Loe raamatut: «Точка после «ять»»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Утром 10 июня 1868 года Москва встретила меня лучами солнца: выныривая из-за сползавшей с неба свинцовой тучи, они пробивались сквозь грязные окна в сумрачное нутро вагона второго класса.

Мерно постукивая колесами на стыках рельсов, подрагивая на остряках стрелок и поскрипывая тугими рессорами, поезд неспешно подходил к вокзалу. За влажными разводами на стеклах вагона замелькали ажурные мачты и алые крылья семафоров, потом – кирпичные станционные пакгаузы и закопченные паровозные стойла, а затем под окном побежала длинная низкая полоса перрона, на которой, появляясь и тут же исчезая прочь, запестрели изумрудные и сизые мундиры офицеров, темные сюртуки штатских и пышные пастельные дамские платья.

Взвизгнув напоследок пару раз свистком, состав затрясся от головы до хвоста, дернулся и с шипением и лязгом, наконец, остановился.

Я вскочил со своего жесткого сиденья, на котором провел весь предыдущий день и ночь, показавшуюся мне бесконечной, подхватил новенький хрустящий кожаный саквояж и поспешил к выходу. Свежий утренний ветер ударил мне в лицо, и, зажмурившись от яркого света, я соскочил с подножки вагона на платформу.

Передо мной на входе в большой город, словно в котле, бурлила толпа: встречающие, провожающие, отбывающие и прибывающие появлялись и исчезали в сонме себе подобных, перекрикивались между собой, махали друг другу руками и платками, торопливо выпрыгивая со своей поклажей из тамбурных дверей или же растворяясь за мутными стеклами вагонов. Я проводил взглядом паровоз, отъезжавший от перрона в клубах черного дыма, и, в последний раз услышав его протяжный гудок, за долгое время пути уже ставший мне привычным, влился в людскую массу, вместе с нею пройдя или, сказать точнее, проплыв насквозь темную каменную махину Рязанского вокзала.

Толпа вынесла меня на привокзальную площадь и растеклась на тысячу маленьких ручейков, впадавших в широкий многолюдный бульвар и десятки узких переулков. Я шел по мостовой и, слыша обрывки чужих разговоров, украдкой разглядывал шедших мне навстречу или деловито обгонявших меня прохожих, их шинели, пальто и накидки, цилиндры, кепи, картузы и шляпки, поблескивающие кокарды и погоны, перчатки и зонтики. Пассажиры быстро заполняли стоявшие нестройными рядами конные экипажи и под залихватские окрики извозчиков торопливо покидали площадь.

Скрип колес и стук копыт сливался с гомоном голосов мальчишек-газетчиков: те, умело лавируя между пролеток, умудрялись бойко продавать свои листки, полные, если верить словам юных торговцев, самых необычайных новостей.

– «Русские ведомости»! «Русские ведомости»! Последнее сообщение прямо из зала заседаний Городской думы! – кричал один.

– «Современные известия»! «Современные известия»! Грандиознейшие события из жизни царской семьи! – голосил другой.

– Скоропостижная смерть купца Савельева! Кому достанутся миллионы? Покупайте «Московский листок»! – старательно выводил третий, силясь перекричать своих товарищей.

За привокзальной площадью виднелись нескончаемые торговые ряды и слышались голоса зазывал. В свежем воздухе разливался приторный аромат акаций.

Шагнув было на влажную от недавнего дождя деревянную мостовую, я вдруг услышал свист кнута и неразборчивую, но, без сомнения, угрожающую брань. Мимо меня в облаке из водяных капель и грязи пронеслась запряженная парой лошадей коляска с необъятных размеров кучером на козлах. Доски мостовой заходили ходуном, заливая дождевой водой тротуар и прохожих, и мои начищенные до блеска сапоги в мгновение ока стали буро-коричневыми.

