Loe raamatut: «Три кровавые дуэли (у истоков крушения царской России)», lehekülg 4
Выйдя на середину комнаты, Рылеев вдруг своим высоким и чистым голосом сказал:
– Я – «за»! Надоело сомневаться, видя, как тяжело народу…
– Слава Богу! – выдохнул Грибоедов, резко поднимаясь и тоже выходя на середину комнаты; руки его жестикулируют не в такт словам. – Уход царя-лжеца, лентяя – лишь спусковой курок… Заряд – наша республиканская решимость… Ну а ядро – Ермолов с войском! Его я знаю! При всей огромности натуры он скромен. Он понимает, что окружен шпионами и сыском, что каждый шаг его царю известен. Поворотится к матушке-России военными талантами, которым на Кавказе тесно, – у нас история начнется с нового листа!
Картинно раскинувшись на диване, Бестужев всех внимательно слушал, оглядывал, щурясь, будто видел впервые, и вдруг заключил:
– Не вижу возражений… Сомневающиеся? Никита, конечно… Но сомненья в нашу пользу, чтобы в этих делах трезвее быть. Коли белоцерковский план удачно воплотится, я готов к союзу с чертом, чтобы помочь народу получить хоть малые права. Но Ермолов наш на чёрта не похож, чего немножко жаль – присяге и Романовым излишне верен. Но до восстания есть целый год…
– Увы! – громко воскликнул Грибоедов. – Но выбор нами Ермолова – наш знак, что мы боле не колеблемся, жизнью утверждаем республиканскую Россию. Нельзя нам колебаться! Я более чем категоричен: без Ермолова не следует и начинать! Но нет уверенности, что не передумаете… За год… Ничего прибавить не могу.
Грибоедов неожиданно вышел, но, конечно, не уехал. Он проживал в этой квартире на правах друга и дальнего родственника молодого князя. Но больше всего их сближала общая любовь к поэзии, а еще больше – жажда обновления России.
* * *
После резких слов Александра Сергеевича в комнате надолго повисла нехорошая тишина – в который раз за сегодняшний вечер. Грибоедов – человек умнейший и самых твердых убеждений – всегда имел влияние на тех, кто рядом, а после громкого успеха «Горя от ума» авторитет его неизмеримо возрос. Конечно, в этом обществе давно знающих друг друга людей ничего не стоило любое обострение свести к шутке. Но ныне тишиной звенел не светский раут, а нечто ему противоположное: общая мечта, пробиваясь к реальности, обретая право на жизнь, пыталась нащупать иные правила взаимопонимания, иные качества людей…
Заметнее прочих расстроился гостеприимный хозяин. «Ну вот… Я так и знал. Дела не выйдет, неужели вечно будем колебаться…» – тихо проговорил он и трогательно обошел всех, каждому взглянул в глаза, кого называя по имени, а кого просто приобняв.
Первым очнулся Рылеев. Стоя у карточного столика и играя колодой карт, он быстро проговорил, словно боясь, что кто-то перебьет его:
– У нас есть время. Если успешен будет первый шаг и приговор царю осуществится, мы победим с опорой на сенат… Ермолову ничего не останется, как поддержать и присоединиться…
Хмурый Никита Муравьёв тут же согласился, прямо глядя на Одоевского:
– Решимости не занимать нам, обидно слышать обвиненья в пустословии…
– Пустословие от нерешительности, – иронично заметил Бестужев, внимательно следя за лицами и окончательно придя в себя после бала и поздних приключений. – Недоговариваете, братцы! Читайте и перечитывайте «Горе от ума»! Вы и Ермолова опасаетесь, и Грибоедову не доверяете – это очевидно. Причина известна, да вы предпочитаете о том не думать. Я с последним знаком недавно; вы знаете, долго избегал его и отворачивался даже… На нём смерть Шереметева мы числим, не давая сил себе понять всю мрачность той дуэли и знаковость для каждого из нас, коли себя в сторонниках свободы держим. И я в том горько и так долго заблуждался – имею право вам напомнить. Предмет дуэли – Истомина, красавица, которой Шереметев как вещью обладал. Любил? Возможно. Но тогда женись! Нет, зачем ему, крепостнику-аристократу, такое обремененье, он должен быть свободен, а она рабой, ведь он ее, свободную, содержит будто бы. Но великая артистка так не считала и, коли брака нет, свободой дорожила. Вот это Грибоедов поддержал, на деле ненавидя рабство в любых нарядах. Он видел, что дело к гибели идет, – и не остановил развязку, даже подтолкнул… И мне покаялся, что не владеет собой, когда хоть кто-то судьбой другого распоряжается хозяином. Даже с матушкой своей из-за душ крестьянских бился не на шутку, хотел освободить немало – это слышал уже не от него, от близких, объяснявших его стесненность в средствах обидой матери.
