Солнышко лесное. Викторианские истории (сборник)

Рассказ

Чудо египетское

С Изой всегда было легко и весело. Надя знала ее еще с тех времен, когда их горшки в детском саду стояли рядом на полке. Потом малышковый возраст сменился писклявым, голенастым, с косичками и коричневыми форменными платьицами. Иза уже тогда умудрялась выделяться своеобразной женственностью (если это определение вообще подходит маленькой девочке). Став чуть постарше, одной из первых начала подводить глаза обыкновенным черным карандашом, узнала, как на стрелку «поехавших» капроновых колготок капнуть лаком для ногтей, учила одноклассниц и другим, чисто женским премудростям. В десятом девчонки, собираясь на дискотеку, выстраивались к Изе в очередь, и она, вооружившись акварелью, разрисовывала девичьи веки длинными загадочными тенями… Благословенное время, когда не было ни косметики, ни аллергии! Цвет волос менялся с помощью цветной копировальной бумаги, а простые стекла очков к лету затенялись цветными фломастерами.

После школы Иза, опять-таки опередив всех, «сбегала» годика на два замуж. Напропалую хипповала со своим длинноволосым мужем, мотаясь с ним по каким-то сомнительным квартирам. Ходила в чем-то непонятном, мешковатом, да и пошитом, похоже, из дерюги. Но, вернувшись в отчий дом к вящей радости родителей, вдруг остепенилась. Поступила в институт, а получив диплом товароведа, – на работу в ведающую дефицитом торговую структуру.

Одноклассницы вовсю катали коляски с детьми, кое-кто «киндеров» уже и в школу за ручку водил. Иза же, метр с кепкой (про таких говорят: «Маленькая собачка до старости щенок»), своей неистребимой женственностью сбивала с панталыку и седовласых мужей, проходясь по семьям цокающими сапожками (каблук 12 см), и безусых, потеющих от робости практикантов, оставаясь свободной и независимой. Однако через десяток лет она вышла-таки замуж за своего начальника. Молодожены обзавелись шикарной квартирой в центре и окружили себя зеркалами, пуфиками и полупрозрачными импортными шторами. За цену «Жигулей» Изка купила собаку породы мастино-неаполитано и назвала пса Сыночком.

Надю, изредка бывавшую у Изы в гостях, Сыночек игнорировал. Обычно он, флегматичный, лениво-царственный, по-хозяйски возлежал на угловом диване, сливаясь с серебристой обивкой. Беседуя с подругой, Иза время от времени крепко брала горячо обожаемого Сыночка за колышущиеся брыли и целовала в слюнявую морду.

…По сложившейся традиции, под Новый год одноклассницы устраивали девичник. На этот раз решили собраться у Изы.

Она встретила гостей в чем-то воздушном, нежно-розовом. Каблучки атласных домашних туфелек утопали в шелковистом ворсе персикового ковра. Свечи в канделябрах освещали стол, где в хрустальных лодочках томились похожие на тараканов креветки с несчастными глазками, бутерброды с красной и черной икрой; в центре философски ухмылялся раскинувшийся на огромном блюде фаршированный поросенок. Вытянутые лепестки фужеров готовились принять темно-вишневое вино.

– Ешь ананасы, рябчиков жуй, – прошипела Маша в сторону.

По тому новорусскому, голодному для большинства времени стол нагло демонстрировал хозяйкину заносчивость и тщеславие. Но захмелели и натянутый вначале разговор все чаще перебивался вечным: «А помнишь?..» Между осторожной дегустацией креветок (мало кто знал, как есть этих морских зверьков) вспомнили акварельные тени и «бумажную» краску для волос. Потом зашел разговор о мечтах – школьных и нынешних.

– Слушай, Из, – развернулась к хозяйке внушительным «буфером» Маша, размахивая рукавом со следами салата, – я вот, к примеру, мечтаю о даче. Возраст, что ли, к земле тянет? Надька – как из малосемейки в нормальную квартиру вырваться, дети подрастают. А о чем можешь мечтать ты? О звездочке с неба? Ну чего еще-то хотеть от жизни? Все есть: дом, как говорится, полная чаша, дача не дача, машина не машина, муж – не груш объелся…

– Чего хочу? – задумалась Иза. – Норковую шубу. Египетскую. Вы не представляете, какое это чудо!

