Loe raamatut: «Русалка. Сборник страшных рассказов»

РУСАЛКА

Надвигалась гроза. Могучая летняя гроза с беспощадным ливнем и раскатами грома. Небо уже давило свинцовой тяжестью, воздух был парной, словно в бане, а где-то в полях, за дорогой поблескивали иглами молнии. Полянский расположился на веранде, в старом кресле принадлежавшем еще его прабабушке Прасковье Кузьминичной. За чашкой крепко заваренного чая он вновь решил перечитать свои вчерашние записи. Николай Полянский мыслил себя писателем, однако его попытки занять достойное место на литературном поприще до сих пор не увенчались успехом. Небольшие памфлеты и фельетоны газеты иногда брали на публикацию, но вот создать что-то поистине монументальное у Полянского не получалось. Писатель как-то разродился романом, но перечитав его, нашел творение настолько скверным, что рукопись тотчас же полетела в печь. Молодой литератор внезапно решил писать сказки, и приехал в деревню- черпать вдохновение в народном фольклоре. На кануне вечером он аккуратно законспектировал в тетрадь услышанные от нескольких крестьян поверья и сказания. Особенно заинтересовали Полянского многочисленные духи, обитавшие как оказалось в самых разных и неожиданных местах – помимо домового, свои потусторонние обитальцы существуют и у конюшен, овчарен, лесных чащ, прудов, полей, болот и озер. Есть где разгуляться фантазии, – размышлял писатель.

Тем временем крупные капли дождя вовсю начали барабанить по крыше, и в считанные секунды из разверзшейся небесной хляби хлынул безудержный ливень. До сидящего на веранде Полянского долетали брызги от стекавших с крыши потоков. Он стряхнул с тетради дождевую воду и, отодвинув кресло подальше от крыльца, продолжил чтение.

Вот, к примеру, водяной. Его не раз видели опрошенные писателем крестьяне. Правда одни утверждали, что дух обитает исключительно в стоячей воде, и похож на крупную жабу, другие клялись, что существо являлось им на Купалу в реках и являло собой старца с покрытой зеленой ряской бородкой, а третьи описывали хозяина вод, как гигантскую рыбину, обитающую на самом дне, поглядеть на которую можно лишь глубоко занырнув в озеро.

Особенно впечатлил Полянского рассказ старика Онуфрия о банном духе. Крестьянин клялся и божился, что его первую супружницу до смерти запарил банник. Долго изводил проклятый семью Онуфрия – переворачивал кадки с водой, крал веники и даже чуть было не спалил всю баню. Крестьяне решили задобрить духа и оставляли ему гостинцы- краюху ржаного хлеба и кружку кваса. Тот сперва утихомирился, но не прошло и полугода, как взялся за старое, да с еще большей охотой. Вызвали дьячка, тот окропил парную святой водой, и банник вновь пропал на несколько месяцев. Однако на страстной седмице, в чистый четверг Онуфрий нашел в бане бездыханную жену и сразу смекнул кто отправил супругу на тот свет.

Все это было записано в тетради писателя, и сейчас, попивая чай, он озадаченно размышлял о том, как лучше преподнести читателю эту историю – в сатирическом ключе или как страшную сказку в гоголевском духе.

А гроза тем временем прекратилась. Лишь с ветвей раскидистой липы, росшей возле от веранды, продолжало капать на крышу. Повеяло сырой землей, свежей зеленью и потревоженными ливнем цветами. Полянский очень любил этот старый, заросший сорняками сад. С ранней весны и до поздней осени здесь бушевала разномастная растительность, стаями вились пчелы, порхали бабочки, и пахло одновременно свежо и пряно. Нынче вовсю цвели жасминовые кусты, распустились пионы, табак и туберозы. Дождь посбивал у цветов лепестки, но на подходе зрели уже свежие бутоны. Писатель, глядя на все это садовое великолепие, даже задумался о том, не посвятить ли ему себя пейзажной прозе, воспевая майский птичий гомон и печальное осеннее увядание. Однако, немного поразмыслив, решил вернуться к сказкам и фольклору.