Оболенский подошел ближе к Бестужеву и с растерянной улыбкой признался:
– Забавно, но я этого не знал, хоть слышал ту историю дуэли.
Муравьёв вдруг с необычным оживлением и прямым укором спросил:
– Отчего не тиснете об этом в своей «Звезде», изменив фамилию? Многие сомнения развеялись бы, и репутация очистилась совсем. По чести вам скажу: вся возня с республикой мне кажется игрой! Только в общении с Грибоедовым, узнав его дела, в жизнь входит это слово смелое, дух свободный, зёрна смысла здравого… В поступках, а не в словах!
– Друг! Дай обниму тебя! – с необыкновенным воодушевлением воскликнул Рылеев. – Ты точно выразил, что у меня на сердце! Вот Пущин, Великий наш Иван, плюс Грибоедов – других республиканцев, увы, не знаю, если судить не по словам, а по делам. Друзья, очнитесь! В окна, в двери – другое время к нам стучится! Не откроем – нас обойдет оно. Мы много знаем и много испытали, а живем дремучими привычками, и самодержавие для нас – укрытие от ветра! Поменьше б карт и суеты благополучной, поболе гражданского участья… Нет, привычки нам дороже! Бедный Вася Шереметев! На смерть пошел, чтобы владеть чужой судьбой. Владеть, владеть между затяжками сигары! Как взбесившийся барчук! То двух эпох была дуэль – и один из нас не уклонился от нее…
Среди всеобщего воодушевления, ярко подтверждающего, что многие в обществе подозревали Грибоедова в чём-то темном, Оболенский вкрадчиво и тихо заметил:
– Если до конца быть откровенными, то есть еще одно сомненье…
– Знаю, знаю! Ты о Булгарине… – сразу же парировал Бестужев. – Можно ли сойтись так близко с этой сволочью? Я человек прямой и в дружбе недомолвок не терплю – спросил о том самого. Но всё объяснилось еще проще. Они знакомы с давних лет! Булгарин приютил в Варшаве в войну двенадцатого года Петра Ивановича Гильена, друга Грибоедова, больного сильно. Заботился о нём как о родном до смерти, похоронил… И Грибоедов посчитал себя навек обязанным. Теперь Фаддей в охранку вхож – но Грибоедов всё равно зарока не нарушил. Но зная всё, использует его, как мы используем перчатки или тень дерева колючего, когда уж очень припекает…
Рылеев с детской непосредственностью пролепетал:
– А я этого не знал, но не сомневался в благородстве Саши. Кто будет жизнью рисковать ради солдата пленного? Он вывел сотни из вражеской страны. В пьесе – первой русской пьесе! – есть приговор лакеям-царедворцам! Тот редкий случай, когда слово – дело! Так и Пущин наш – он весь в том деле, что на себя взвалил, судьей надворным не побрезговал копаться в грязи, защищая человека без различий. Он соединяет нынче все сословья! Нет, такие люди вне подозрений даже отдаленных…
– Приходится лишь горько сожалеть, – согласился Бестужев, – что Пушкин, будучи нашим единомышленником и поэтом блистательным, нашел героя для поэмы среди бездельников салонных, лентяев по призванию, а подвиг друга не заметил и не оценил.
– Вы меня смущаете… – запротестовал Пущин. – Зеркала оставим для царей, и блеск славы – вечную забаву властолюбцев. Подумаем над тем, в чём Грибоедов прав…
* * *
Разъехались далеко за полночь, кроме Рылеева, которого Одоевский отдельным знаком задержал. И тут же отправился за Грибоедовым. Рылеев остался стоять у дверей, он был ошарашен странным совпадением: ведь сам он хотел остаться, чтобы сообщить Грибоедову весть, которой не хотел доверить никому кроме него.