Подруги удрученно замолчали. Мечтать о такой роскоши они не осмеливались. Если бы кто сказал, что через какой-то десяток лет все будут ходить в норковых шубах – от китайских до греческих – никто бы не поверил. Самой шикарной считалась Томкина каракулевая дошка, на которую она угрохала все свои и мужнины отпускные. Надя ходила в перелицованном мутоне. Маша – в драповом пальто с видавшей виды крашеной лисой. Остальные тоже кто в чем…

Через год собрались у Томки.

– У меня, девочки, просто, на рябчиков с ананасами не надейтесь…

– Изка сказала, может, не придет. У нее Сыночек заболел, – сообщила Надя.

– Сыночек? У нее же нет детей! – удивилась Маша.

– Она пса своего так называет…

Перемыли Изе косточки. Вспомнили об абортах от первого «хиппатого» мужа, поиздевались над мечтой об «египетском чуде».

– А какая, вроде, душевная была девчонка. Омещанилась вконец. Людям жрать нечего, а у нее креветки… Чтоб ей подавиться!

– Перестань злиться, Машка! Сама-то ела – не подавилась. Тебе бы такого мужа, так и ты, поди, тоже ими объедалась бы и о норковой шубе мечтала.

– Э-э! – махнула рукой Маша. – Спасибо, что хоть не пьет нынче Васька мой – вылечился…

Разговор плавно перешел на мужиков и об Изе забыли. А она вдруг пришла.

– Извините, девчонки, за опоздание. Ветеринара ждала, он моей собаке уколы делает… Такой мужчина, я вам скажу, даром что звериный доктор… – Она бы еще щебетала, но вдруг остановилась. – Что вы на меня так уставились? – И, сообразив, рассмеялась: – А-а, шуба!

А я про нее забыла совсем!

Иза любовно встряхнула свою красавицу. Шуба была немыслимого, волшебного цвета, серебристо-голубовато-серо-жемчужная, с мягким поднято-ниспадающим воротом, изящно окантованным тонкой, меховой же косичкой, с крупными хрустальными пуговицами, расширяющимися книзу рукавами, мягко летящими полами, словно окутанная душистой, сухой и в то же время маслянисто сверкающей дымкой…

Ах! Подруги поняли Изу и простили сразу: о таком чуде действительно можно было мечтать!

– Египетская, – пояснила Изка. – Я такую и хотела. Немного длинна, правда, только на каблуках ношу.

– Можно померить? – трудно сглотнув, хрипловато сказала Маша, а руки уже потянулись – потрогать, пощупать неземную красоту.

– Конечно, мерьте! – Изка улыбалась. Она тоже понимала подруг.

Примерка перед узким Томкиным зеркалом в прихожке затянулась. Когда шубу накинула Надя, все разом вздохнули, а хозяйка египетского великолепия в искреннем восхищении закрутила головой:

– Надька, ты – королева!

А Надя и сама видела: шуба будто на нее была пошита. Сидела как влитая…

– Отпад! – выдохнула Маша, у которой пуговицы не сошлись на животе.

Проголодавшиеся от избытка эмоций подруги набросились на еду как волки и через полчаса, к Тамариному смущению, опустошили тарелки с салатом и горячим. К чаю оказалось, что все перебрали с едой и питьем, даже Маша, отдуваясь, отказалась от торта.

– Теперь-то тебе мечтать точно не о чем, – сказала она Изке, возобновляя старый разговор.

– Теперь – да, – подумав, кивнула головой та. – Лишь бы Сыночек больше не болел, вот и все.

За разговором вначале не расслышали дверного звонка, и он загудел настойчиво и сердито. Тамара, сделав «большие глаза», выбежала в прихожую. Послышался недовольный мужской голос и Тамарин оправдывающийся.

– Девочки, – произнесла она упавшим голосом, заглянув в дверь, – Павел пришел. Он сегодня должен был у матери переночевать, но…

– Все, все, – заторопилась Надя, – не расстраивайся и не волнуйся, Тома, все нормально. Мы уходим. Спасибо тебе, было здорово.

За Изой собирался заехать муж, но попозже. Она решила прогуляться с подругами. Погода баловала: обычный в это время года туман испарился, падал легкий снежок. Женщины медленно шли по улице, лениво обсуждая проведенный вечер.

– Девчонки, в туалет захотелось, – остановилась вдруг Маша.