Раздумья Полянского были внезапно прерваны появившейся на веранде тетушкой Евдокией.

– Ох, как лило то, как лило – прямо светопреставленье! – запричитала пожилая женщина, – и пионы все изничтожились.

Писатель ничего не ответил. Он молча вдыхал свежий, насыщенный приятными ароматами воздух и любовался закатными лучами солнца, светившими сквозь густую липовую листву.

– Вечереет, – Евдокия подошла к облетевшим цветам и сокрушенно покачала головой. – Все как есть опали. Я Лукерье приказала самовар ставить, так что ты Коленька, не уходи, попей со мной чаю.

Коленька сегодня уходить и не собирался, уж больно не хотелось блуждать по огромным лужам и месить грязь. Вот завтра, если день выдастся жарким, к вечеру земля подсохнет и можно снова наведаться к крестьянам, да поспрашивать еще о духах и поверьях.

– А Вы встречали когда-нибудь домового, тетушка? – неожиданно для самого себя спросил Полянский.

– Да Господь с тобой, Коленька! Это ж грех великий в такую несусветицу веровать. Уж не язычница же я какая-то! – с негодованием ответила женщина.

– А случалось ли Вам видеть что-нибудь потустороннее? – не унимался писатель.

– Ох, случалось. Дядюшка твой, покойничек, аккурат на сороковой день как преставился, так и явился мне в зеркале. Попрощаться, видать, приходил. Упокой, Господи, душу раба твоего Алексия, прости ему все прегрешения вольныя и невольныя, – Евдокия набожно перекрестилась. – А ты чего спрашиваешь? Уж не привиделся ли кто тебе?

– Я тетушка рассказ пишу, про народные поверья и потусторонние явления.

– Глупости какие! – раздосадовано произнесла старушка.

Лукерья вынесла на веранду дымящийся самовар. На столе уже стояли разномастные лакомства – смородиновое и вишневое варенье в креманках, орехи в липовом меду, засахаренная клюква, посадская коврижка, белевская пастила. Полянский с удовольствием принялся за еду, а в саду уже начали сгущаться сумерки. Затрещали в густой траве сверчки, повеяло вечерней прохладой. Тетушка Евдокия озябла и велела Лукерье принести пуховую шаль, а сама попивая чай из фарфоровой чашки задумчиво сказала:

– Покойнички то они часто являются с того света. Бывает привидится тебе маменька усопшая или кухарка еще у прабабки служившая, а ты и не знаешь – снится оно или наяву.

– А мне никогда не приходилось видеть мертвецов, – рассеяно сообщил писатель.

– Так ты молодой еще, мало кого схоронил на своем веку. Вот в том году сосед наш. Иван Ильич – возьми, да и застрелись. Страшная смерть! Греховная. Так он, не отпетый, дважды являлся мне. Вот в этом самом саду его видела – стоял у оградки и смотрел на меня, взгляд – жуткий, невидящий. Осенила я себя крестным знамением, так видение и исчезло. А через неделю снова показался – на кладбище, бродил за воротами. За воротами его и схоронили. Ты, Коленька, если увидишь не упокоенную душу – сразу крестись и твори молитву.

Тем временем почти совсем стемнело, а ветер усилился. Где-то вдалеке, на западе, небо еще светлело кобальтом, а с востока наступала аспидная тьма. Евдокия, совсем продрогнув, ушла в дом, а Полянский все никак не мог надышаться пряной свежестью летней ночи. Откуда-то со стороны леса послышался отдаленный девичий смех, и как показалось писателю, промелькнул между деревьями белый сарафан.

Полянский улыбнулся молодому крестьянскому задору, которому не страшны темнота и раскисшая от дождя земля, и отправился спать.

Утром, после пробуждения Николаю ужасно не хотелось подниматься с кровати – так бы и лежал, глядя как солнечные лучи, проходя сквозь ажурную занавеску рисуют на полу затейливые узоры. За окном неугомонно щебетали птицы, пахло старым деревом, луговой травой и липовым цветом. Откинувшись на приподнятую подушку, Полянский вновь принялся изучать свои записи. Слишком мало их было даже для небольшой сказки. Однако времени еще предостаточно- он дал себе сроку до сентября.