– Как тихо стало, Атя… Да уж и утро скоро. – Вошедший Грибоедов зевнул, с каким-то подозрением глядя на застывшего, как статуя, Рылеева. – Можно вволю и нотами заняться…
– Саша, подожди! – Одоевский подошел к ним с каким-то искаженным лицом. – У меня есть весть столь страшная, что я не стал всем объявлять… А только вам сначала…
Грибоедов подходит к Одоевскому вплотную, близоруко щурясь и как бы по-отечески говоря: «Тебе бы, юноша, давно следует отдыхать…»
Рылеев разводит руки от удивления:
– Какое совпадение – как предначертание! И у тебя весть?..
Одоевский горячо и быстро выпалил:
– Средь бала Голицын мне шепнул, что Александр намерен до зимы всех нас перехватать, и уже приняты меры!.. Я танцевать боле не смог – играл, бродил среди веселых и счастливых… Не мог такое от себя Валериан сказать!..
– Вот она, разгадка… – Рылеев слегка побледнел и прикрыл глаза.
Грибоедов молчал, тяжело дыша, потом вдруг рассмеялся – напряженно, неестественно.
– Что же, князь? Прочел по физиономии царя, поверил сразу большой грозе? Мой бедный корнет… Но чего-то такого следовало ожидать! Это носилось в воздухе – наша пряная беспечность и болтовня по ветру свежему…
– Пестель к нам зачастил… не привел ли он хвоста? Юг… Туда летят все мысли. – Рылеев подает знак Грибоедову…
Одоевский взмолился:
– Устал, еле стою… Завтра обсудим не спеша, на свежую голову.
* * *
Оставшись одни и усевшись на диване, Рылеев и Грибоедов долго молчали. Оба хорошо понимали, что весть от Валериана Голицына крайне важна и какими наивными были их рассуждения, пропахшие вчерашним днем.
– А ведь это, Атя, правда… Венценосный скоморох проснулся и всех собак на нас натравит. Как не надеяться тут на Ермолова?!
В ответ Рылеев только головой покачал. Потом бессильно развел руками:
– Нам стали привычны и милы простые посиделки, клуб репетиловых! Трубецкой – главный ниспровергатель монархии, но и главный наш любитель поболтать. И это устраивает многих… Мы столь разные – соединить нас может только действие! И только действие спасет – и нашу республику, и нас самих!
– Страшная весть! Голицыну нельзя не верить, у нас нет и полугода… Царь и его сатрапы решили нас опередить – о, как понимаю их!
– Саша, есть весть не менее страшная… Я задержался тоже по причине новостей! Теперь ты сможешь оценить их важность и пророческое совпадение. – Рылеев откинулся на диване, смотря в упор на товарища. – На юге Васильковская управа взбунтовалась против своей Директории! Не хочет подчиниться общему решению о переносе восстания на двадцать шестой год! Муравьёв-Апостол сообщает нам – именно нам с тобой, – что не согласен ждать, что они нанесут удар на смотре в Белой Церкви в конце лета этого года!
– Как?.. Ты молчал?! Впрочем, я понимаю… Там Трубецкой, а здесь двойники-последователи… И Пестель давит тяжелой «Русской правдой», точным расчетом – хочет действовать наверняка, не уступив ни пяди своих идей… Но какие силы у васильковцев?! Впрочем, что это я… Чтобы убить царя, полков не надобно!
– Да, Сергей хочет действовать сам. Уверяет, что ныне пик активности и недовольства всюду, и при удаче в Белой Церкви его поддержат тысячи!
Грибоедов восхищенно поднимает голову и улыбается таинственной улыбкой:
– Неужели провидение на нашей стороне, оно протягивает нам руку, чтобы опередить карательные меры? Как всё сошлось! Мне непременно надо ехать к ним!.. чтобы убедиться и убедить Пестеля с поляками быть готовыми… Оттуда до Ермолова мне ближе, до херсонских военных поселений, в которых есть солдаты, знакомые по Персии! Какая новость! Дай обниму тебя, наш Атя! (Обнимаются.)