– Я тоже хочу, – отозвалась Иза. – Не подумали в суматохе у Томки сходить…

– Ой, не могу! Давайте скорей! – Маша помчалась вперед.

Ближайший туалет находился на рынке. Надя едва поспевала за пыхтящей Машей, Иза придерживала полы великоватой шубы и семенила за подругами на своих высоченных каблуках, оскальзываясь и смеясь.

Взошли по ступеням в кряжистое каменное зданьице со стороны кокетливо выписанной буквы «Ж». Иза брезгливо подобрала шубу до колен. На лице ее было написано: «Что поделаешь, по нужде ходят и простые смертные, и люди, облаченные в заморское чудо…» Войдя, тотчас чуть ли не на цыпочки встала и опустила подол, хотя пол был неимоверно грязный. «Вид не хочет портить», – сообразила Надя. Несколько женщин, куривших у двери, едва не выронили сигареты и с откровенной завистью уставились на Изу.

Подергав закрытые дверцы, Маша простонала:

– Сейчас обоссусь!

– Очередь, – пояснила одна из женщин, не спуская с Изкиной шубы оценивающих глаз.

Маша наконец попала в вожделенный закуток. Освободился еще один, и Надя, стараясь не дышать, мотнула головой на вопросительный Изкин взгляд:

– Иди, я потом.

Специфическая вонь, казалось, не действовала на курящих.

– Египетская? – поинтересовался у Нади кто-то, не удосужившись уточнить, что именно. Без того всем понятно.

– Мг-м, – кивнула она и замерла в ужасе от дикого вопля, раздавшегося там, куда удалилась Иза.

Прошел миг ступора, и все, включая вылетевшую из своей кабинки Машу, столпившись у входа в узкий пенал, снова оцепенели.

Пол в кабинке был залит кровью, в которой плавали темные страшные сгустки… и подол шикарной шубы. Вполне живая Иза стояла на коленях, склонившись головой над умопомрачительно грязным унитазом, и копалась в нем руками… Она уже не кричала. Кричала Маша:

– Шуба, Изка! Ты что! Ты что, Изка, шуба, ты что!

От крайнего изумления и страха Маша не могла найти слов. Остальные потрясенно молчали.

– Спятила! – взвизгнул кто-то через мгновение.

– Сами вы спятили, – огрызнулась Изка, не поднимая от унитаза головы, и как-то странно пискнула, а следом послышался громкий кошачий плач. Иза начала стягивать с себя шубу, хватая ее окровавленными руками…

Когда она выходила из кабинки, женщины поспешно расступились. Оглянувшись, Надя удивилась, сколько их успело набежать. Вроде, всего три курили у двери… То маленькое, синюшно-красное, что Иза завернула в шубу, продолжало плакать пронзительно и волнисто. И женщины разом заговорили:

– Мамочки мои!

– Ребенок!

– Милицию надо вызвать!

– Это девка молодая скинула, я видела ее, я видела, как она шла! – заголосила одна из «курилок».

– Сука какая!

– Шла и шаталась, я еще подумала…

– Мальчик… – сказала Иза, растерянно и счастливо улыбаясь. Щеки у нее были мокрые и черные от размазанной туши. – Я ему ротик почистила, он и закричал… Надя, ты можешь свой шарфик дать? Головку ему надо закутать, а у меня, видишь, шарф дурацкий, шифоновый…

Милиционеры с трудом разжали Изкины пальцы, чтобы подоспевший врач занялся ребенком. Надя подо-брала с пола безнадежно испорченное египетское чудо… В роддом женщины поехали вместе.

– Ты что, Изка! Шуба, шуба… – плакала Маша, обнимая подругу.

…Следующий девичник справляли у Нади. Иза не пришла: ее сыну Андрюшке исполнился год.

Рыжая

Нина никогда не считала себя красавицей. Маленькая, круглая, как горох. Волосы светлыми колечками по плечам рассыпаны, глаза то ли голубые, то ли зеленые в мягких складочках припухших век и носик пипкой. Ну никак не красавица. И чем она только Семена приворожила? Глядела на него – наглядеться не могла, хотя снизу видела только подбородок упрямый с ямочкой посередине. А лишь наклонялся над ней, вспыхивала и краснела, высвечивая сквозь безвольные кудряшки розовым темечком, как краснеют только белобрысые. Ночью при неярком свете ночника она рассматривала лежащего рядом мужчину и тихонько касалась пальчиком бровей, сросшихся на переносье, двух темных полукружий глаз, щедро опушенных ресницами, твердых губ, недавно раскрытых для поцелуев… Семен спал тихо, без храпа, как ребенок. Всеми клеточками организма Нина ощущала такую любовь, что начинала плакать. Он испуганно просыпался, сонно шептал на ухо разные смешные слова, сгребал ее в охапку и не выпускал до утра.