Пришлось мне остановиться у окна ближайшей лавки, дабы проверить, не осталось ли на моей одежде других досадных следов московской ухарской езды. Но, кажется, все обошлось: с отражения в стекле витрины на меня смотрел аккуратно одетый молодой человек семнадцати лет, довольно симпатичный, пусть и немного взъерошенный, в невысокой шляпе-цилиндре с плоским верхом, новеньком черном сюртуке с иголочки, с гладким, чисто выбритым лицом, серыми глазами, тонким носом, острым подбородком и светлыми вьющимися волосами.

Платье мое заметно не пострадало, но вид и цвет сюртука напомнили мне о предстоящих делах, коих ожидалось немало.

Мальчишка-газетчик не лгал: через несколько дней будет оглашено завещание моего покойного дядюшки, известного московского купца Петра Устиновича Савельева, Царствие ему Небесное! Родом он был из наших, из самарских. Во время своей продолжительной болезни дядя, до того не замеченный в склонности к сантиментам, сблизился с родственниками, и это давало повод надеяться на то, что меня или мою матушку упомянут в завещании, что могло означать весьма неплохой куш. К тому же наследников мужского пола у дяди не было, а единственная дочь… Единственная дочь не была сыном, а это в купеческих семействах считается самым главным недостатком.

Однако я должен был признать, что трагические события, которые привели меня сюда, не особенно угнетали мою душу – слишком разительные перемены к лучшему они сулили. Где-то далеко остался тихий уездный город с назойливой и докучливой матушкиной опекой, впереди же меня ждало целое состояние.

С этими мыслями я добрался до Замоскворечья. Сняв маленькую комнату в небольшой уютной гостинице в три этажа, я поспешил отправиться на поиски дома Савельевых. Проплутав по узким корявым переулкам три четверти часа и успев расспросить полдюжины прохожих, я, наконец, нашел то, что искал: за изящной оградой в глубине благоухавшего сиренью сада виднелся коренастый дом купца первой гильдии Петра Савельева.

Дом был двухэтажный, добротный, покрашенный краской мышиного оттенка. Белоснежная широкая резьба, окаймлявшая окна, придавала дому изящество, пусть и непохожее на благородный лоск дворянских усадеб, зато отражавшее степень благолепия и уютного довольства проживавшего здесь семейства. Кусты сирени до середины закрывали окна первого этажа своими плотными малахитовыми листьями. Небольшой деревянный стол под раскидистыми яблонями, казалось, только и ждал, чтобы его накрыли к чаю. Усыпанные мелкими серыми камешками дорожки разветвлялись и разбегались в разные концы цветущего сада, разбитого вокруг дома. После тесных московских переулков тут, за оградой, чувствовалось раздолье. С косогора за домом можно было увидеть и другие купеческие усадьбы, расположенные на возвышенностях или в низинах: они тоже утопали в зелени, через опоясывавшие их изгороди свешивались ветви яблонь, а на склонах холмов островки леса перемежались с покрытыми изумрудной порослью полянами и оврагами.

Я ожидал встретить дядюшкиных домочадцев в трауре и потому заранее готовился к беседам, полным уныния, натянутости и всякого рода неловкостей. Поэтому, оставив за спиной почему-то не запертую на засов калитку, я прошел через сад к дому и здесь в нерешительности остановился.

Огромная белая морда с желтыми клыками и грязные когтистые лапы возникли передо мной совершенно внезапно, ну просто вдруг, откуда ни возьмись! Я услыхал клацанье зубов у самого моего уха и в мгновение ока повалился навзничь в мокрую траву.

– Сапсан! Сапсан, назад! Назад! Что же это такое?! К ноге! К ноге! – раздался женский окрик. Быть может, меня все же не успеют сожрать прямо сейчас…

Собака, гавкнув пару раз, будто бы для порядку, уже просто стояла надо мной, оскалив зубы и утробно рыча.

Тонкая рука ухватила животное за ошейник, и я, лежа в траве, услышал девичий голос:

– Любезный, вы целы?

Я в ответ только кивнул.

– Господи, не понимаю, как так случилось! – продолжил голос. – Мы обыкновенно пса только на ночь с цепи спускаем…

Я сел.