– Когда сможешь выехать? Только никому ничего определенного не сказывай – кроме Муравьёва, с ним говори обо всём! Ни Пестелю, ни Трубецкому тем более – с ними лишь об общей готовности в любой момент!.. Когда же?
– Не промедлю! Ни стихи, ни музыка на ум нейдут! Париж забыт, любовь растаяла… Неужели мы упустим этот шанс – потомки не простят! Великое солнце Республики, лишь краешком диска у горизонта оно… О, как на душе посветлело…
– Есть, Саша, новости и из Москвы… Там объявился крестник твой дуэльный – Якубович – со страшной раною во лбу и страстной местью к Александру. Он хочет убить царя без наших планов, только за то, что вышвырнул его из гвардии на дикую кавказскую войну. Отговорить будет непросто – ты знаешь его характер, – но теперь, может быть, и не нужно… Наоборот, способствовать… Например, на петергофских праздниках в июле… стрелок он великолепный, ты знаешь…
Грибоедов грустно улыбнулся:
– Но и хвастун отменный. Вряд ли он поможет нам. Впрочем, и его выстрел в этой ситуации может пробудить Россию. Скажи ему наедине…
– Итак, три центра восстания – столица, Киев и Кавказ… – Рылеев от восторга говорил с трудом. – Надеюсь, Саша, ты понимаешь, что осечка в одном – гибель для всех. Смерть Александра – общий сигнал… Я дам знать в Васильков, Сергею, что ты едешь. Завтра мы еще свидимся, надеюсь…
Друзья-республиканцы крепко пожимают руки и обнимаются.
* * *
Рылеев уехал. Грибоедов растормошил Одоевского, не понимающего кипящего настроения старшего друга… Чтобы совладать с ним, Грибоедов садится за фортепиано и извлекает нежнейшие звуки, будто коллекционируя их, время от времени возвращаясь, повторяя их с вариациями и снова возобновляя поиск… Князь Одоевский тихо дремлет на диване, но музыкант знает, что он не спит.
– А ты, мой князь, всерьез меня встревожил и… похоже, надоумил. – Грибоедов, не прерывая игры, говорит в такт только что найденной мелодии. – Да, мы колеблемся, но там, в том стане чужеродном, червя сомнения не знают и нас стерегут как дичь… Как ты давеча о царе Александре молвил? «Он посмотрел внимательно, учителем с розгами за спиной…»
Одоевский, не открывая глаз, полусонно поправляет:
– …Как учитель на проказников, уже имея умысел и намеренье наказать примерно.
– А ведь это в его характере… А что, если мы… Впрочем, нет – померещилось. Пора нам спать. Возможно, скоро мне в дорогу. Я так давно Степану Бегичеву обещал визит и всё откладывал, откладывал…
– Нестройность нашу нам прости. – Князь Одоевский слегка оживает. – Ты великодушен, ты силен… дай Бог, тебя услышат там, на юге. Я уверен: звёзды нам благоволят…
Глава II. Отложенная голгофа Романовых
1. Ярый карбонарий
Уже в дороге Грибоедов понял, отчего так маялась душа в последние дни перед отъездом. Да, торопился, да, волновался от предстоящей встречи с большим другом Степаном Бегичевым и его семьей. Хорошо ведь помнил, как расставались год назад после завершения им пьесы в их поместье, их восторг как первых слушателей монологов Чацкого, как обещал Степану осенью приехать хоть на три денечка… Потом – нежданный успех пьесы в столице, заграничный паспорт и свободная дорога в Париж, негаданная любовь юной актрисы… Теперь осталось одно – весть от Ермолова; она вдруг высветила причины и смысл его метаний и исканий. Ему открылась глубокая и таинственная связь его души с настроениями в обществе, которое так жадно поглощает «Горе от ума» только потому, что полностью согласно с его обвинением самовластья и крепостного права. Его личная жажда сбросить рабство, пробудить общество и народ к новой жизни идет от глубинных чувств народных! Увы, они понятны только честным людям да поэтам.
Всё это в последние полгода не раз обдумано, не раз говорено в узком кругу друзей, но когда была заложена коляска и собраны в дорогу вещи, он медлил и не мог понять: что же так гложет душу, будто он совершает тяжкую ошибку или забыл нечто такое, без чего вся его поездка будет пустым и ничтожным делом?