Писатель подошел к окну, настежь растворил его и подставил лицо теплым июньским лучам. По саду бегала худая тетушкина левретка и звонко лаяла на бабочек-капустниц. Предстоял долгий, по-летнему теплый день.

За завтраком Евдокия, охая и ахая, рассказала, что из-за вчерашних разговоров ей приснился покойный супруг. Однако снился не живым, а утопленником, хоть, по правде, скончался он от чахотки. Будто выловили его из пруда мужики, и лежит он берегу синий и вспученный. А сама она, Евдокия склонилась над ним и плачет, убивается. А тот возьми, да и открой ни с того ни с сего глаза да хвать ее мокрой рукой за локоть. Так и проснулась тетушка посреди ночи и до самого рассвета глаз не смыкала, молясь пред лампадкою за упокой души Алексия. Раздосадованный Полянский клятвенно пообещал старушке впредь не заводить на ночь глядя разговоры про покойников и всякую нечисть. Однако крестьянам он такой клятвы не давал и потому с нетерпением ждал вечера, чтоб вновь отправиться в деревню.

Днем он написал три письма товарищам в город, сделал несколько пастельных набросков с усадьбой и старой липой, побродил по мокрой хвое в лесочке и даже зачем-то набрал в карман молодых шишек, которые всю дорогу до дома с особым удовольствием нюхал.

Вечером овчар Тихон на сеновале рассказывал Полянскому, что нынешняя неделя – русальная и вся нечисть свистопляску устраивает. В лесок, или того хуже не болото – одному лучше не соваться, да и втроем не стоит. В позапрошлом году утащили девки-утопленницы двух крестьянок.

– Как утащили? – с неподдельным интересом спросил писатель, – Куда?

-Знамо дело куда! На тот свет, к нечистому. Пошли Аграфена с Марьей в лесок за лебедой, да так и не вернулись. Нашли йихнии платки и кресты нательныя. Все и смекнули – утащили баб русалки. Они, русалки баб на дух не терпят. Нашего брата мужика, бывает тоже топят, а бывает пощекочут и отпустют. А ежели баба им попадется – то все, считай сразу покойница.

– А ты сам то их видал? – Полянский жевал соломину и смотрел на щербатый диск луны, висевший в светло-синем еще небе.

-Русалок-то? Видаал. Малой был, купались мы в реке с ребятишками, баловались, плескались. Я в заводь заплыл и чую – за ногу меня под водой схватили и держут. Я визгом зашелся, брыкаюся, а снизу – держут, не отпускают. И вдруг – всплывает она. Сама вся бледная аж синяя, глаза черныя и глядит так страшно. А дальше – не помню. Очухался в камышах на мелководье. Не утопила меня, пожалела видать, маленького то. Она ведь, русалка, тоже баба, хоть и утопленница. Но, стало быть, и человечье ей не чуждо, раз жалость имеется.

Писатель меж тем размышлял что именно этому загадочному существу, – русалке, и стоит посвятить сказку. Мертвая красавица, таскающая мужские души самому Дияволу – сюжет пикантный, хоть и не слишком оригинальный.

А овчар тем временем с русалок перешел на Лешего. Лесной хозяин, по заверению Тихона, выглядел седым старцем высокого роста со спутанными длинными волосами. Сам овчар Лешего не встречал, а вот отец его сказывал, как лесной черт трое суток водил его меж деревьев по сырому мху, когда тот сбился с тропы. Помогли батраки, случайно шедшие через лес на работы в деревню. Они сперва приняли отца Тихона за беглого каторжника – уж больно жутко выглядел он – оборванный и грязный. Однако сам крестьянин был щуплый и низкорослый, а потому для двух плечистых детин опасности от него не было. Поплелся он за ними кротко, те и прогонять не стали, а к вечеру вышли уже к деревне.

– Сказывают, детей Леший у баб таскать любит, – продолжал овчар, – зазевается какая молодуха, а он раз и заместо дитятки полено ей в тряпки положит.

– А есть ли в деревне ведьма? – Полянский отбросил соломину и радостно уставился на Тихона. Мысль переговорить с колдуньей взбудоражила его воображение.