Передо мной стояла девушка лет шестнадцати на вид в строгом траурном платье. Она была худа, и ее острое лицо с высоким лбом и вздернутыми густыми резко очерченными бровями казалось совсем бледным на фоне мрачного одеяния. Свою кузину я не видел с детства, но узнать ее оказалось делом несложным. Те же удлиненные савельевские черты, только глаза карие, и волосы темные, аккуратно убранные в высокую прическу. Черное шерстяное закрытое платье с белым узким воротничком подчеркивало тонкую шею и совсем не по-купечески стройную фигуру. Рядом с девушкой ворчала собака, не сопротивляясь, однако, маленькой изящной руке, державшей ошейник.

– Не беспокойтесь, я в полном здравии… – я поспешил подняться на ноги. – Аглая Петровна, если я не ошибаюсь?

– Да… – моя спасительница с удивлением и любопытством взглянула на меня.

– В таком случае позвольте приветствовать вас и отрекомендоваться: Михаил Иванович Барсеньев.

Я хотел было принять ее руку для поцелуя, но, увидев, что ладонь моя измазана мокрой землей, поспешил спрятать ее за спину.

Аглая Петровна улыбнулась:

– Вам, Михаил Иванович, необходимо почиститься. Ваш сюртук, боюсь, сильно попорчен…

– Пустяки!

– Мы вас ждали, – кузина помедлила, и потом добавила, – а я, признаться, представляла вас совсем другим…

Двери дома отворились, и к нам по ступеням крыльца сошла хозяйка усадьбы Надежда Кирилловна Савельева, статная круглолицая сорокалетняя женщина в пышном черном платье, отороченном множеством лент и кружев. Она, всплеснув полными белыми руками, украшенными крупными золотыми кольцами, воскликнула:

– Что за шум? Извольте объясниться!

Аглая обернулась:

– Матушка! Михаил Иванович, братец наш двоюродный, приехали, так на него наш Сапсан набросился, чуть было не помял! Пришлось выручать!

– Михаил Иванович? – ахнула Надежда Кирилловна. – Бог мой! Что же вы, милый, в колокольчик-то у ворот не позвонили? Наш Трофимыч вам бы непременно отворил! Уж он-то собаку к вам и близко бы не подпустил! Проходите, проходите, пока снова дождь не начался, а то вон опять какая буря собирается! Сюртук вам придется снять. Его сей же час почистят, – она хлопнула в ладоши и властно крикнула в глубь дома, – Машенька, помогите же нам! И накройте, любезная, стол к чаю! Ах, тучи гонит, просто страсть! – тетушка так хлопотала вокруг меня, что я со стыда был готов провалиться сквозь землю.

Мы вошли в дом, и горничная наверху помогла мне привести сюртук в порядок. Надеясь, что нелепейшее первое впечатление удастся хоть как-то сгладить, я спустился к уже ожидавшим меня родственницам. В столовой как раз подавали обедать.

Голубая фарфоровая супница с прозрачной стерляжьей ухой источала божественные ароматы. На столе красовались блюда с заливным, соленые рыжики в масле, жареные рябчики, горкой лежали теплые пирожки с рубленым сердцем, а разлитый херес золотом блестел в хрустальных бокальчиках. Поданные в конце плотного обеда сласти – янтарное варенье из полупрозрачных райских яблок с хвостиками в стеклянной вазочке, клюква, перетертая с грецкими орехами, печатные пряники, тонкие слоеные сладкие пирожки, обильно посыпанные сахарной пудрой, серебряный сливочник, доверху наполненный свежими сливками, – все это великолепие располагалось на багровой набивной скатерти вокруг внушительных размеров самовара, из которого Надежда Кирилловна разливала ароматный чай.

– Вы, Михаил Иванович, в гостинице остановились? – тетка медленно наполнила чашку и красивым выверенным жестом подала ее мне.

– Да. Это недалеко отсюда – у церкви Иоанна Предтечи, – ответил я и сделал глоток.

– Значит, у Прилепского. Что ж, это хорошо! Там весьма кстати и нотариальная контора рядом. Друг мой, вы не очень стеснены в средствах? А то остановились бы у нас! Комната для вас найдется, да и не чужие мы все-таки, – вспомнив, видимо, о покойном муже, Надежда Кирилловна тяжко вдохнула и приложила к глазам шелковый платок.