В это время он часто виделся и с Фаддеем Булгариным, близким приятелем поневоле, с которым не раз расходился и даже как-то разругался вдрызг за его нечестные литературные приемы. Но непременно возвращался к нему, и тот охотно мирился и даже вдвое был любезнее, словно заглаживал свою и не свою вину. Да, в столичном обществе Булгарина не любили и их близкое знакомство осуждали – Грибоедов это знал. Но не находил нужным ни перед кем объясняться и тем более оправдываться. И дело не только в том зароке, который он дал самому себе: тот, кто закрыл глаза его друга и похоронил, стал и ему не чужим навек. Кому и как это можно объяснить? Сочтут неважным, а то и отговоркой… Конечно, была и еще причина. Фаддей был старше, был потрясающий трудяга, имел обширнейшие связи и был информирован обо всём, будто сам начальник охранки: от грязных сплетен и их истоков до официальных бумаг, когда они еще не были подписаны на самом верху. Словом, Фаддей был для Грибоедова окном в тот мир, который обычному человеку и не нужен, если он погружен в свою жизнь, в свое дело. Но художнику интересно всё – от горизонта до горизонта, от неба до преисподней…
Говоря о дворцовых сплетнях, Булгарин не раз упомянул о Елизавете Алексеевне, жене императора: она будто бы только сейчас вышла из светского небытия, стала проявлять интерес к дворцовой жизни, кого-то вызывала, с кем-то советовалась. И была, по мнению Булгарина, женщиной необычайно умной и… очень преданной мужу. А Александр I, кстати – и Булгарин тут хохотал – долго не догадывался о ее уме, как и весь двор.
Только в дороге Грибоедов вдруг понял, что так томило его и терзало. Ну конечно же! Если Александр, Его величество, решил до зимы разделаться с той порослью, которую сам посадил как будущее России, если привлек к своему страшному замыслу жену-умницу, то это сильно напоминает сюжет древней легенды, изложенной Тацитом. Там коварная Зенобия, жена царя Радомиста, придумала нечто… Надо бы перечитать! Может быть, там ключ к судьбе, заготовленной им князьями мира сего…
Тульская губерния. Село Екатерининское, имение С. Н. Бегичева
30 мая 1825 год
Бегичев вышел на порог барского дома, когда запыленная коляска въезжала во двор… Увидав Грибоедова, изумленно вскинул руки… Друзья бросились друг к другу в объятия.
– Год ждем, год обещаешь, а приезжаешь, как снег на голову среди лета!
Грибоедов, устало улыбаясь, протирает запыленные очки.
– Теперь так, брат. Как снег, как дождь, как молния… До утра примете?
Вместо ответа Бегичев дает крепкого тумака в плечо и, смеясь, отмахивается от выбитой пыли.
– Да-да, Стёпа! Был друг, а стал облаком пыли, ветром гонимым.
– Ничего, баня всегда готова – она поправит! И, разумеется, обед!.. – Бегичев сиял добродушным, пышущим здоровьем лицом, в котором еще были гусарское лукавство и лихость.
– Именно к обеду я и спешил, чтобы не расстроить Анну Ивановну. Где же она?
– О! Ты мог и меня не застать. Весна ранняя – дома пусты. Помчалась Аня с девками на овощное поле… Знаешь ведь: овощ для русской души – что молитва в пост.
Грибоедов поправил очки и внимательнее присмотрелся к другу – нет, и впрямь не изменился.
– Ты дозволяешь ей самой, одной?.. А малышка?
Бегичев хитро подмигнул:
– Теперь, брат, гусар она, женка, – не обидишь недоверием… А доченька наша с няней!
* * *
Пока Грибоедов банился и располагался в своей (!) комнате, Бегичев прохаживался по кабинету с видимым волнением. Просторный, с высокими потолками, он занимал чуть не половину первого этажа барского дома. Старинная мебель темно-золотистых цветов, на стенах – богатая коллекция оружия, холодного и огнестрельного. По углам – массивные шкафы с книгами. Родное уютное гнездышко – утешение ему за деревенскую глушь после бурной гусарской молодости. Утешение вдвойне и потому, что другу задушевному Сашке здесь нравилось, будто это был и его дом… В одном из героев пьесы «Горе от ума» Степан услышал слабые и тем более трогательные мотивы своей судьбы, так резко переменившейся после женитьбы. Перечитывая, они с женой всегда долго и весело смеются, будто дом их вмещал теперь нечто большее, чем просто семейное счастье.