Нине перевалило за тридцатник, и замуж за Семена, конечно, ужасно хотелось, но о свадьбе он молчал. Молчала и она, боясь спугнуть неосторожным словом маленькое свое счастье.

Когда он полушутя-полусерьезно сделал Нине предложение, ее малыш уже вовсю толкался изнутри крохотными ножками. Так она и предстала перед будущей свекровью впервые – с животом, над которым не сходились края пальто, и боязливо подобралась, встретив жесткий, неприязненный прищур.

– Значит, женишься на животе, – констатировала высокая, ссохшаяся, как осенняя полынь, черноглазая старуха.

Нина занялась краской густо, до слез.

– Ну, не совсем так, – засмеялся Семен, – люблю я ее, мелочь пузатую. А что тянули, так это я маху дал. Жениться-то решил сразу, когда в первый раз увидел, как она краснеет, – и подмигнул Нине черным, как у матери, глазом.

– Ну-ну, – неопределенно пробурчала старуха, – живите… – Ушла в комнату и оттуда уже донеслось: – Мальчишка у вас будет.

Мальчишка и родился. Весь в Семена и лицом, и статью. Только характером мягкий, уступчивый – в Нину. Но это стало понятно после, а тогда муж закинул в окно роддома огромный букет полевых цветов. Нина снова поплакала от избытка чувств и все саранки перецеловала, измазавшись оранжевой пыльцой.

Папашей Семен оказался образцово-показательным. Стирал пеленки, вставал ночью к маленькому и по воскресеньям давал жене выспаться, а сам готовил что-нибудь вкусненькое, одновременно драя полы.

Когда младшему Семке исполнился год, было решено оставлять его на попечении бабушки. Нина вышла на работу. Бабка, скупая на ласку, при родителях внука воспитывала строго, но Нина шестым чувством знала, что едва за ними закрывается дверь, старуха тут же начинает тормошить внука, целует его сухими губами в крепкие, румяные, как яблочки, щечки. При редких семейных ссорах бабка всегда вставала на сторону невестки, то ли из женской солидарности, то ли по какой другой причине, прикрикивая на сына:

– Охолонь, мужик!

Нина постройнела – костюм сидел как влитой, складки на боках не выпячивались. Она вдруг расцвела той скромной женственностью, которая не сразу бросается в глаза, но на которую, раз приметив, хочется смотреть и смотреть.

С Семеном у них начался второй медовый месяц. Не тот, мягкий и спокойный, когда Нина плакала от счастья, а с бурными сценами ревности, страстью до изнеможения и выяснениями отношений.

– Этот рыжий практикант прямо в вырез кофточки тебе заглядывал, я видел!

– О чем ты говоришь, Сеня, он же головы от приборов не поднимает!

– Знаю я вас, баб!

– Не обращай внимания, – скрипела свекровь. – Перебесится…

На работу Нина стала ходить в глухом свитере, старалась не задерживаться, но ее домашний Отелло никак не мог угомониться.

Два события – радостное и горькое – случились одновременно. Нина снова понесла, а у бабушки признали рак горла.

– Может, не надо? – прижимаясь к мужу ночью, шептала Нина. – За мамой уход нужен. Да и деньги. А тут такое дело… Может, повременить, аборт пока сделать?

– Я те дам аборт! – щекотно и горячо говорил в ухо Семен. – Девочку хочу. Похожую на тебя, – и гладил большой ладонью ее живот, – мелочь ты моя пузатая…

Старуха умирала тяжело и долго. Пыталась улыбаться, говорить не могла и только записки оставляла на стуле: «Цветы не забудь полить», «Рецепт брусничного пирога найдешь в старой сахарнице на полке». Отыскав бумажку с рецептом, Нина тайком плакала и каялась, что долго не могла простить свекрови ту первую, памятную встречу. Хоть и не перечила ни разу, но ведь и признательности не выказывала… Теперь она подолгу сидела с бабкой, читала вслух и изредка ласково поглаживала сухие руки, похожие на осенние растения.

