Loe raamatut: «Три кровавые дуэли (у истоков крушения царской России)», lehekülg 3
Вновь откинувшись в тесном рабочем кресле, Александр легонько потирал руки. В этот миг и он вряд ли видел собеседника: ему казалось, что он слышит некую симфонию невидимой битвы, которую придумал, как ему казалось, сам. О подсказках в полунамеках, в иносказаниях, в исторических легендах, пророчествах давних и нынешних – до них и царица была охоча – обо всём этом он быстро забывал, когда раскладывал пасьянс из конкретных лиц.
– Хорошо-хорошо, Александр Христофорович… Помните, как мы условились: все крупные фигуры постепенно вывести под угрозой страшной кары им, оставляя в круге лишь головорезов, крикунов… От Пестеля взять своевременно все бумаги – они важнее его жизни. «Русская правда», написанная русским немцем, сильнее пороха. Ну и… (Пауза.) Что Ермолов?
Бенкендорф тоже выдержал долгую паузу, на которую решался только он, и начал немножко торжественно, без единого движения в лице.
– Ермолов многолик, вы знаете… и трудно разобраться в намереньях. Он из тех русских, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Занят обустройством Тифлиса, на свои деньги заводит госпитали. Просит пополнения, поскольку неспокойно стало на границе с Персией и на Кавказской линии – англичане держат слово Нессельроду, имея влияние на персов и на горцев через турок…
– Почуял старый воевода жареное… Ничего не давать, иначе персов ненароком разобьет до времени и еще более усилится в глазах народа и военных!
– Да, ваше величество. Назначением Власова на Кавказскую линию, других генералов мимо него раздражен, так как любит всех подчинять своей политике. Действительно, учуял нечто. От наших глаз старается избавиться, и граф Воронцов ему не доверяет вовсе – считает, что он заговорился и умышляет на правительство…
Александр встает, вмиг забыв о больной ноге и жестом приказав генералу сидеть.
– Разве?! Мы… Этак можно заиграться! С Ермоловым нельзя играть! Это тот сигнал, о котором мы говорили! Действуйте немедля! Мы дали на Кавказ несколько фигур столь мощных, что обойдутся и без Ермолова. Мертвый он послужит трону лучше!
– Всё уже предусмотрено, ваше величество. Он ценит важность собственной фигуры и всё меньше с летами рискует ею, но очень любит кухню… Всё готово. Но, ваше величество, если Ермолов бочка пороха, то фитилек… тот самый Грибоедов.
– Сочинитель? – удивленно переспросил Александр и стал молча прохаживаться, даже не припадая на больную ногу. Он, конечно, думал о Ермолове, его военная слава пошла в народ, его фразы и шутки мгновенно подхватываются всеми чинами… А если ему подсказывают и его направляют?.. Вот где заноза скрыта может быть!
– Как… Грибоедов, говоришь? Он всё еще при Ермолове? Ты же отпускал его в Париж – отчего он не уехал, подобно брату Сашки Тургенева, тому хромому? Твой друг юности Грибоед этот…
Бенкендорф растянул губы в тонкой усмешке, чуть качнув головой.
– И вам, государь наш, хорошо известно, что в юности все горизонты ближе…
Император тоже усмехнулся: да, ему было хорошо известно, что Бенкендорф в младые годы состоял в одной масонской ложе с этим бумагомарателем. Но, конечно же, и шефу жандармов было известно, что наследник Павла Первого бредил в юности республиканскими идеями, и даже став Александром Первым, завел с Кочубеем и Новосильцевым кружок, где парламент и конституция не сходили с уст.
– Всё окружение Ермолова у меня под подозрением! – Александр сдержал неожиданный прилив гнева, но, понимая, что от шефа ищеек это не скрылось, вдруг повысил голос. – Если оба тех же убеждений… Крамола в каждом слове его жалкой пьесы! Он что же, не остыл от бурной молодости?..