– Ну таких, что б порчу и сглаз наводили, таких у нас нет. Таких у нас не жалуют. Если и появится такая холера – ее мужики со свету сживут. Но есть Агриппина – травница. Она же и повитуха. С животом кто зашелся или баба в горячке рожает – все за ней посылают. Добрая старушка, толковая.

Травница Агриппина никак не подходила на роль мрачной подельницы Сатаны, – раздумывал писатель, – однако стоит наведаться и к ней. Луна уже светила с по-летнему бархатного неба, где-то вдалеке заходились лаем собаки, в густой траве вовсю стрекотали сверчки. Полянский слез с сенного стога, отряхнул со штанов солому, поблагодарил овчара за рассказ и отправился в усадьбу.

На следующий день Николай решил прогуляться пешком по лесу, а вечером подробно описать в своей тетради красоты дикой природы, весьма важные для создания будущей сказки. Лешего он не боялся, как и прочей нечисти. Стоит отметить, что Николай Полянский, был материалистом и в чертей не очень-то веровал. Воинственным атеистом писатель не являлся, однако ж церковные службы посещал лишь по просьбе и за компанию с престарелыми родственницами.

Сперва, на редколесье было тепло и сухо. Полуденные лучи пробивались сквозь негустые кроны молодых еще сосен, пахло нагретой солнцем опавшей хвоей. Чем глубже продвигался Полянский в чащу, тем прохладнее становился воздух, а под ногами вместо сухих иголок ковром стелился влажный зеленый мох. Всюду встречались большелистые папоротники, на стволах давно поваленных буреломом деревьев кучковались рыжие грибы. Трещали старые ели, стучали дятлы, отсчитывала чей-то срок кукушка. Полянский по-детски восхищался этой насыщенной, таинственной лесной жизнью. Было здесь что-то древнее и сказочное, и становились понятны истоки всех этих сказаний, преданий и верований, и было ясно почему прежние люди обожествляли природу.

Сам того не заметив, писатель почти дошел до соседней деревни. Внезапно между деревьев он заметил хрупкую фигурку в белом платье и маленькой шляпке. Красивая темноволосая барышня, заметив Полянского отчего-то рассмеялась и кокетливо спряталась за деревом. Должно быть одна из дочерей Мещанского из соседского имения, решил писатель. Он хотел подойти ближе и поздороваться, однако девушка отбежала и игриво смеясь снова спряталась за сосновый ствол.

На вид ей было лет шестнадцать. Роста среднего, лицо ясное, чистое и открытое. Однако странна была эта не достойная барышни жеманная игра с незнакомцем. Немного смущенный Полянский остановился, забрался на высокую мшистую кочку и стал смотреть на девушку. Она привалилась к молодой березе и, загадочно глядя темными глазами из-под шляпки, спросила:

– А чего это вы здесь бродите?

– Гулял. – ответил Полянский, – наслаждался лесными птичьими трелями. А вы, должно быть дочь Ивана Ильича Мещанского?

– Должно быть. – улыбнулась девушка. – Я – Ася. Анастасия Ивановна.

– А я Николай Полянский, племянник Евдокии Тихоновны.

Не смотря на близкое соседство усадеб писатель крайне мало знал о Мещанских. Да и у тетушки он гостил не так чтобы часто. Вспомнил он рассказ Евдокии о самоубийстве Ивана Ильича, и с удивлением подумал – как беспечна и весела эта девушка, несмотря на столь трагичную гибель отца. Ася тем временем подошла к нему поближе, и склонив хорошенькую головку на бок, попросила:

– А погуляйте вместе со мной. Мне страсть как скучно здесь одной. Вы, кстати, видели пруд? Здесь рядом такой чудный живописный пруд.

Полянский был совершенно не против составить компанию такой очаровательной особе, и они неспешно отправились искать пруд.

– Почему я раньше никогда вас здесь не видела? – спросила Ася.

– Я, признаться честно, довольно редко гощу у тетушки в имении. Но в этом году намерен пробыть здесь до конца лета.

– Как замечательно! – Ася восторженно сложила на груди руки.