Я поспешил отказаться. Денег у меня было не то чтобы много, но все же в гостинице я мог позволить себе куда более вольное житье, нежели то, что ожидало меня в омраченном трауром купеческом доме. В субботу уже огласят завещание, поэтому больших трат на проживание не предвиделось…

– Вы только, пожалуйста, осторожнее по улицам ходите, – будто прочитав мои мысли о предвкушаемой трехдневной свободе, сказала Надежда Кирилловна. – Сейчас у нас в Замоскворечье воры объявились. Их и раньше-то довольно было, а сейчас и вовсе – как ни ночь, то где-то крики: «Караул! Грабят!» А будочным хоть бы что! Даже и не просыпаются, наверное… А вы, Михаил Иванович, и с виду примечательны, и мест здешних не знаете, и по молодости на многие, уж извините за прямоту, глупости способны!

– Не беспокойтесь, тетушка! У меня лишь несколько поручений от матушки и ничего более, – я, бросив взгляд на Аглаю, молча сидевшую напротив меня, постарался сказать это спокойно и равнодушно.

Хозяйка дома мне не ответила, только с сомнением пожала плечами и поставила перед собой чашку с горячим чаем. Потом она, вздохнув, начала бесконечно долгий, как мне показалось, разговор обо всех последних событиях.

Помешивая сахар тонкой серебряной ложечкой, Надежда Кирилловна сопровождала свой рассказ ее монотонным постукиванием. Почти в такт ему за окном от налетавшего ветра в стекла бились ветви яблонь.

– Петр Устинович и так-то крепостью здоровья в последние годы не отличался. Водянка его уже несколько лет беспокоила, слаб был, что греха-то таить… – тетушкина ложка завершила очередной круг, прочертив на чайной глади мгновенно исчезающий след. – А тут еще холера началась в Замоскворечье, вот нас с Аглаей и отправил Петр Устинович к матери моей – проведать старушку, да чтоб подальше были от всей этой заразы…

Тетка повернулась к висящему на стене зеркалу, затянутому черным покрывалом, и всхлипнула, но потом, подавив дрожь в голосе, продолжила:

– Письма от самого приходили ежедневно, и хоть холера его и не обошла, все же он писал мне, что почти поправился, болезный. Я даже врачу нашему записочку передала, так он меня уверил, что опасности и нет никакой, что только лишь слабость осталась, да и та несерьезная. Мы уже и в обратную дорогу засобирались, да тут и пришло известие, что хозяин-то наш преставился, – ложечка в теткиной руке задрожала и выбила об фарфоровый край чашки мелкую дробь. – Вот так бывает: кажется, болезнь отпустила уже, так ведь нет – если уж пришла забрать, то наверняка заберет.

Мы с кузиной молчали. Надежда Кирилловна, стиснув руки и качая головой из стороны в сторону, горестно повествовала:

– Мы с Аглаей сразу домой воротились, верст-то тридцать пути всего будет, а тут!.. Батюшки! И полиция все в протокол с описью описывает, и курьеры разные шастают, и соболезнующие толпами ходят. Суета сует, а горя-то сколько! Уж как я убивалась-то! Да и плакальщицы на похоронах свою работу знали! Знамо дело, лучших из Замоскворечья позвали! Петр Устинович-то чай не приказчик какой был – купец первой гильдии, да и какой купец-то, ой…

Продолжать свой рассказ Надежда Кирилловна была не в силах. Аглая встала с места, чтобы обнять и успокоить мать, но та отмахнулась, и потому девушка отошла к окну в дальнем конце комнаты, за стеклом которого темнело низкое грозовое небо.

После того, как хозяйка дома немного утешилась, разговор наш пошел на менее тревожные темы: тетка справилась о здоровье моей матушки, о наших самарских делах, о новостях и прочих мелочах, мало что значивших. Я уже подумывал о том, как бы найти благовидный предлог, дабы распрощаться с осиротевшим семейством, ибо разговор этот стал мне в тягость.