– Сейчас он – личность многослойная… Подобно Ермолову. Что есть главная причина того, что не укатил в Париж, – понять непросто. – Генерал впервые слегка оживился. – Зимой аплодисменты со всех сторон его писаниям, везде принят и читает свою пьесу – слава, успех у женщин… Тут и страсти мощные вмешались к юной артистке… Влюбчив? Сомневаюсь. Как бы за этим не скрывалась страсть иного рода – к власти, к конституции, к свободе…
Александр останавливается напротив, в упор смотрит на генерал-адъютанта, но тот, не поворачивая головы, всё так же смотрит в интересную ему точку, будто император и не вставал со своего места.
– Об этом я и говорил! К осени все крупные фигуры должны быть удалены. А эти двое… Оба твои. Они ведь оба желают на авансцену…
Бенкендорф не отвечает, взгляд его суровеет. И Александр резко продолжает:
– Нет, с Ермоловым решено – с ним шутить не надо, граф, и увлекать его доступностью свободы. Его дерзкий слог с двенадцатого года двор тревожит! Хорошо, что есть Кавказ, «теплая Сибирь», там скалы крепкие – и десять лет бока ему ломают. Но если он увидит слабину у нас…
Генерал-адъютант молчит, что у кого другого выглядело бы дерзостью. Воодушевление, сменившее гнев, берёт в голосе Александра очередную высокую ноту.
– Помни! Твой план – заставить действовать говорунов, вывести их на сцену, чтобы иметь возможность проучить – хорош, и я его одобрил. Но… Только при лояльности нам людей известных, важных. Риск для династии недопустим!
– В таком случае для вожаков есть мера крайняя, как вы установили, – сухо и строго отрапортовал Бенкендорф.
– Одно непреложно: пока я жив, Ермолов будет тих – таков итог войны и нашей с ним победы над Наполеоном… Значит… я не должен умирать раньше Ермолова!
Александр выпрямился, будто вновь видел себя на коне въезжающим в покоренный Париж. Но тут же, будто отгоняя тяжелое видение, прошел и сел в кресло, водрузив больную ногу на стульчик.
– Бунт спешит стремительно созреть, ваше величество, не оставляет нам времени на выбор средств. Наши новые дряхлые министры, с их опорой на православие, народность, а по сути, на один трон, к которому припали, – восприняты бунтовщиками как вызов европейским идеалам, измена всем реформам. Броженье налицо, мой государь. Добавила воодушевленья и пиеса музыканта этого… «Горе от ума».
– Хорошо, Александр Христофорович, хорошо. Я внешнего врага свалил, но поплатился мечтою детскою о счастье и свободе для народа. А мой наследник внутреннего одолеет, коли нечистый соизволит хвостом свернуть кольцо в знак одобрения… (понизив голос до почтительного) Сказывают, ты наведываешься в Эккау… Там тоже пристально следят за нашими делами?
– Ничего, кроме уверенности в нашем государе и его мудрости. Пален еще не стар для мысли, но для дела плох… Когда прочел список пьесы Грибоедова, схватился за голову, предрекая России скорый рассвет или долгое падение. Успех пиесы в салонах Петербурга и Москвы воодушевляет всё дерзновенное… и пока это в наших планах.
Александр задумчиво кивает:
– Пожалуй, этот сочинитель доставит хлопот несравненно с Пушкиным. Чем так приметен?
– В донесениях из Персии ум государственный читается, упорство и настойчивость явил, потребовав от персиян по договору всех русских. Почти две сотни пленных и дезертиров лично вывел из чужбины. Песни с ними распевал…
– Песни? Разбойные, небось?
– Нет, ваше величество, – солдатские, крестьянские… И очень был обижен, когда мы их в кандалы и по острогам…
– Ты мне рисуешь портрет народного поэта… ум государственный… Такого жаль, как Пушкина, в деревне запереть. Поэты утишают боль от нашего правленья, если не дерзят нашим персонам. Впрочем… Поступай с ним в согласье с общим планом. Никита Муравьёв, Михайло Лунин и этот – колпак двойной над ними и надо всем, что они пишут! (Александр листает объемистую записную книжку, медленно читает.) Тургенев, Вольховский, Орлов, Щербатов, Голицын… Муравьёвы, Бестужевы… Все умницы, и все… враги мне? Увы, интересны только как враги. Но как? Как это случилось? Я бы мог ими гордиться, это мои птенцы, я им лицей открыл и лучших учителей приставил! (Тихо.) Если эти люди мне враги, то кто России мы? И с кем готовлю им ловушку безысходную? И не Россия ли окажется в петле… (Вдруг вскакивает, будто очнувшись, и бросает книжку эффектным жестом на стол). Императора посмели от отчизны отделить, а честь служенья поставить выше государя! Настала пора им ответить, они у меня здесь, как в клети железной!