Пруд был старым, заросшим тиной и желтыми кувшинками, по берегам сплошь улепленный камышом. Над поверхностью бодро носились стрекозы, квакали изредка лягушки, в зарослях осоки догнивал остов старой лодки. Было здесь какое-то особое очарование. Казалось, будто там, на дне живет древний, как Земля хозяин вод. И иногда, в ясную тихую ночь, когда полная луна оставляет на водной глади мерцающую дорожку, он всплывает, весь покрытый водорослями и ряской, и жабьими глазами осматривает мир вокруг.

Ася тем временем радостно щебетала обо всем на свете. Она рассказывала Полянскому о поездках в Петербург и Карловы Вары, о том, как на масленицу катались на санях и как красиво было зимнее предвечернее небо, о том, как в Рождество ударили такие морозы, что страшно было и носу на двор казать. Писатель слушал эту девичью трель и был очарован. Лицо Аси казалось ему невероятно красивым, а сама она какой-то светлой, простой и чистой. Быть может от того, что большую часть жизнь девушка провела в деревне, вдали от пышных столичных приемов и городских соблазнов. Ей были чужды ужимки и игривость, а то, что Полянский сперва принял за кокетство оказалось детским стремлением к общению. Конечно же здесь, в этой зеленой глуши, Асе было невыносимо скучно, и она страстно жаждала внимания. Писатель тоже немного рассказал о себе и своих литературных поисках. Упомянул он и том, что пишет сказку и погрузился сейчас в фольклор.

– Ах, как это увлекательно! – Ася неподдельно восхитилась, – и что же вы узнали от крестьян?

Полянский поведал девушке все что удалось выяснить о банниках, леших и водяных. Она искренне смеялась или округляла от удивления глаза, а писатель любовался этим милым и наивным еще созданием.

Они расстались под огромным вековым раскидистым дубом, не доходя до усадьбы. На прощание Ася попросила:

– Приходите завтра сюда в эти часы. Только не говорите никому что вы меня видели.

– Хорошо. Тогда до завтра. – ответил Полянский, поцеловал ей руку и долго еще глядел вслед удаляющейся хрупкой фигурке.

Вечером Николай сел описывать свое лесное приключение, однако мысли все время сбивались с темы и витали вокруг Аси. Полянский поймал себя на желании встретится с ней снова и как можно скорее. – Неужто влюбился? – спросил себя писатель. Ему, в его недолгие двадцать, случалось, конечно увлекаться, да только все это было не то и пустое. Ася. А может, ну их к черту эти сказки? Может, лучше снова взяться за роман. О любви, о чистой, непорочной и вечной. Господи боже, как дурак рассуждаю. В таком состоянии и писать то нельзя, выйдет что-то приторное – засмеют критики. Особенно потешится Ставров. Ставров был давним товарищем Полянского, однако никогда не упускал момента, чтобы уколоть Николая или как-то съехидничать в его сторону.

Было уже за полночь. Писатель настежь открыл окно, и комнату заполнил томный запах цветущего жасмина. Стрекотали сверчки, откуда-то из лесу доносилось уханье филина. Полянский высунулся по пояс и вдыхал аромат летней ночи. Внезапно, в густой темноте Николай различил стоящий возле деревьев мужской силуэт.

-Кто здесь? – крикнул он в сторону незнакомца, но тот не откликнулся и не пошевелился.

Писатель погасил свечу и снова стал всматриваться в незваного гостя. Тот стал медленно отходить назад, и когда человек вышел из тени деревьев под свет луны, Полянский заметил, что это пожилой мужчина в сером сюртуке с висящей на руке тростью. Черты его лица показались Николаю смутно знакомыми. А странный господин, тем временем удалялся все дальше и дальше, пока полностью не скрылся из виду.

-Кто бы это мог быть? – удивился писатель и с содроганием вспомнил рассказ тетки Евдокии о бродящем по окрестностям неупокоенном соседе. Ощутив всем телом какой-то животный ужас, Николай перекрестился, и не раздеваясь лег спать.