Долгое время наши фамилии избегали тесного общения. Отношения между моей матушкой и дядей были сложными. Характера оба родственника были сурового, и отличались они упрямством и прагматичностью. Началом разлада, как поговаривали в наших краях, стал брак моих родителей, весьма выгодный для почти разорившихся Савельевых; после свадьбы по настоянию молодой жены мой будущий отец передал дяде внушительную сумму денег, на которые тот позднее сумел перебраться в Москву и достойно устроиться. Когда же удача в делах ему улыбнулась, вести от него стали приходить все реже.

Брак моих родителей оказался вполне счастливым, воспитан я был в родительской любви и заботе, а после смерти в прошлом году отца моего, Ивана Михайловича Барсеньева, я, видя искреннюю скорбь о нем моей матушки, не воспринимал более местные слухи всерьез.

Именно на похоронах отца и появился мой дядя Петр Устинович Савельев, встречи с которым были в последние годы крайне редкими. После этого приезда дядя взялся участвовать в нашей судьбе, стал постоянно писать, давать советы, и, таким образом, брат с сестрою снова сблизились. Именно поэтому, а также опираясь на заверения в дядиных письмах, матушка полагала, что его завещание коснется нас самым заметным образом.

В передней хлопнула дверь, и в комнату вбежала белокурая девушка в платье изумрудного цвета. Она осмотрелась и, сделав вид, что не заметила меня, бросилась к хозяйке дома:

– Надежда Кирилловна, здравствуйте! Ничего, что я без приглашения? Как вы себя чувствуете? Надеюсь, вам удалось сегодня хоть чуть-чуть сомкнуть глаза? А я все беспокоюсь! Дай, думаю, навещу подругу с маменькой! Ах, вот и Маша уже чашки несет! Не беспокойтесь обо мне, я сама управлюсь, – говоря это, незнакомка успела обежать вокруг стола, обнять Надежду Кирилловну, чмокнуть Аглаю в щеку и занять свободное место за столом.

Ударил раскатистый гром, и частые капли дождя забарабанили по крыше и стеклам окон.

Я с любопытством разглядывал нежданную гостью. Она была так идеально одета и причесана, что это не могло не привлекать внимания: как говорят у нас, перышко к перышку! Мягкое, округлое лицо делало ее внешность почти ангельской, но хитрый прищур глаз и уверенность в каждом движении выдавали непростой и далеко не ангельский характер. Меж тем, наливая себе чай, она продолжала делать вид, что меня здесь нет.

– Познакомься, Липочка, с нашим дорогим сродственником, – Надежда Кирилловна представила меня девушке, а потом обернулась ко мне, – наша соседка и моя крестница, Олимпиада Андреевна Егорова.

Затем тетушка отодвинула от себя чашку и поднялась с места.

– Извините меня, но я вынуждена вас оставить. Ужасная мигрень… Михаил Иванович, я жду вас завтра к обеду! Я чувствую себя ответственной за вас перед Анной Устиновной, вашей матушкой, и потому двери моего дома всегда для вас открыты, – с этими словами хозяйка дома степенно удалилась.

После ухода Надежды Кирилловны разговор пошел куда веселее. Пусть Аглая не стала более разговорчивой, Олимпиада, или Липочка, как ее здесь звали, щебетала без остановки обо всем, что произошло в последние пару дней у множества людей, которых я никогда не имел чести знать. Но все же я был ей благодарен: она привнесла собою в наше мрачное застолье дух жизни, лета и тепла, и мы с Аглаей, сами того не заметив, немного оттаяли, заразившись Липочкиным озорным весельем. Мы даже прощали ей не всегда смешные и порой грубоватые образы и шутки: нам, казалось, очень хотелось выбраться из царившей в этом доме траурной тени, а наша юная Ариадна, нитью своей беседы выводящая нас из лабиринта черных платьев и завешенных темной тканью зеркал, была так мила, что мы просто обязаны были следовать за ней неотступно.