Бенкендорф улыбнулся рассеянной улыбкой, в которой – был бы ярче свет – можно увидеть надменность и лукавство.
– Ваше величество, дальше потворствовать опасно. Ответа ищут все, но, думаю, одного на всех не существует. У каждого свои мотивы, свое тщеславие, свои пороки. Но чаще – детские обиды на порядки, укоренившиеся здесь исстари. Возраст это детский… Не исключаю, что кто-то ловко направляет их – двое-трое… десяток самое большое. Остальные подвержены стадному влечению. И много от поляков вони, и чем дальше, тем труднее будет их к короне крепко пристегнуть. Через них, возможно, англичане ищут свои щели расшатать Россию… (Долгая пауза.) Возможно, скоро станет явным то, что до сего сокрыто.
Александр I поникает головой и долго кивает.
– Да-да, каждому воздать свое… И сам готов ответ держать… пред Богом.
4. Единственный шанс – «проконсул Кавказа»
Конец мая в Петербурге – пик балов и пиршеств! Особенно в этот юбилейный год – по календарю императрицы-матери Марии Фёдоровны, воображение которой потрясал сам факт столетия воцарение первой немки на русском престоле. Дворцы и парки сияли, словно салютуя белым ночам, уже теплым, окутанным дивными запахами сирени и цветов; оркестры соревновались в создании кудрявых и игривых мелодий… «Какая гармония природы и человека!» – воскликнул бы всякий зевака, очутись он хотя бы рядом с этим праздником жизни.
Увы, и званых здесь было немного, а избранных еще меньше. Даже в высшем обществе не все одобряли столь безудержное роскошное веселье, сторонились его под разными предлогами. А из темных углов, кои и были настоящим лицом «блистательной» империи, неслись и вовсе насмешки и даже проклятия нарочитой пышности и помпезности – привычным и повседневным для придворной знати.
Санкт-Петербург, угол Исаакиевской пл. и ул. Почтамтской. Квартира князя А. И. Одоевского
25 мая 1825 года
По указанному адресу в самом сердце Петербурга из-за наглухо зашторенных окон не пробивался на площадь и малый лучик света, дом выглядел отшельником среди веселых собратьев. Но в доме том шла жизнь более высокая и мудрая, более роскошная и пышная, если оценивать ее высоким предназначением человека, слегка подпорченного грехопадением, но всё-таки любимого творения Бога.
В просторном кабинете большой и удобной квартиры князя Александра Одоевского совещались члены тайного общества, самый узкий круг его. Бесконечные споры о будущей конституции России, об освобождении крестьян, о верованиях и неграмотности народа, его характере – боголюбивом и терпеливом, но хорошо сознающем все несовершенства мира… Война с Наполеоном пробудила такие споры, и они длились годы и годы… Теперь вдруг осознали, что если ныне не разбудить Россию к новой жизни, то она навсегда останется заспанной красивой девкой, которой восхищаются и пытаются образумить, но которую горазд будет обмануть всяк заезжий из-за границы или свой лихач.
…Пили чай, курили, сели за карточный столик, но быстро оставили. Споры вспыхивали и тут же затухали… Ждали хозяина – корнета Одоевского, – который отсутствовал по уважительной причине: ввиду своих девятнадцати лет от роду он никак не мог пропустить ни одного бала, и самому ему казалось, что ни один бал без него просто не мог состояться. Ждали и потому, что поступали вести необычные, тревожные… И все стали почему-то больше, чем всегда, прислушиваться ко мнению самых молодых. Так, у военных моряков в критической ситуации на совещании у командира первыми высказывались нижние чины, и их мнение нередко оказывалось решающим, даже если оно было связано со смертельным риском.