Утром Полянский решил ничего не говорить о ночном визитере тетушке. Евдокия снова жаловалась на бессонницу и уверяла, что слышала, как кто-то шелестел кустами под ее окном.

– Это должно быть ветер, тетушка, – успокаивал родственницу писатель.

– Я, Коленька, умом пока не тронулась, хоть и стара уже, – Евдокия отпила чаю и пристально посмотрела на племянника. – Точно человек в кустах таился. Никак вор или каторжник какой беглый.

Полянский подумал, что таинственный господин, которого он приметил в ночи, вовсе не был похож на беглого каторжника. На мгновение в нем даже промелькнула мысль, что странный гость ему приснился, но уж слишком явственно он помнил детали этого видения.

Не было еще и полудня, а солнце уже вовсю припекало. От мокрого деревянного забора шел пар. Николай взял летнюю шляпу, трость и отправился в деревню, он решил все же побеседовать с травницей Агриппиной, и, возможно списать с пожилой женщины образ деревенской ведьмы для будущей сказки.

Травница оказалось сухой полуслепой старушкой, которой на вид запросто можно было дать лет сто. Она, охая и причитая, как и овчар Тихон, предостерегала Полянского от прогулок по лесу на этой неделе. Из ее рассказа выяснилось, что травницей Агриппина стала по материнской линии, мать ее тоже была знахаркой, а бабка – самой настоящей ведьмой, водившей шашни с нечистым и имевшей в прислужниках выводок анчуток. За подлые дела бабку Агриппины не раз били крестьяне, обвиняя то в болезнях, то в пожарах, то в падеже скота. Как и полагается колдунье, бабка умирала страшной смертью, призывая дочь- мать Агриппины, – принять перед кончиной ведьмовской дар. Однако матушка нынешней травницы не согласилась вступить в столь страшное наследство, а ограничилась лишь полученными еще при жизни родительницы знаниями о целебных и ядовитых травах.

Пользуясь случаем, Полянский, поспросил у Агриппины травы для тетушки от бессонницы. Та завернула в старую тряпку пучки сушеной душицы и зверобоя, а после протянула ему небольшой кусочек ладана, опутанный каким-то растением.

– Росный ладан с плакун-травой. От лукавога, от сряща, от беса полуденного, – старуха пожамкала беззубым ртом и трясущейся рукой перекрестила писателя.

– А ты сама-то видела лукавого или еще какую нечисть? – спросил Полянский.

– А как же не видеть? Всю седмицу мне бесы да покойнички в окна по ночам глядять. Стучать окаянные. Детскими голосочками кричать – пусти нас. А токмо меня не проведешь. Я-то знаю кто там. Всю ночь лампадку жгу, на масло вся поистратилась.

Странные дела, – думал писатель, – у тетки под окнами кто-то бродит, у меня – стоял загадочный старик в пенсне, у деревенской травницы – черти в дом просятся. Вот и поди не верь во всякое потустороннее. Воистину жуткие ночи на этой неделе.

Когда Полянский вышел от Агриппины солнце уже вовсю стояло над горизонтом. Он решил сразу, не мешкая через лес отправиться к усадьбе Мещанских. По пути ему встретился овчар Тихон. Увидев, что писатель шагает в сторону леса, он предостерегающе крикнул:

-Не ходили бы вы барин сегодня в лесок то!

– У меня ладан есть! – крикнул весело Полянский и показал Тихону на разжатой ладони маленький кусочек душистой смолы. – И плакун-трава!

Тихон с досадой махнул на барина рукой и закурил самокрутку. А Полянский, радостно предвкушая встречу с Асей, чуть ли не вприпрыжку побежал к лесу.

Ася ждала его на том же месте. Она снова стояла, прислонившись к молодой березе и мечтательно глядя куда-то вдаль. Вновь они бродили вокруг пруда и болтали обо всем на свете. Полянский чувствовал себя невероятно счастливым, и, когда Ася восхитилась застенчивой красотой водяных лилий, писатель вызвался сорвать один из цветков для нее.

– Бросьте вы эту затею, – звонко смеясь, пыталась переубедить его девушка, – вы же упадете в пруд и промокните.