За окном лил дождь, а мы все разговаривали и пересмеивались. Я вдруг обеспокоился мыслью о том, как бы веселость сидевшей рядом со мной Аглаи не обернулась истерикой в свете всех обстоятельств последнего времени, но кузина моя сейчас вовсе не выглядела человеком, готовым выставлять свои чувства напоказ. Напротив, казалось, все, что она думает, так укромно спрятано в ней, что ее улыбка и произносимые ею слова суть лишь проявление учтивости. Но я был ей благодарен хотя бы за то, что в дополнение к множеству новостей о занятных происшествиях, случившихся в последнее время с соседями и знакомыми семьи Савельевых, не прибавился ее рассказ о моем появлении в этом доме.

День клонился к вечеру. Дождь кончился, выглянуло солнце, и я решил откланяться.

Взяв извозчика, я отправился на Кузнецкий мост.

На площади у большого итальянского фонтана, огромную чашу которого держало с полдюжины амурчиков, изредка показывавших из-за прозрачной водяной стены свои лукавые физиономии, гуляло множество народа. Шарманщики в широкополых шляпах и темных сюртуках крутили ручки своих инструментов, гнусаво выводивших нехитрые скрипучие мелодии, дамы в голубых и кремовых шелковых мантильях кормили голубей, а суетливые гувернантки в черных платьях с белоснежными манжетами и воротничками присматривали в сторонке за детьми, весело игравшими с большими мыльными пузырями, выдуваемыми через обломок соломинки и переливавшимися в косых солнечных лучах всеми цветами радуги.

На краю площади раскинулись торговые ряды. Купив вишневого кваса и постной душистой свинины, я расположился за большой бочкой, стоявшей здесь вместо стола, и начал свою трапезу путешествующего пилигрима. Да, ветчина, поданная на листе промасленной бумаги вместе с заостренной деревянной палочкой, которой было очень удобно накалывать аккуратно нарезанные кусочки мяса, была просто отменной!..

Город гудел сотнями звуков. Приземистая беленая церковь звонила к вечерней службе, и я стоял за своей бочкой и наслаждался видом, запахом и вкусом нового для меня города. Свежий после дождя воздух дополнялся ароматами березового угля, горячего хлеба и жареного мяса, доносившимися из трактиров и лавок. Теплый вечер угасал в красивом закатном небе, расцвеченном всеми оттенками пурпурного и золотистого…

– Ба! Знакомые все лица! – неожиданно кто-то сгреб меня в охапку.

Ничего не понимая, я хотел было обернуться, чтобы проучить внезапного бесчинника, но над своим ухом вдруг услышал строгий шепот:

– Подыгрывай мне! На нас смотрят…

Я отстранил незнакомца.

Передо мной стоял высокий стройный юноша, мой ровесник или, может, чуть старше, с открытым приветливым лицом, в студенческом кителе и в фуражке, из-под которой выбивались непослушные темные кудри.

– Что, брат, не узнаешь меня, что ли? Да мы же с тобой вместе курс профессора Разумихина слушали! – громко возмутился он моим замешательством. – Впрочем, чего там слушали! Пили больше после, ха-ха! Ну, трактир-то на Мытной помнишь? Эх, славно, братец, отдыхали! Клянусь весами Юстиции! А как у Новикова, однокурсника нашего, гуляли, помнишь? Хорошо же гуляли! – студент снова кинулся обниматься и уже раздраженно зашептал, – ограбить тебя хотят, провинция! Ну, не молчи же, дубина!

– Гм… у Н-н-новикова? Припоминаю, а то как же! – ответил я. – Это тогда, когда на тройках катались?

– Вот! На тройках! Я ж знал – ты и есть! Ну, брат, в честь встречи сегодня гуляем! У меня тут товарищи неподалеку праздник празднуют: пьют за просвещение и судебные преобразования, будь они неладны, – я едва успел подхватить свою ветчину, когда незнакомец прямо за рукав потащил меня в сторону и выпустил, только когда мы оказались за торговыми прилавками.

