф более не нуждается в нём, Белокобыльский оставил Зотова одного – с его грустными мыслями.

Через неделю Егор Иванович пригласил Тихона Касьяновича к себе в дом.

– Решил воспользоваться вашим советом, уважаемый Тихон Касьянович, только с небольшим отступлением, – без какого-либо вступления проговорил граф, протягивая соседу-врачу руку для приветствия. – На охоту и на рыбную ловлю мы не пойдём, не тот для этого день… и на это есть причина, о которой немного погодя, а сейчас прошу следовать со мной.

В большой светлой столовой был накрыт богатый закусками, винами и напитками стол.

– Прошу, садитесь рядом. У меня есть, что вам рассказать, уважаемый Тихон Касьянович, – проговорил граф, указывая на стул слева от себя и сказав прислуге, чтобы подавали на стол горячее.

– Выпьем, не чокаясь!

Белокобыльский удивлённо воззрился на графа.

– Да, да! Не чокаясь! – повторил граф и залпом опорожнил полную рюмку водки.

***

– Всё случилось в мае 1892 года – год назад, – граф помял губами, как бы думая, стоит ли посвящать чужого человека в свою печальную историю, потом коротко махнул рукой, решил, что одному тяжело нести этот тяжёлый груз, и продолжил рассказ.

По случаю какого-то торжества, сейчас уже и не помню, я был приглашён в дом очень влиятельного в светских петербургских кругах человека. Бал; – шелка почтенных дам, мундиры, золотые эполеты и бриллианты затмевали свет, льющийся с люстр и бра, но более этого блеска сияли обворожительные глазки миленьких девушек, от которых у нас, – свободных от семейных уз мужчин кружилась голова.

Высматривая, кого бы из них пригласить на вальс, я увидел прелестную молодую особу, стоящую не в кругу подобных ей молоденьких барышень, а рядом с чиновником в вицмундире генерала Министерства иностранных дел. Первое, что бросилось в глаза, был её взгляд. Он не охватывал сиянием зал, но и не был притушен, в нём был поиск того необычного, что жаждет умудрённая опытом женщина, хотя, – Зотов махнул рукой, – о какой умудрённости могла идти речь, если на прикидку ей было лет двадцать.

Во взгляде дочери генерала, именно дочери, как полагал я, напрочь отсутствовала наивность девственницы, царившая в глазах молоденьких прелестниц, кратко описанных мною минуту назад, но в нём и не было умудрённости женщины, о чём обычно говорит томление глаз с некоторой долей ипохондрии в них. В нём было сокрыто что-то таинственное, я бы даже сказал, загадочно-сказочное, ибо он, как только встретились наши глаза, поразил меня, но не чёрной бездной иссиня-чёрных глаз, а своей глуби́нной силой».

Она не отвела свой взгляд с моего лица, какое-то время мне даже показалось, что она давно смотрит на меня, но как-то скрытно, так, как это умеют делать все женщины. Она легко, – едва заметно улыбнулась мне, и всё… я был сражён, поражён, уничтожен, – оказался в полной её власти.

Не дожидаясь объявления вальса, я сорвался с места, где стоял в группе таких же, как и сам холостяков и пошёл к её зовущим глазам, так виделись они мне. Не помню, как шёл, не помню, что говорил, но, вероятно, что-то ужасно глупое, ибо в течение всей моей речи улыбка не сходила с её лица. Под конец моего монолога, длившегося довольно долго, я выпалил несусветную глупость: «А я вас увидел здесь впервые!» – чем вызвал в ней лёгкий смех.

Оно и верно, о каком знакомстве с ней ранее, могла идти речь, если я сам был впервые на балу у пригласившей меня важной петербургской семьи. Не имей я титула и родственных связей с высокопоставленными людьми, не быть бы мне никогда не только на том светском собрании, но и не стоять рядом с блистательными лицами, присутствующими там. Я – потомственный дворянин – был молод, состоятелен и высокообразован, имел чин статского советника, что соответствует пятому классу в российской Табели о рангах, был вхож в высокие дома и мог заходить в них даже без приглашения.

Собственно, как вы понимаете, Тихон Касьянович, иначе и не могло быть, так как на балах были молодые незамужние особы женского рода, а им, по их высокому общественному положению, требовались и состоятельные молодые люди с титулами и высоким статусом. На таких балах происходили знакомства молодых барышень с молодыми людьми, что нередко вело к помолвке, а затем и венчанию. Но это в виде отступления.

– Вы невероятно забавный человек, граф, извините за столь грубую оценку вашего темперамента, но в то же время и необычайно интересен. Я впервые встречаю в доме графа Головина такого весёлого человека, как вы… а это уже похвала… примите её, – проговорила она, слегка улыбаясь.

Своими словами она дала мне понять, что ранее никогда не видела меня, но, не смотря на это, готова принять меня своим другом, что несказанно обрадовало меня.

Наш диалог, не вклиниваясь в него и не прерывая, спокойно сносил её папенька, который, как выяснилось уже через минуту, вовсе и не папенька, а муж, – князь Ардашев.

Что было дальше, помню смутно, а вот слова князя и следующие за этим события и поныне крепко сидят в моей голове:

– Не краснейте, как девица, молодой человек, – без тени насмешки проговорил князь. – Я привык, что мою милую жену Веронику Романовну принимают за дочь. В какой-то степени это даже льстит мне! Иметь такую молодую, красивую жену почтёт за честь каждый, будь то молодец удалой с бесшабашной головой, либо человек солидный в обществе видный, каким являюсь я. И вот, что граф, коли вы осмелились так запросто подойти к моей жене, то уж извольте пригласить её на шакон, на вальс вы уже опоздали. Я уже не в тех годах, чтобы выписывать кренделя, а моя же́на, – сделав ударение на слове жена, – очень любит этот танец.

Olete lõpetanud tasuta lõigu lugemise. Kas soovite edasi lugeda?

Мелодии судьбы

Синопсис

Глава 1. Граф Зотов

Selle raamatu lugejad loevad ka

Teised selle autori raamatud