Полянский снял обувь, закатал брюки, и зашел по щиколотку в мутно-зеленую воду. Ася наблюдала за ним, прислонив хрупкие ладошки ко рту. Писатель сделал несколько шагов вперед и потянулся к заветному нежно-розовому цветку. Он ухватил чашечку лилии и потянул за нее, но та не поддавалась. Удвоив усилия, Полянский тянул растение к себе, и ожидаемо потерял равновесие. Он рухнул в пруд, под испуганное аханье Аси. Однако приключившийся конфуз, нисколечко не расстроил писателя. Полянский поднялся на ноги, и широко улыбаясь, весь покрытый зеленой ряской и пиявками, гордо пошагал к берегу, торжественно сжимая в руке хрупкую лилию.

– Ну зачем же вы… Как же вы теперь… – Ася была раздосадована и польщена одновременно. – Право не стоило.

Полянский глупо улыбался, а девушка, приняв цветок, и прикрепив его к платью, стряхивала с писателя тину и водоросли.

– Как же вы мокрый теперь домой пойдете? – Асю явно смущало, что она стала причиной такого неприятного происшествия.

-Сегодня жарко. – как ни в чем не бывало ответил Николай. – Обсохну пока дойду.

На прощание Ася поцеловала Полянского в губы и снова попросила не рассказывать никому, что они виделись.

Домой Полянский возвращался словно пьяный, весь окрыленный каким-то новым, доселе не ведомым чувством. Хотелось плясать, петь, и, если бы путь его пролегал не через безлюдный лес, а по оживленному проспекту, писатель стал бы, наверное, целовать прохожих от радости. Он рвал какие-то цветы, непрестанно нюхал свои руки, на которых был еще жив Асин фиалковый запах. Именно таким, растерянно счастливым, в мокрой, бурой от тины одежде Полянского и увидела тетка Евдокия, чинно пившая на веранде чай.

– Батюшки святы! – Евдокия надела очки и с ужасом оглядела племянника, – Коленька! Да что же это с тобой приключилось?

– Я тетушка упал в пруд. – весело ответил писатель.

– Да зачем же ты туда побрел? Водяного что ли искал?

– Искал водяного, а нашел прекрасную нимфу, – ответил Полянский, но вспомнив об Асиной просьбе никому не говорить об их встречах, прервался и, поцеловав тетку в лоб, прошмыгнул в дом.

Вечером Николаю на ум не шли никакие сказки и поверья. Все, о чем он мог думать – нежный алый ротик, прелестная головка с каштановыми кудрями, и большие, немного грустные глаза под длинными черными ресницами. Ася. Анастасия. Настенька. Он как заколдованный выводил чернилами на листе это имя.

Внезапно, краем глаза Полянский увидел в приоткрытом окне чье-то бледное лицо. Он повернулся и с ужасом понял, что вчерашний господин глядит прямо на него из ночной июньской тьмы. Что-то в глубинах сознания подсказывало Николаю, что лицо, на которое он смотрит, это лицо мертвеца. Он вскрикнул, и жуткое видение начало стремительно отдаляться. Писатель вспомнил о взятом у травницы ладане, однако тот остался в карманах испачканной одежды, которую еще засветло забрала в стирку Лукерья. Полянского начала колотить мелкая дрожь. Он, зажег несколько свечей, забрался под одеяло и, вспомнив теткино наставление, начал шептать все знакомые ему с детства молитвы.

Проснулся Николай поздно. В комнате было душно, голова тяжелела. Писатель встал, отворил рамы, впуская теплый, наполненный цветочными ароматами летний воздух.

На веранде уже дымился самовар. Над блюдечками с вареньем вились пчелы, а тетка Евдокия с пристрастием осматривала кусты пионов. Завидев племянника, она бросила на него строгий взгляд поверх очков и скрипучим голосом сказала:

– Разоспался ты сегодня, Коленька, разоспался.

– Никак не мог уснуть вчера, тетушка, – превозмогая головную боль, отозвался Полянский.

– Все о нимфах с водяными думал? – спросила Евдокия насмешливо.

Николай, сам не зная зачем, решил рассказать тетке о страшном ночном видении.