Однажды обнаружила записку под кроватью: «Будет девочка». И точно, родилась девочка. Семен снова закинул в окно букет цветов. В него вплелись несколько веточек полыни, и в палате долго стоял горьковато-душный запах.

…Счастливые лица обоих Семок, перевязанный розовой лентой кулек у старшего на руках. Когда девочку развернули на диване возле бабушки, маленькая заорала так требовательно и пронзительно, что Семен отскочил, засмеялся и внезапно резко замолчал.

Потешно дрыгались красноватые ножки девочки, крохотные кулачки молотили воздух, а голова была бесстыже, неприлично апельсиновой – рыжей.

– Не моя, – глухо сказал Семен, тяжко развернулся и пошел к двери. Половицы жалобно заскрипели, а дверь ухнула так, что в серванте звякнул хрусталь. У Нины, без сил рухнувшей на колени перед диваном, потемнело в глазах. «Не моя, не моя, не моя…» – больным эхом отзывалось в голове.

Бабка хрипела, силясь что-то сказать, трясла рукой, но махнула ею и опустила на поникшую голову невестки.

Старуха смотрела на девочку, не отрываясь. Прошло несколько минут, а может, часов, и вдруг Нина услышала булькающий, похожий на кудахтанье звук: свекровь смеялась.

Семен пришел ночью пьяный. Впечатав в ковер прихожки грязные следы неснятых сапог, разлегся в кухне прямо на полу и в первый раз захрапел мощно, с присвистом.

Утром бабка почувствовала себя хуже. Супруги встретились у ее кровати, пряча друг от друга глаза и, не сговариваясь, начали делать каждый свое: Нина смазала старухины пролежни, посидела с ней, помыла комнату, Семен сварил обед и поиграл с Семкой. Отвлекаясь, Нина со стесненным сердцем убегала в соседнюю комнату, где маму ждало оранжевое чудо, на редкость жизнерадостное и активно пачкающее пеленки. Семен к ребенку не подходил…

– Отмучилась, – говорили тихие старушки в черном, бабкины подружки, сменяя друг друга у изголовья усопшей. Бабка лежала спокойная и светлая, с умиротворенностью на суровом лице.

После поминок муж буркнул:

– Ухожу я.

Вихрем взметнулись Нинины мысли: броситься на грудь, заплакать, задержать или… Или запереть дверь, выбросить ключ в форточку, объясниться… Но в чем?

Нина лишь холодно кивнула.

Семен обнял ничего не понимающего сынишку и зачем-то в первый раз зашел в комнату к девочке, которую Нина назвала Анастасией в честь бабки. Долго смотрел на рыжие вихры и улыбнулся в ответ, когда Настенька вдруг улыбнулась ему беззубо и беззащитно…

Потянулись дни, похожие один на другой. Пеленки, горшки, у сына ветрянка, потом ветрянка у дочки… И только ночью, когда дети наконец-то засыпали, Нина беззвучно плакала, зажав зубами угол подушки.

На сороковины Семен пришел осунувшийся, сел в углу как чужой, спросил, где сын. Выздоровевшего Семку Нина отвела к соседке.

…Захлопнулась дверь за последним гостем. Потоптавшись у дверей, муж бросил шапку наземь:

– Все! Не могу без вас. Тебя прощаю, девочку буду любить, как свою.

Нининых объяснений он не стал слушать.

Летом решили переехать на дачу – квартира нуждалась в ремонте. Семен собрался передвинуть шкаф, возле которого стояла когда-то бабкина кровать, и на пол слетел застрявший между мебелью и стеной лист бумаги.

«Семен! – словно с того света обращалась к сыну покойница. Почерк был неровный, буквы клонились книзу. – Я не говорила тебе о своей настоящей матери, твоей бабушке. Она меня не воспитывала, отдала в семью брата, и увидеть вживую мне ее так и не довелось. Уехала куда-то за моим отцом и сгинули оба. Рассказывали, что была красавица. Все наши темные, и мы с тобой тоже, а она была рыжей, как твоя дочь. Погляди на фотографию. Вот где порода-то выстрелила. Так что Нину ни в чем не вини».

Какая фотография, где?!