– Туговато соображаете, милейший! – проговорил молодой человек, вытирая платком свой китель, который я невольно задел свертком с ветчиной. – Взгляните-ка, только осторожно: вон там, рядом с квасным лотком, двое стали было сговариваться, как вас, голубчика, сегодня половчее споить да обчистить. По вам же видно, что приехали недавно, да явно при деньгах!

Выглянув из-за прилавков, я увидел в толпе у квасных рядов двух неряшливо одетых типов. Те, покуривая замызганные трубки и поплевывая на мостовую, внимательно вглядывались в прохожих и перекидывались короткими негромкими фразами.

Мне стало не по себе.

– Благодарю вас, – сказал я моему спасителю. – Чувствую, вы избавили меня от многих неприятностей, как и от пространных писем, исполненных рыданий и нравоучений моей матушки. И я, право же, не знаю, что из этого мне было бы легче пережить!..

– Уж сомневаюсь, заслужу ли я расположение этой достойной дамы, ибо не помню, чтобы кто-либо благодарил бога за дружбу их сыновей со мной! – почистив китель, мой нечаянный собеседник спрятал платок в карман, взглянул на меня и протянул мне руку для знакомства.

– Андрей Федорович Данилевский! – назвал он свое имя и беззаботно улыбнулся, отчего мне вдруг тоже стало весело.

– Вы студент? – тоже представившись, спросил я.

– «Ты», голубчик, только на «ты»! Пусть мы и не пили на брудершафт, сие упущение очень нетрудно исправить. Кстати, спасая твою шкуру, я совершенно не врал о своих приятелях. У нас все просто, без церемоний и приглашений, так что, как говорят наши немецкие друзья, Willkommen! Добро пожаловать!

Мой новый знакомец до чрезвычайности заинтересовал меня. Откровенно говоря, я жаждал более интересного времяпрепровождения, чем мог бы изыскать в дни траура в доме моей тетушки. К тому же от слова «студент», малоизвестного в нашем небольшом купеческом городке, далекого, вольнодумного и почти революционного, веяло чем-то фантастическим, будто сошедшим со страниц трепетно мною любимого романа госпожи Шелли о Франкенштейне и его ужасном творении.

Поэтому я охотно откликнулся на приглашение Данилевского, и мы двинулись мимо нарядного многоглавого Покровского собора через новенький мост над рекой в Замоскворечье. По дороге мой спутник щедро делился со мной здешними анекдотами и занимательными историями обо всем, что попадалось нам на пути. А попадались нам, и гораздо чаще, чем что бы то ни было иное, различного вида трактиры и прочие питейные заведения. Со слов Данилевского, представители всех сословий и профессий имели здесь специальные негласные ресторации. Лишь студенты, пусть и обретались в трактире Нехладова, предпочитали проводить время на так называемых «вечерах», собираемых их же товарищами, где и довольствовались не хлебом и зрелищами, но выпивкой и благородными спорами о судьбах Отечества.

Незаметно приличные чистые мостовые сменились перекинутыми через лужи досками, и мы, пройдя чередой многочисленных улочек и переулков, очутились в тупичке, окруженном приземистыми неказистыми домами. Ветки деревьев спускались к нам из-за высоких глухих заборов, многие из которых были утыканы по своему верху острыми гвоздями.

Мы подошли к небольшому старому дому на несколько квартир и постучали. Какая-то баба с подоткнутым подолом отворила дверь и, исподлобья оглядев нас, проводила в верхние комнаты, откуда доносился звон стекла и оживленный разноголосый говор. Скрипучие половицы, как оказалось, издали оповестили собравшуюся компанию о новых визитерах, так что встречены мы были громко и весело.

Дальнейшие воспоминания того вечера остались в моей памяти лишь разорванными лоскутами. Друзья Данилевского оказались довольно шумными молодыми людьми, на спор пьющими пиво и разнообразные наливки, добытые, подозреваю, в ближайшем трактире или же, что тоже не исключено, в родительских кладовых, претерпевших налет и разорение.