– Никак сосед-покойничек Мещанский. – Евдокия по описанию опознала потустороннего гостя.

При упоминании отца Аси, сердце Полянского сжалось от какой-то смутной тревоги. От жалости, смешанной с уже вовсю завладевшим им любовным чувством. Вечером он снова непременно побежит на свидание. Но нужно ли говорить девушке о жутких посещениях ее покойного родителя? Не стоит. Ведь, кто знает, что на душе у этого нежного создания? Быть может, она только оправилась от потери, а может смерть отца до сих пор гложет бедную Асю, а напускная веселость это лишь прикрытие для настоящих страданий.

– Ты, Коленька, поставь в угол образа, – наставляла племянника Евдокия, – обязательно поставь. И на ночь лампаду зажги, чтоб до утра теплилась.

Старушка отдала приказание Лукерье принести в комнату Полянского иконы, а сама, так и не допив чай, ушла читать псалтирь.

К вечеру головная боль переросла в какое-то тяжелое отупение. Но Полянский решил во что бы то не стало снова идти к Асе. Тело его сигналило, что стоит остаться дома и хорошенечко отоспаться, но разум являл картины того, как одиноко будет слоняться девушка, напрасно ожидая его прихода, если он решит никуда не идти.

Влажный грибной воздух немного взбодрил писателя в лесу. Он жадно вдыхал его, словно пытаясь остудить голову. Пару раз силы оставляли Николая, и он присаживался на мшистую кочку, даже забыв подстелить носовой платок.

Когда Полянский добрался до условленного места, Аси он там, к своему удивлению, не обнаружил. Не случилось ли чего – думал писатель. Он стал нервно прогуливаться от перелеска до ограды усадьбы. Прошло, наверное, уже полчаса, а может и час, но девушка так и не появилась. Николай решил отправиться в дом Мещанских, нарушая оговоренную секретность, однако ноги его подвели. Они вдруг стали ватными, а в голове помутнело.

Очнулся Полянский от тряски. Он лежал на покрытой свежескошенной травой телеге, которую везла хилая пегая лошаденка. Впереди сидел мужичок в засаленной косоворотке, в котором писатель узнал Тихона. Овчар лениво жевал травинку и иногда вяло понукал кобылу. Николай хотел было что-то сказать Тихону, но силы оставили его. Просто лежать, вдыхать аромат молодой зелени и глядеть в ясный купол неба. Но голодной кошкой скреблась на душе мысль, что с Асей могло случиться что-то ужасное. Но что? Призрак родителя утащил ее на тот свет, как те злосчастные русалки из Тихонова рассказа? Неделю назад Николай со смехом отмахнулся бы от такого предположения, однако события прошлой ночи давали понять, что в деревне и впрямь происходит что-то мистическое.

Остаток дня Полянский провел в кровати с холодным компрессом на голове. В комнату иногда заглядывала тетка Евдокия, скорбно причитая, поправляла фитиль в горящей у образов лампадке. Писатель то проваливался в забытье, то грустно глядел на качающиеся за окном ветви давно отцветшей сирени.

Когда наконец стемнело, Николай лежал с закрытыми глазами, чутко прислушиваясь к шорохам в саду. Стрекотали сверчки, где-то вдали заливались лаем собаки, слышно было хлопанье чьих-то крыльев. Летучие мыши, – подумал писатель. Внезапно кто-то тихо позвал его по имени. Тонкий женский голосок, в котором Полянский без труда узнал Асю, и сердце его чуть не выскочило из груди – не то от радости, не то от страха. Писатель открыл глаза и увидел, как из темнеющего оконного проема смотрит на него бледное лицо Аси. Смотрит и нежно улыбается. Николай вскочил с кровати и подбежал к окну.

– Что же вы здесь делаете? Ведь ночь уже! – громким шепотом вскричал он. – И почему не пришли сегодня? я места себе не находил.

– Меня с утра приковала к постели жуткая мигрень. Я так переживала что не увижу вас, что как только мне стало легче приказала кучеру ехать к вам.

– Господи, какой я болван. Сам валяюсь с компрессами, а вы ради меня больная среди ночи приехали.