Семен с грохотом развернул шкаф и поднял с полу пожелтевший снимок, с которого весело и ясно глянула на него Настенька, какой она будет лет через двадцать.

Спаси и сохрани

Юлька еще во сне услышала плач. Слабый и жалобный, он бил по нервам, как смычок по натянутым струнам. Она успокаивающе провела ладонью по животу, нащупала кнопку ночника. Брызнул и разлился по комнате теплый оранжевый свет. Юлька отодвинула штору, с трудом дотянулась до форточки. Тень на стене графически обозначила ее фигуру, почти бестелесную сверху, перелившуюся в большой круглый живот.

Она судорожно вдохнула свежего воздуха и глянула в окно на туманные чудища зданий с погасшими окнами. Только одно светилось одиноко и тревожно. А по улице, как воплощение чьего-то больного воображения, кралась на цыпочках огромная рваная тень, колыхалась, прячась за стенами домов, исчезала и появлялась снова…

Юлька с треском задвинула штору, обхватила живот руками, снова слыша плач своего еще не родившегося ребенка. Чувствует ли его только она, связанная с ним видимыми и невидимыми ниточками, или может услышать кто-то еще?

Муж спал на спине, вскинув вверх руки, как спят здоровые дети и мужчины. Он просил разбудить, если она снова услышит плач. Что-то пробормотал во сне, повернулся на бок, подложив под скуластую щеку тяжелый кулак. Будить его не хотелось.

– Тише, маленький, тише… Ты боишься этого мира?

Страх снова холодными пальцами сжал сердце.

– Спаси и сохрани! – прошептала Юлька, повторяя слова молитвы, которую придумала сама, – Господи, спаси и сохрани моего ребенка от нездоровья, от злых людей, от неосторожных слов, от всего плохого!

Почему же он плакал, ее маленький?

Врач на Юлькины жалобы устало пожал плечами:

– Патологий не наблюдается.

Она гладила живот, пытаясь унять нервную дрожь:

– Ты будешь самым счастливым. Мама и папа любят тебя.

Когда маленькому в животике было пять месяцев, в фирме заметили наставленные юбки, предупредили: условиями контракта никаких родовых выплат не предусмотрено. Юлька срочно разорвала контракт и пошла на биржу труда.

– Что же вы так поздно спохватились? – удивилась девушка-юрисконсульт и тут же успокоила: – Ну ничего, наденьте широкое такое платье, а в беременности ни за что не признавайтесь. Иначе не видать вам никакой работы! – и дала десять адресов.

– Вы, извините, не беременны?

Этого вопроса Юлька ждала, но он всегда заставал ее врасплох.

– Вы, женщина, опоздали, мы уже взяли на работу нянечку…

К концу дня у Юльки дрожало все внутри, дрожали ноги от усталости, а губы от обиды и унижения. Придя по последнему адресу, она рывком распахнула дверь:

– Я жду ребенка, уже на пятом месяце. Вы меня, конечно, не возьмете.

– Очень даже возьму. Но, во-первых, здравствуй, Юля!

Она робко подняла голову и встретилась со смеющимися глазами:

– Господи, Нина!

Заведующей была Нина, бывшая напарница в детском саду, куда Юлька пришла когда-то после педучилища. После объятий, ахов и охов перешли к делу:

– А почему нянечкой? Я бы воспитателем тебя по-ставила, их, как всегда, не хватает.

– Мне бы лишь до декрета…

– Хорошо, но тогда кастрюли с супом таскать придется…

За неделю до декретного отпуска Юльку перекинули в другую группу. Какая, собственно, разница, где шваброй махать, а все же с сожалением оглядела детские головенки, сердечно простилась с воспитателями – успела привыкнуть.

По спине пробежал холодок, когда встретилась с неприязненными серыми глазами, многократно уменьшенными толстыми линзами. Зинаида Петровна, воспитательница «подготовишек», была монументальна и напоминала женщину с веслом. Юлька с первой же встречи почувствовала, что раздражает ее. Проходя мимо, инстинктивно прикрывала живот руками, стараясь быть как можно незаметнее.

– За что она меня так ненавидит? – жаловалась своей подруге заведующей.

– Да у тебя просто мнительность, как у любой беременной. Она что, к тебе или детям плохо относится?