Когда гость вернулся, вымытый и переодетый, хозяин невольно сделал шаг навстречу. Однако Грибоедов быстро прошел к одному из книжных шкафов, открыл его и что-то стал неистово искать…
Бегичев, старательно пряча смущение за улыбкой, всё-таки слегка вздернул брови:
– А ты меняешься, Саша. Слава тебе к лицу… Мы тут радовались за тебя, успеху твоей пиесы! Салоны рукоплещут, и все критики у ног твоих… Но… Ты даже о ребенке вскользь…
Брови Грибоедова тоже взлетели как бы в удивлении, но от книг он не оторвался.
– Да? Прости. Но… Я жду твою дочурку с Аней! Что же?
– Нет-нет, всё прекрасно, но ты-то сам будто паришь или еще в дороге… Что? Что стряслось?
Грибоедов с каким-то странным азартом перебирая тома:
– Тебя не обманешь, милый мой… Вот! Я нашел! Тацит. – Он подошел к Бегичеву и легонько обнял его. – Стёпа, брат, душа родная, ты видишь меня насквозь. Давай присядем, мочи нет, как важно всё! Ведь я, считай, инкогнито к тебе…
Рука Бегичева, не дойдя до усов, зависла.
– Что?! Только без шуток! Стоп! Молчок! – И он жестом пригласил Грибоедова к маленькому столику, накрытому холодной закуской и запотевшим графином. – Побережем себя. Удалось нам свидеться – и эту главную радость ничем не омрачить. С приездом, Саша!
Они выпили и закусили. Степан заметно повеселел, усаживаясь поглубже на диван.
– Садись и сказывай всё по порядку, соловей ты наш, но, ради Бога, самое важное! Не надо мелочей, они потом…
Лицо Грибоедова стало вдруг хмурым и даже растерянным, будто он вдруг забыл то, о чём всю дорогу собирался сказать человеку, от которого у него не было секретов – никаких!
– Видишь ли, душа моя, к тебе приехал не дипломат, не музыкант и даже не поэт… – И Грибоедов развел руки, как бы прося не судить строго, и молчал довольно долго, но Степан не проронил ни звука. – Перед тобой отбросивший все маски жуткий карбонарий!
Степан смотрел на друга во все глаза и не узнавал. Книга в руках, такая естественная для него прежнего, сейчас выглядела топором или другим орудием: он ее сжал, словно хотел ею запустить в кого-то. Впервые Степан не решился его перебить.
– Всю дорогу к тебе от Петербурга пытал себя на все лады и наизнанку раздирал: что движет мной сейчас? Что перо остыло и стих мертвеет, не родясь? И музыку не слышу днями! О службе в Грузии не говоря уж – неволя жуткая моя… И вот дознался – и от тебя не скрою – все сии дни стою на ненависти! На том же, отчего казнил я Шереметева чужой рукой, взяв на себя великий грех, не смытый пулей Якубовича. То же – только стало ненавистнее до умопомраченья! И делает поэзию и музыку, саму любовь пустою страстью! В Париж я не поехал отчего? Оттого же. Ненавижу униженье человека, и срок пришел услышать его голос. Тогда вступился за Истомину, потом за солдат, томимых на чужбине, извлек на родину через враждебную пустыню… Что бы сделал Моисей, если бы народ, который выведен из рабства, вновь заковали свои же?! «Распроданы поодиночке…» – то кровью написано моей! Крестьяне наши – это же мы сами, а мы их как скотов на торжище… они проданы и преданы.
Бегичев встал и ходил по кабинету быстрыми кавалерийскими шагами. Остановился и взял друга за плечи:
– Саша, ты на краю! Поберегись вдвойне: бьет ненависть прежде того, кто ею живет… Хотя тебя я понимаю. Как мы мечтали снова побывать в Париже, он был так близок, он был наш после блистательных побед над Наполеоном! Как и мечта – Россия, где живет народ-герой, защитивший веру и царя, проливший реки своей крови за свободную Европу! А его… в клеть! Опять в палки и плеть! Но не впервой такое на Руси… Отчего сейчас ты воспалился, дал ненависти ход – она тебя питает или ты ее?