К полуночи в кабинете остались князь Евгений Оболенский, адъютант командира гвардейского корпуса, ротмистр Никита Муравьёв, Кондратий Рылеев, поручик в отставке, управляющий Русско-Американской кампанией, Иван Пущин, поручик в отставке и надворный судья, Александр Грибоедов, секретарь при командире отдельного Кавказского корпуса Ермолове.
* * *
Князь Оболенский, казалось, томился больше всех: он то лениво полулежал в большом кресле, время от времени вздергивая узкую лысеющую голову, как будто желая что-то сказать, то быстро поднимался и прохаживался рядом с Пущиным. Когда он в очередной раз исчез в кресле, оттуда через некоторое время послышался его резкий с пафосом голос:
– Господа! Братья! Мы будто ждем еще какой-то вести. Или кого-то позднего…
– Конечно! Одоевского! – тут же откликнулся кто-то. – С бала непременно пожалует домой.
Оболенский приподнял сухощавую фигуру из кресел и, не снижая пафоса, который скрывал неуверенность, воззвал:
– Братья! Господа! Более сообщенного намедни Грибоедовым мы всё равно не получим. У всех было время обдумать. Важен ответ, но не менее важно само время. Сколькие из нас рвались с царем покончить на дуэли, понимая, что это невозможно.
Никита Муравьёв, не скрывая издевки в голосе, ответил:
– Да верен ли человек с такою вестью, не провокация ли…
– Никита, ты стал редко бывать средь нас – скоро будем, как чужие… – заметил Рылеев с тонкой усмешкой, не поднимая головы от карточного стола, за которым остался один, раскладывая какой-то загадочный пасьянс.
– В таком случае и я под подозрением. – Взгляд Грибоедова из-под круглых стекол мог показаться грозным, но это от чрезвычайной внимательности и серьезности, которые уравновешивали добродушие поэта, известное далеко не всем. – Напомню вам, друзья. После собранья в январе наш белоцерковский план мы сообщили Алексей Петровичу. В нём первый, наиглавнейший пункт – царь будет мертв! Это подвигло Ермолова определиться. «Царь мертв – я ваш!» – вот его ответ. Безупречна формула проконсула Кавказа для тех, кто его знает.
Оболенский из кресла задумчиво проскрипел:
– Уважаю Алексея Петровича, но, к сожалению, с ним чай не пил…
– Воевода он замечательный, – подхватил Муравьёв, – славен заслуженно, но окажись на вершине власти – а он иначе себя не мыслит – вспомнит ли о конституции и прочих наших грезах…
– Фальшивая нота, друзья! – Грибоедов с поднятой рукой вышел на середину комнаты, едва не столкнувшись с Пущиным и жестом приглашая его присесть, но тот предпочел отойти к окну. – Куда вас понесло – не узнаю вас! Звучит то, что противоречит всему, чем мы жили последние десять лет. У нас есть выбор? если мы хотим действия?! Без такого водителя мы пешки разномастные! Если Ермолова боимся… лучше разойтись и не губить себя до времени, как Пестель предрекает. Наш проконсул Иберии человек выдающихся достоинств и ума государственного, он всегда выше предмета и способен оценить его реально… Московский университет ратует видеть его почетным членом. Истинно русский талант, годный на всё, – и мы оборотим его на наше дело!
Рылеев по мальчишески вытянул губы, не в силах будто глаз оторвать от карт и гадая по ним:
– Ограничение монархии – он это схватил… Но народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свободы гражданские… Республика! Его не вижу в ней. Но и без него мы не осилим эту вершину… (Печально.) Нами дважды принято решение о сроках восстания – май двадцать шестого года самое раннее теперь. Это устроило всех, особенно Трубецкого. Теперь он на юге успокоит Директорию, может быть…
Пущин, начав было опять вышагивать по комнате, вдруг остановился, улыбаясь в широкие усы:
– Его перевод в Киев так неожидан… Он растерзает Пестеля за его радикальную программу! Если в глаза ему отрезал: «Вы просто бредите, Павел Иванович!» Нам не хватает фигуры объединяющей, масштаба Ермуллы…
– «Русская правда» Пестеля – это мечта, а не программа, – привычно запротестовал почти невидимый в глубоком кресле Оболенский. – Откажите в ней – он расплюется с Обществом, Северным и Южным!