Ближе к полуночи мы наконец выбрались на улицу. Так как ночь ожидалась лунной, фонари сегодня не зажигали. Однако надежды на ночное светило со стороны жаждущих экономии городских чиновников не оправдались, и потому темень стояла хоть глаз выколи. Прислонившись к изгороди, мы продолжали пить из бутылки наливку или, может быть, шампанское, и шутили, и смеялись, и вдыхали пахнущий цветами акации свежий воздух, наслаждаясь ночной прохладой.

Где-то вдали послышался скрип рессор и перестук копыт. Данилевский, опершись рукой на забор и немного пошатываясь, вгляделся в темноту и залихватски свистнул.

Экипаж подъехал к нам и остановился.

С трудом ворочая языком, я в конце концов все же сумел выговорить извозчику адрес гостиницы Прилепского.

Глава II

Следующее мое утро началось в час пополудни. Несмотря на сильнейшую головную боль, я сумел встать и кое-как привести себя в порядок. Полотенце, смоченное водой, приятно холодило кожу, и я чувствовал, как пренеприятный стук в висках понемногу утихает. Дабы избавиться от влажной тошнотворной духоты в комнате, я распахнул окно. Солнце ослепило меня, а воробьи на улице заверещали так сильно, будто, сговорившись, решили навечно лишить меня слуха. К моему удивлению, от свежего воздуха головокружение мое усилилось, стены поплыли, и я снова опустился на кровать.

Провалявшись в постели без сколько-нибудь связных мыслей в голове еще около четверти часа, я все же заставил себя подняться и одеться: к обеду мне надлежало появиться у Надежды Кирилловны, и исчезновение мое могло быть истолковано как провинциальная невоспитанность. Допустить подобного было никак нельзя.

Одернув на себе сюртук и поправив булавку на галстуке, я несколько раз провел щеткой по волосам, взял шляпу и вышел из номера. Ощущая некоторую неловкость за свое ночное возвращение в гостиницу, я хотел было незаметно прошмыгнуть мимо бородатого, но безусого швейцара, стоявшего внизу в длинной ливрейной шинели, но проделать этот фокус мне не удалось: швейцар, приподняв фуражку, окликнул меня, а затем подал мне на серебряном подносе сложенный вчетверо лист бумаги. Внутри крупными размашистыми буквами были написаны имя и адрес Данилевского.

Надежда Кирилловна встретила меня, как и в прошлый раз, со сдержанной приветливостью. Аглая где-то задерживалась, и обед у нас с тетушкой прошел наедине.

– Я совсем не удивлена тому, что Аглая опаздывает, – сказала Надежда Кирилловна, ножом намазывая на калач тонкий лепесток масла, – Олимпиада Андреевна позвали ее на разбор приданого, а это, сами понимаете, дело небыстрое и для молодых девушек – дюже завлекательное! Пока все переберешь да пересмотришь, и во времени потеряешься! А с подругой оно, конечно, веселей. Уж Аглае-то любая радость сейчас на пользу, да и Липе полезно – она тоже от сватовства устала. Родители уж год как с женихом имущество невестино не обговорят: то одно, то другое! Сложное это дело – свадьба! Ох, сложное…

Горячие дымящиеся щи в моей тарелке, только что налитые серебряным половником из прелестной бело-голубой фарфоровой супницы, вдруг совершенно неожиданно перестали мне казаться такими уж вкусными…

Дождавшись окончания обеда, я распрощался с тетушкой до завтрашнего оглашения завещания. Мне нужно было выполнить еще кое-какие поручения.

Прежде всего, я отнес письмо княгине Багрушиной, старинной матушкиной приятельнице, жившей у церкви Никиты Великомученика в Толмачах в большом каменном доме с причудливой крышей и широкими воротами. Затем я заглянул к своему двоюродному деду Илье Осиповичу Савельеву, почтенному старцу, небольшой добротный дом которого я отыскал тут же в Татарском переулке. Илья Осипович жил уединенно и много времени своего проводил при церкви. За приятной душевной беседой дед угостил меня ароматным травяным чаем, и последняя моя головная боль – последствие вчерашних авантюр – улетучилась.

Теперь путь мой лежал в замоскворецкие торговые ряды. На этот раз целью моего визита стала закупка разного рода скарба, коего моя матушка составила целый список.