Грибоедов нехорошо усмехнулся:
– Получено верное известие, что решено с тайным обществом покончить до зимы!
Бегичев отпрянул… Удивление и недоверие в его улыбке и упрямое желание всё принять за продолжение старой игры в добрый заговор и недоброго царя. И вырвалось: «Ой ли? Измена, батенька? Да ведь всё это бывало не раз». И снова диван оседлал отставной гусар, но как-то мешковато опустился – так, что никто бы не поверил, как взлетал он одним махом на крутого жеребца, – всего-то несколько лет назад…
– Садись рядком, Сашко. Беру свои слова назад: подробности дюже потребны теперь… Но о возможности измены ты мне говорил тогда еще…
Грибоедов, однако, остался на ногах, прошелся, то ударяя книгой по руке, то поглаживая ее нежно. Остановившись напротив дивана, он, как Рылеев на их собраниях, принял трагическую позу…
– Измена? Нет, Степан, здесь не измена… При дворе всегда знали о наших планах и ненависти к абсурдному абсолютизму. – Грибоедов говорил сбивчиво, он волновался, чего никогда не позволял себе в другом обществе. – Ты знаешь, как тебя я уважаю… Твои правила, рассудок и характер – пример по сию пору с юных лет… Это привито нашему поколению и закалено в войне. И что же – нам прикажешь не видеть края пропасти, у которой остановился Александр и вся Россия сонная?! Царь испугался сам и решает в жертву принести своих питомцев-реформаторов, сбросив в пропасть небытия! Нас он уже приговорил! Кто подсказал? Режиссер невидимый! Он погонит нас на сцену, чтоб впечатление бунта у зрителя создать…
– У тебя разыгралось воображенье, Саша…
– Как же! – Грибоедов решительно покрутил головой. – В январе было решено, а в начале мая подтверждено: на Белоцерковском смотре в двадцать шестом царя убить, и поклялись в том несколько серьезных офицеров. Я по оговоренному условию дал весть Ермолову, зная его направленье: «Будет мертв – я ваш»! Что прикажешь делать? Ермулла – это не тысяча юнцов-прапорщиков, это реальный шанс на рассвет страны, ее окраин…
– Ермолов?! – Бегичев встает, выпрямляясь во весь свой немалый рост, и начинает ходить по кабинету, как эскадронный, получивший точную ориентировку на врага от любимого командира. – Да с ним… за ним вся Россия, его всякий знает! Правда, сомневаюсь, что Кавказ пошел ему на пользу… Там он царский сатрап, жестокий, а это доброй славы не прибавляет и… отупляет.
– И ты, Степан, прикладываешь придворную мерку к тому, кто сам царя не ниже. Конечно, Кавказ корежит и его, с обеих сторон война несправедлива… Он понимает это первый и жаждет с тронной сволочью покончить. Но от присяги отступить не может – чисто русская черта – ему смерть Александра была бы сущим освобожденьем! – Грибоедов бессильно разводит руки, словно призывая в свидетели всех, кто пострадал от слепой веры власти и порядку, учрежденному людьми неправедными. – С весны царь, по мненью общему, стал только вчерашней тенью! Конечно, выпало ему немало: смерть дочери Софи, болезнь жены и наводненье… Но пуще – строптивая Европа пошла путем свободы, начхав на все его конгрессы Священного Союза, где восседал он по полгода, мня спасителем чужих народов. А свой всецело доверил Аракчееву, церковь сделал министерством – на растерзанье сектам, иезуитам тайным и властолюбивым иерархам. И вот всё затрещало: крестьянский бунт иль ропот – теперь обычное явленье, военные селенья колобродят, народ попам не верит… Пойми! Какой момент стряхнуть весь гнус и дать России шанс проснуться!