Муравьёв тоже встает и подходит к сидящему за карточным столом Рылееву:
– Хороша мечта ваша, Атя, если сеет раздор, а не согласие меж нами. И дело не в поляках, как вы понимаете, которым Пестель полагает независимость и отрезает четыре русские губернии. Дело в земле, вместе с которой он хочет освободить крестьян! Понимая, что это не понравится князьям и панам и много кому, давит их диктатурой Временного правительства, чтобы оно первоначально ввело Конституцию, то бишь его «Правду», а потом Собором утвердить ее. Через сколько лет диктаторства?.. Смелая мечта!
Рылеев отбрасывает карты, вскакивает и горячо парирует:
– «Мечта», «мечта»… Что вы твердите одно? Крестьяне с землей – это самое насущное дело республики! Все согласны с Грибоедовым, что возвращение Руси к соборности назрело, пока народ в Христовы заповеди верит! Но как о деле – мы в кусты! Крестьяне с землей – какая же это мечта?! Иначе… Крепостное право – многовековое насилие, и оно породит невиданное ответное насилие и хаос.
* * *
В комнате надолго повисла тишина, непривычная для их собраний, где буйство мыслей и полеты фантазий были обычным действом и приветствовались аплодисментами… Наверное, вскоре все бы разъехались по своим надобностям, не глядя друг на друга и едва протянув руку, – уж очень невыносимы стали непреодолимые различия во взглядах. И это при том, что самовластье дряхлеющей России они давно и дружно похоронили, разоблачив его самодурство, и страстно жаждали обновления, как и большинство общества. Но что же дальше? Единого мнения нет, каждый настаивал на своей правде…
На ногах были все, поднялся из мягкого кресла и Оболенский, время от времени пожимая плечами… Теперь особенно выделялся из них Иван Пущин – на две головы выше остальных, невоенный, а прямой и статный, каковых и в строю бывает немного. «Иван Великий» порой ласково называли его товарищи, сравнивая с колокольней Кремля не только по росту, но и любя его веселый нрав и никогда не унывающий высокий дух.
Пущину особенно тяжела была эта минута. Он приехал из Москвы, оторвавшись от дел мелких, но на которых, как на тонких ниточках, висели судьбы и даже жизни простых людей из народа: мастеровых, лавочников, служек – вчерашних крестьян, которых чиновный город давил нещадно. Надворный судья – вот в кого превратился блестящий офицер из славного рода, обещавший высокую военную карьеру именитым родственникам, но… Теперь он нередко сам отыскивал несчастных, давно потерявших надежду на правду, и помогал, не стесняясь использовать свои связи в свете.
Пущин нашел в себе силы улыбнуться и протянуть руку остальным, обойдя всех по кругу…
* * *
В этот момент дверь распахнулась, и юный князь Одоевский будто окатил всех весенней волной:
– Господа, какие нынче белые ночи, а вы томитесь! Балы и фейерверки, красавиц рой! Но меня не обманешь (вдруг обхватывает лицо руками): за жизнь царя сегодня не дают алтына, все смущены. Уже который раз его холодность на балу пугает всех!
От стоящих ершистой фрондой полетели голоса: «Что такое?!», «Александр отрекся? Болен?», «Скорее говорите!», «Он умер, когда тайное общество открылось!» Да, нелюбовь к царю – единственное, что безоговорочно объединяло этих людей. Слабость воли и полное бездействие монарха при абсолютной власти, словно саван, сковали огромную страну. Страшная война начала века давно позади – надо бы давно дать израненному народу выйти на свежий воздух, как больному после операции, дать насытиться плодами трудов своих, а его опять на те же костыли сажают негласные правители от имени царя. А где же сам? Европой занят! Ее он одаряет христианской милостью! Именно эти чувства и мелькнули во всех лицах усталых заговорщиков.
Оболенский решительно шагнул к юному князю, и тот тяжко выдохнул ему навстречу, явно находясь под каким-то сильным впечатлением:
– Нет, господа и братья, для общества он умер только теперь! Она решилась! Она решила и решилась…
– Кто же, кто «она»? Вы нас мучаете, Алекс! – Оболенский подошел вплотную и всмотрелся в лицо юноши, еще слышащего сладкие звуки бала.