– Да нет…

– Ну и все… Работать-то тебе осталось три дня, уж потерпи. Не гони на Зину волну. Нормальная баба. Работящая, аккуратная, жалоб не было. Брось, не дури…

В последнюю ночь перед родами между шатким сном и явью Юльке приснилась женщина с веслом. Огромная, беломраморная, она угрожающе раскачивалась, собираясь упасть на Юльку.

…Роды были тяжелые, с осложнениями. Оглохнув от боли, Юля с трудом повернула голову к акушерке: ее мальчик заплакал знакомо, слабо и жалобно, растопырив крохотные красные пальчики.

На первое кормление сына ей не принесли. Не принесли и на второе. Юлька металась по больничным коридорам в поисках педиатра и бессильно сползла по стене после слов:

– Ребенок находится между жизнью и смертью…

Очнулась после резкого запаха нашатыря, слизнула кровь из закушенной губы.

– Нельзя же так, – успокаивала врачиха, – молоко пропадет!

Молоко пропало. Руслан, Русик, Росинка рос искусственником, но в развитии опережал сверстников: сел в пять месяцев, в семь пошел, в девять уже бегал, к полутора – рассказывал про Курочку Рябу. К двум годам встал вопрос о садике, и Юлька пошла к Нине.

– В младшей группе у меня Зинаида, – задумалась заведующая, – если вспомнить, как ты ее «любила»…

Выбирать не приходилось. На новой работе ее пообещали ждать, но свято место пусто не бывает, и Юлька, вздохнув, согласилась:

– Зина так Зина. В конце концов, ты же говорила, что она неплохой воспитатель.

Русик не понимал, куда его ведут, вертел круглой головой, раскачивая помпон на шапочке. В детском саду Юлька разжала вцепившиеся в руку пальчики, и ребенок не заплакал, послушно дал завести себя в группу. В его грустных глазах отразилось мамино растерянное лицо.

– Я скоро приду за тобой, маленький!

…Вечером Юльку неприятно кольнуло, что Русик не бросился к ней, раскинув руки, как остальные ребятишки к своим родителям, а приблизился бочком и ткнулся круглым лбом в колени. Подошла нянечка с заметно выпирающим из-под фартука животом (ох и везет же этой группе на беременных!):

– Это ваш малыш? Такой славный! Сам солнышко нарисовал! – она присела на корточки перед Русиком. – Придешь завтра в садик?

Сын длинно посмотрел на нее и отвернулся.

– Придет, – вздохнула Юлька, – куда он денется?

…Строгие черно-белые будни – темный костюм деловой женщины, быстро бегущие буквы на мониторе – сменялись яркими выходными: домашнее платье с ромашками, большой оранжевый мяч, цветочная радуга, которую однажды нарисовал сын.

Русик, Росинка… Он изменился. Стал рассеянным, часто капризничал, но в детский садик вставал, как маленький солдатик, одевался и шел без рева. Каждый раз, когда Юлька, на мгновенье обняв его, легонько подталкивала к входу, он останавливался и смотрел на нее.

И снова от непонятного страха сжималось сердце.

А вечером неизменно подходила нянечка. Иногда по припухшим векам было заметно, что она плакала. Звали няню Лиза (Юлька про себя называла ее Бедной Лизой). Ушки у молодой женщины были слегка оттопырены, что придавало ей детскую беззащитность. Что-то связывало Бедную Лизу с Русиком, ведь ни к кому из родителей она больше не подходила. Няня не говорила ничего нового, кроме «Русик – хороший мальчик», и Юлька отнесла ее странное поведение к причудам беременности.

…Этот плач!.. Она узнала бы его из тысячи. Он доносился откуда-то издалека, и Юльке пришлось схватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Мысли лихорадочно взметнулись, разом выстроившись в ассоциативный ряд: рваная тень, крадущаяся по ночной улице, вкус крови во рту, женщина с веслом… Русик вышел, всхлипывая, с покрасневшими глазками.

– Все хорошо, маленький, все будет хорошо, – пальцы у Юльки дрожали, пуговицы никак не могли попасть в петли.

Рядом тяжело опустилась Лиза:

– Давайте помогу.

– Почему он у вас всегда плачет? – решилась спросить Юлька у Зинаиды.

– Не знаю, – равнодушно пожала та монументальными плечами и вышла из комнаты.

Назавтра за Русиком пошел папа.