Грибоедов в каком-то восторге направил на друга растопыренные пальцы решительно вскинутых рук. Бегичев настороженно отвел взгляд, понимая, что от таких событий и в деревне не отсидеться. И вновь тяжело опустился на диван…
– Саша, ты смотришь на меня так, будто мой эскадрон в атаку должен выйти. Но у меня в деревне о царе не вспоминают! Клянусь! И у соседей я не слышал… Прежде нужно объясниться… Бог и царь – почти одно для мужика. Казнить открыто самодержца – причины веские нужны! ясные для всех. – Бегичев берёт за руки дорого гостя и чуть ли не силой усаживает на диван рядом с собой, недоверчиво качая головой. – Не разделяю твою пылкость. Всё понимаю… С Ермоловым действительно есть шанс, и что-то выйдет новое… Но это-то и тонко! Ты думаешь, они не понимают значение Ермолова? Уверен: десятки планов против него, и приняты все меры… Прошу тебя, мой брат, сдержи эмоции. Давай обсудим всё по сердцу…
Но Грибоедов замер в напряженной позе, зная рассудительность друга и мудрость его житейской логики, выражая готовность слушать и услышать.
– Во-первых, Александра самого не принижай до куклы. Доверчив, но расчетлив. Десятки тысяч русских полегли, защищая Пруссию как Кремль. И возглавлял тогда войска Бенингсен, убийца его отца… Резней, тысячами наших жертв под Энлау завершилась карьера проходимца, английского шпиона. Александр еще раз убедился, кто водит его руками. Нетверд и робок? Нет, это от преступного престолонаследия черта! Он умный человек, проницательный и беспощадный. Хитер и беспечен от того же, отчего и робок. Не забывай, как расправились с донцами, потом с семеновцами, с поселеньями солдат. Кровь так лилась, будто Наполеон вернулся… В пылу момента ты забыл, что этот человек давно подумал о наследнике. Есть верный слух, что тайным Манифестом назначен Николай. При здравствующем Константине! На ваше тайное собранье у них ответом тайная интрига – у престола два наследника…
Нервно потирая руки, Грибоедов непривычно высоким голосом возразил:
– Николай – ничтожество! Может быть, им стало известно о приговоре Александру и о Ермолове… Они решили нас опередить, до зимы покончить с заговором… Понимаешь их замысел?! (голос поэта звенит от волнения) Вот я всю дорогу и вспоминал… историю! Мое увлечение юности: когда другие забавлялись настоящим, как монах вгрызался в толщу лет, ища хоть малый лучик смысла… Вспомнился Тацит! В его Анналах есть премудрая легенда… о царе провинции далекой, подвластной Риму. Как ты думаешь: наш царь читал Тацита?
– Может быть… – Бегичев задумчиво теребил ус. – Что наверняка, так это его Елизавета – образована не менее его…
– Опять совпаденье! Прямое! – Грибоедов оживляется по-мальчишески. – Перед отъездом я замучил своего негласного секретаря Булгарина расспросами о Елизавете… В легенде той жена царя плела интриги, как собственные косы… Мне нужно перечесть!
– Не пойму я, Саша, что тебя так возбуждает: литература иль всё же бунт реальный? Одно другому может помешать, в тебя войдет смешение времен! Я помню, как ты писал здесь свое «Горе…». Вечерами мы восторгались чтеньем, но ты не с нами был тогда, хоть и переживал великие мгновенья. Опять двоишься?
Грибоедов устало вытягивает ноги и восхищенно смотрит на своего наставника юности.
– Ты черт, Степан, и я горжусь тобой. Да, себе боюсь признаться: во мне два замысла явились, и оба мучают меня на грани смерти. Об одном тебе уже поведал: дать ненависти ход, уничтожить крепостничество. Второй – желание облегчить участь смельчаков, кто ступит за нами следом: разоблачить ловушки и тайные пружины самовластья обнаглевшего… В литературе любовь борет ненависть. В реалиях мне отвратительны крепостники неисповедимо…
– Ловушки… Неужели так хитры?.. – Бегичев всей пятернею впился в ус, словно выкручивая из него всю правду-матку. – Но слово сказано. И, похоже, очень к месту. В Москву на Светлый праздник пожаловал лорд Стаффорд Каннинг собственной персоной… Это второе, о чём тебя хотел предупредить и охладить твой пыл. Дело не только в Александре! Реформ он искренне хотел и в юности республикою бредил не менее тебя… Сейчас, я знаю, хочет Греции помочь – опять не получается… Иль не дают? А Каннинг стережет его как лучшую свою овцу!