– Одета и румяна, как девица, наша вдовица-царица! Она решилась – это видно: празднеств карусель, будто сама на трон восходит! – враспев декламирует князь, быстро проходит и падает на диван. – А Никки подле нее – ну сущий статуй! Или гусь общипанный! Ха-ха-ха! Эти балы и фейерверки – прикрытие дворцовой свары и падения царя… На нём лица нет. Держу пари: он сам готов уйти!
Одоевский вдруг внимательно оглядывает всех стоящих и смотрящих на него в упор, и голос его тускнеет и опадает:
– Что это вы примолкли? Опять пикировались? (к Оболенскому) Князь?
– Да ведь и нам пристало время делать выбор…
– Ну конечно! – Одоевский капризно кривится. – Я так и знал: когда дойдем до дела, изругаемся… (Грибоедову) Саша, ты меня не любишь! Позер и ты – зачем эти ультиматумы? За карточным столом ли проверять идеи наши? Давайте говорить о деле, сейчас пойду, переоденусь! О, эти танцы, о, красавицы графини…
Грибоедов вслед ему горько бросает:
– Ты знаешь: карт не беру… Эка невидаль – еще раз говорить… Я Париж отставил не ради разговоров!
* * *
Ни слова не говоря, все вновь расселись, кроме Пущина, который с улыбкой оглядывал всех. Он видел то, в чём никто из друзей не сознался: весна, что ворвалась сюда вместе с юным князем, вновь пробудила надежду. Как же! Поворот судеб отечества на пороге, сомнения и споры естественны и… одолимы! Путь верен, надо сделать первые шаги…
– Посчитаемся пока… – сказал Оболенский негромко, будто сам себе. – Да-а, задачка: республиканцы-мечтатели и монархисты с конституцией… уколебавшиеся. Три на три… Не сойдемся на Ермолове – страшнее Пестеля для нас!
Пущин остановился напротив Оболенского и сразу превратился в нависающую над ним башню.
– А и впрямь распутье замаячило… Устоим ли на своем? Возница слеп, и вожжи натянул…
– Женя, – звонко обратился к Оболенскому Рылеев, – здесь все республиканцы. Конституция Никиты республиканская, конституционный монарх у него – почетный президент… Это он сам признал!
– Да, монарх, но только не Романов! – откликнулся Муравьёв. – Конституция и Романовы – вещи несовместимые. Они ее просто боятся, потому что не любят и не понимают чужой для них народ. Дать ему права и голос?! И народ привык молчать…
– В этом всё и дело! – учительски итожил Пущин. – Романовы – не Россия, а дыра в амбаре. Но слово «царь» ласкает слух народа, хоть с пользою оно совсем не сходится!
Грибоедов направляется к фортепиано в полнейшей тишине, и вскоре полились две прекрасные мелодии, перемежая одна другую, потом в них вливается третья, четвертая… И вдруг обрыв – Грибоедов резко оборачивается к «публике».
– Сойтись всё сразу может только в музыке или на сцене! Где у каждого свой инструмент и своя роль, а у оркестра дирижер один. Нас немало, и все талантливы, согласен… Но вот он, миг решительный, – а вы всё мечтаете, путаясь в привычках, как дети в бабушкином одеяле. – В голосе поэта и музыканта появляются высокие неприятные нотки. – Я тоже мог бы музе весь отдаться – заждалась она, и я весь истомился. Но у России появился шанс – один! – проснуться, чтобы рассвет свой не проспать. Александр удаляется – сам! – от лени ли, или страх обуял… Он нам дорогу уступает поневоле, может быть! У нас есть полководец, есть задор и рвенье республиканские! Что же мы?!
Муравьёв сжал кулаки и постучал ими о колена:
– Саша, каждому твоему слову готов поклониться. Но правда и то, что нельзя перепрыгнуть через привычку народа! Любовь к богопомазаннику с молоком матери вошла в плоть и кровь… Сегодня всем понятно, что Конституция нужна монарху в помощь, и он народу как щит от произвола бар.