Юлька чутьем поняла: что-то случилось. Муж угрюмо молчал, сжимая и разжимая ладони. Она знала у мужа такую особенность: ему надо было сначала переболеть самому, прежде чем что-то сказать ей. Мыла посуду и вдруг, не сдержавшись, подошла, рванула за плечи. Раз-вернув к себе, отшатнулась от муки, застывшей в глазах. Крикнула в побелевшее лицо:

– Что?!

– Ну что, что… Я с ней поругался.

На следующий день Юлька зашла в кабинет заведующей и молча положила заявление на стол. Нина недоуменно улыбнулась, начала читать и задохнулась:

– Н-нет… О-о, нет! Как она смогла?

– Смогла, – глухо сказала Юлька и заплакала.

Вчера на вопрос отца, почему его сын постоянно плачет, Зинаида Петровна ответила, что он дебильный, что она не собирается тратить время и заниматься этим выродком в ущерб нормальным детям.

– Я, конечно, этого так не оставлю, – Нина решительно встала. – Ребенка пока не води. Возьми несколько дней без содержания. Что-нибудь придумаем…

Что можно было придумать? Русик сидел в комнате на полу, вяло перебирал цветные кубики, смотрел снизу вверх зеркальными глазами.

– Усику болно, – буркнул, высвобождаясь из объятий. Погладил по лицу прохладной ручкой: – Мама пачет?

…В магазине Юлька увидела знакомый силуэт. Бедная Лиза медленно и осторожно несла себя, и глаза у нее были отсутствующие, обращенные внутрь.

– Здравствуйте, Лиза! Уже скоро?

– Скоро.

– Простите, Лиза, мне всегда хотелось спросить вас, – Юлька сглотнула ком, застрявший в горле, – почему Русик плакал в группе?

Няня испуганно заморгала рыжими ресничками, беспомощно оглянулась, будто ища у прохожих защиты.

– Я… Мне, наверное, сразу надо было сказать. Но я ее боялась…

– Кого?! – Юлька схватила узкую ладошку, встряхнула. – Зинаиду Петровну?

– Да… Не за себя боялась, поймите, пожалуйста… Из группы она сделала себе как бы семью. Вроде все ее дети. Они же маленькие, они ее мамой называли. А ваш мальчик не хотел. Он ей мешал… Она закрывала его в туалете и выключала свет.

Больно… Как больно… Юльке вдруг захотелось вцепиться в кого-нибудь ногтями, зубами, рыча и рыдая.

– Почему же вы не сказали мне сразу?!

Лиза заплакала. На прозрачном виске забилась голубая жилка, и Юлькина огромная ненависть ко всем и всему резко сменилась узконаправленной жалостью.

– Не плачьте, ради Бога, не плачьте, – она обняла няню и внезапно почувствовала чужую маленькую жизнь, толкнувшую ножкой.

…Вот почему Русик так боялся темноты, засыпая при уютном свете ночника, привалившись головой к маминой груди, к которой так никогда и не приник ищущим ротиком, к груди, где перегорело-перебродило молоко в тревоге за него, маленького…

Зинаиду Петровну отстранили от работы.

«Мы, родители, возмущены произволом, царящим в детском саду №…, – удивленно читала Юлька, – самоуправством заведующей, отстранившей от работы такого замечательного воспитателя, как…»

– Куда заявление пошло?

– В городской дошкольный отдел, – вздохнула Нина. – Да ладно, Бог с ним… Прости меня, это я во всем виновата…

– Ты?!

– Я, Юль, я. Зина – моя соседка. Вся ее жизнь передо мной как на ладони. Однажды ударила девочку по лицу. У той сотрясение мозга. Дошло до газет, до крупного разбирательства. Ее еще тогда уволили. А я пожалела… Ставила в «подготовку» три года подряд. А в этом рискнула дать малышей. Понимаешь, Юль, она старая дева. Мама у нее была какой-то большой шишкой, воспитывала одна и строила Зинку до «не моги». И сейчас строит. Зине уже под сорок, а чуть задержится, мамаша звонит, ругается, требует к телефону, как на ковер. Начальник! Всю жизнь дочери испортила. Отлучиться куда – ни-ни, замуж – думать не смей! А природа-то свое берет… Вот и не выдержала у Зины психика. Родители нарадоваться не могли, а я только с твоим заявлением поняла, что она – больной человек, что к детям ее близко нельзя подпускать, как бы она «своих» ребятишек ни любила.