Рылеев рассмеялся:
– Это старая басня! Ты так считаешь, а монарх иначе. Он щит как раз произволу! А значит, он и Конституция – вещи несовместные… Это вам не Англия! Здесь святотатствуют в угоду царям: святопомазание древнее сделали богопомазаньем! Отчего такое своеволие? И мы будем дальше жить баснями?
– Монархия в России себя не изжила… – с досадой оборонялся Никита. – Царь – защитник от бояр, помещиков и воевод…
– Да нет же… – поддержал Рылеева Пущин. – Не преувеличивайте любовь к престолу. Мужик давно лукаво смотрит вверх: царя, как и попа, он вспоминает, почесывая зад или затылок. Лишь о Христе лелеет думу в чистом сердце.
* * *
Ленивая пикировка, острая и безысходная, продолжалась бы и дальше, но, широко распахнув двери хозяйскою рукой, в кабинет вернулся Одоевский. Одет по-домашнему, посвежевший от смытой горячки бала, он вновь с порога окатил всех бодрым голосом:
– Весна! Весна и в твоей музыке, Александр Сергеевич! Я слышал ее, и она встревожила меня. Решимте все – сейчас и под ответственность! Никки, пучеглазый Аполлон, идет на трон – в свете на этот счет сомнений нет. Александр умен, да всё забросил в угоду Пруссии и Меттерниху, австрийскому варианту Талейрана. Никки туп, да делать будет всё сам из непомерного упрямства и тщеславия и… романовского сумасшедшего поверья, что они и впрямь богочеловеки, а страна – их собственность. Нельзя Россию в этих лапах оставлять!
Рылеев, выйдя на середину комнаты, как было у них принято в особо важных случаях, заложил руки за спину, будто собирался читать свои мужественные стихи. Безупречный фрак, легкая фигура с копной гладко зачесанных волос – салонный кавалер из тех, кто после войны кровавой ценил минуты в обществе веселом, средь светских красавиц и музыки прекрасной… Только в глаза такому смотреть внимательно не надо – в огромных и темных пылал огонь спартанский, ничем неутолимый, потому что питался небесной жаждой правды…
– Уверен: никто не сомневается в моей готовности на действие. Но буду прям: Ермолова я опасаюсь. Он близкий к трону человек. Да, ум государственный, видит все несуразицы и глупости устройства политического – тут наш Александр Сергеич прав. Но пойдет ли он против династии?
– Он ей служил и жертвовал собой несчетно раз, а Александру лично предан! – горячо откликнулся Оболенский, сбросив остатки полудремы. – В Ермолова-революционера и я не верю, он очень осторожен, и скорее… усмиритель. На Кавказе нрав его ожесточился.
Рылеев одобрительно кивнул, и тон его еще возвысился:
– Да, это похоже на правду! Но какое это имеет значение, если песня Александра спета? Верно, Одоевский? К нам стучится, ломится жизнь новым поворотом, а мы… Верим – не верим?! Мы обнажили мечи, и вера наша на лезвии сияет. Александр уходит – это наш шанс. Умножит его Ермолов или нет, всё равно есть шанс, и мы его не упустим.
Пока говорил Рылеев, Пущин вновь обходил всех по кругу, глядя каждому в глаза своим прямым веселым взглядом. Остановился рядом с Грибоедовым и без пафоса, будто на лицейском уроке, объяснил свое решение:
– У меня сомнений нет. Момент настал, и Ермолов нас не подведет, если сами не сдрейфим. Царя чтит с войны, но и обижен сильно. В расцвете сил упрятан на Кавказ на много лет – двор его боится, а царь вдвойне. Случайно Воронцов в Новороссии наместник? Нет! В противовес Ермолову! И Ермолов это знает. «Полуподлец, полуневежда» – по определению Пушкина – приставлен к нему как господин. В отличие от Пушкина, Алексей Петрович не берёт в расчет это наивное «полу». Поэтому и осторожен. Ермолова знает вся Россия, знает и сенат, и многими уважен, а Мордвинов его любит. Эти двое да Сперанский – вся наша революция, если только не играть в нее и не тащить наверх свои амбиции и честолюбье мелкое.
Муравьёв тихо и вежливо понизил еще градус торжественности, заданный Рылеевым.
– Весть от Ермолова и предположения Одоевского нуждаются в проверке, хотя мы знаем и без того, что двор встревожен… Соблазн велик, принять концепцию единственного лидера… диктатора, вождя. Через месяц, много два, войска, весь Петербург наполнят слухи о пришествии освободителя… Это не по мне. Понимаете, надеюсь. Я не против Ермолова, другого шанса может и не быть. Но… Что поделать – я вновь сомневаюсь! Не вижу я республику в России, мы не созрели для нее. Сенат гнилой нам не поможет, если смута грянет! И Конституция не выручит, даже если сможем ее принять. По здравом размышлении нам нужно Лизавету Алексеевну просить – она сумеет соединить монархию с парламентом.
Все зашикали и зашумели. «На свежий воздух надо чаще выходить, а не в бумагах рыться» – таков был общий толк.
– Тебе, Никита, особое спасибо! – Грибоедов фыркнул и крутнулся на стуле у фортепиано. – Друг друга знаем мы давно, но удивлять не устаем.
* * *
Муравьёв не успел ответить – дверь медленно открылась, в ней появился драгунский капитан в слегка помятом парадном мундире и приостановился, словно сомневаясь, входить или нет. Одоевский бросился навстречу:
– Тезка, какой ты… уставший! Ты баловался до победного конца, а я сбежал! Решаем мы судьбу свою! Что же, заходи, здесь за опозданье не корят.
Александр Бестужев – а это был он, душа всей передовой пишущей братии Петербурга, редактор журнала «Полярная звезда», – обнимаясь с князем и со всеми, со смехом отвечал:
– И я сбежал в разгар мазурки – но к цыганкам!
– Подтверди немедля, что Александр – вчерашний день и карта битая! Моим мнением пытаются манкировать.
Бестужев неспешно снял верхний мундир и, развалившись на диване, устало махнул рукой. Тут все убедились, что гвардеец изрядно навеселе.
– Сердит, а может, зол… Да, таким не знал его. Шеф мой, герцог Вюртембергский, взял верх в их давнем споре… Пустое, шашни давние… А вы решили его судьбу, а заодно и вашу? (Смеется.)
Князь Одоевский мгновенно закипает:
– Грибоедов хочет ответа: мы мямлим, слушать тошно. Ермолова боимся! Цари меняют роли как перчатки, чтобы давить, давить народ!.. Чтобы собачились с поляками и на Кавказе кровь лилась. Партия злосчастной немки – жены убитого царя и матери убийцы – вновь тризну затевает. За нею тени Палена и Бенингсена и их учителей английских! Им нужна Россия рабская и темная, с двором распутным, гордящимся лишь войнами и войском, – как при Екатерине. «Всё будет как при бабушке!» – девиз Романовых навеки. Александр пообещал – и слово держит! Да мы тут объявились. Мы, поколенье, которого Россия жаждала века! Сдержать нас может только цербер Никки. Заартачится плешивый царь-глухарь – его прикончат сами англичане и без нас, через своих агентов. (Обхватив голову руками, юный князь подходит к Бестужеву.) В такой момент, Саша, мы не доверяем генералу боевому, победителю Наполеона! Хватит ему горцев вольных осаждать – пора к России рабской обернуться! Нет – там он хорош, а для России новой не годится! Как же так?
Самый молодой заговорщик нервно смеется в полной тишине.
– Собрались три Саши-богатыря – жди битвы! – Оболенский осуждающе покрутил головой. – Мы не так категоричны, князь, как вы живописали! Никто ответа не давал пока.
– Отчего же? – устало заметил Грибоедов. – Если от сути не уклоняться, то князь был точен. Вы не Ермолова чуждаетесь – само начало действий вас настораживает и грызет сомненьями. Одно дело – вольтеровски умы колебля, парить в качелях чести ложной, кичась образованьем. И сам я это испытал. До нас Вольтер полвека колебал устои – и революция закончилась кровавой кашей, возвратом королей… Но вот у нас есть шанс в свой час заняться делом. И этот шанс зовут Ермолов. Я настаиваю! Единственное имя, вокруг которого объединится вся Россия, и он уже известен таковым. Но решится ли, если мы сомненьями опутаны?..
