Loe raamatut: «Архив»

Font:

Victoria Schwab

The Archived

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Baror International, Inc. и Nova Littera SIA

***

«Великолепно написано, блестяще придумано! «Архив» – та редкая книга, которая захватывает ваши разум и сердце, не отпуская до тех пор, пока вы не перевернете последнюю страницу. Она займет почетное место на моей полке Хранителя».

Рейчел Хокинс, автор бестселлеров № 1 по версии The New York Times

***

Посвящается Бобу Ледбеттеру, чью Историю я бы с удовольствием прочла,
и Шелли МакБерни, оставляющей метку на всем, чего коснется, и на всех, кого встретит

Над могилой не плачь моей,
Я не там, не уснула в ней¹.

Мэри Элизабет Фрай

Коридоры напоминают мне об августовских ночах на Юге.

О древних камнях и почве, которых никогда не касался солнечный свет.

О дыме – застарелом, терпком, – о грозах и сырой земле.

Но больше всего, деда, они напоминают о тебе.

Я делаю шаг вперед и вдыхаю тяжелый, плотный воздух. Мне снова девять, и за окном лето.

Мой младший братишка, Бен, развалился перед вентилятором и синим карандашом рисует монстров. Я торчу на крыльце, задрав голову к небу, и разглядываю звезды, окруженные нежным светящимся ореолом, – ночь выдалась влажная. Ты стоишь рядом, куришь, покручивая на пальце старое потускневшее кольцо, и со своим распевным, мелодичным луизианским акцентом рассказываешь мне об Архиве, Коридорах и Внешнем мире так небрежно, словно мы беседуем о погоде, обсуждаем, что будем есть, или какую-то подобную чепуху.

Ты расстегиваешь пуговицы на манжетах, закатываешь рукава, не прерывая рассказа, и я впервые замечаю, сколько же у тебя шрамов. Три ровных линии на твоем предплечье и дюжина других отметок переплетаются в причудливый узор, напоминающий трещинки на выделанной коже. Я лихорадочно пытаюсь вспомнить, когда видела тебя в одежде с короткими рукавами, и не могу.

На твоей груди, как всегда, висит старый, заржавленный ключ. Несмотря на то что ночь черна и темна, хоть глаз выколи, он посверкивает, отражая свет. Ты мусолишь в руках какой-то свиток: то и дело сворачиваешь и разворачиваешь его, снова и снова разглядывая чистую белую поверхность, будто на ней что-то должно быть написано. Но листок пуст и нем. Тогда ты сворачиваешь его в узкую трубочку и прячешь за ухо. Едва заговорив, ты начинаешь выводить пальцем узоры на запыленном поручне: тебе не под силу усидеть без движения.

Бен выходит к нам на крыльцо и о чем-то спрашивает. Если бы я могла вспомнить, о чем. Если бы я могла вспомнить звуки его голоса. Но не могу. Зато помню, как ты смеешься и перечеркиваешь пальцем три линии, которые только что нарисовал в пыли. Разрушаешь узор. Бен уходит в дом, и ты велишь мне закрыть глаза. Кладешь в мои ладони что-то тяжелое и гладкое и предлагаешь прислушаться, нащупать тончайшую ниточку памяти, ухватиться за нее и рассказать, что я там увидела. Но я не вижу ничего. Ты просишь меня постараться, сосредоточиться, обратиться вовнутрь, но безуспешно.

Следующим летом все будет иначе. Я услышу легкое гудение, и обращусь вовнутрь, и увижу нечто. Ты будешь измотан, горд и печален одновременно, и уже на следующее лето добудешь мне кольцо один в один как у тебя, только новое. А через это следующее лето ты будешь мертв, и твой ключ, так же, как и все твои тайны, перейдет ко мне.

Этим летом все еще просто.

Этим летом мне всего девять, ты еще жив, и у нас есть время впереди. И когда я скажу тебе, что ничего не вижу, ты пожмешь плечами, прикуришь новую сигарету и продолжишь рассказывать истории.

Истории об извилистых галереях, невидимых дверях и местах, где мертвых хранят на полках, словно книги. Каждый раз, покончив с очередной байкой, ты просишь меня пересказать ее, будто боишься, что я могу позабыть.

Но я не позабуду никогда.

Глава первая

В этом пресловутом «начале с нуля» и нуля-то никакого нет. Опираясь спиной о кузов машины, я смотрю вверх, на Коронадо: старый отель, переоборудованный в жилой дом, который показался маме с папой таким привлекательным. Он мрачно глядит в ответ пустыми окнами-глазницами. Всю дорогу я нервно крутила кольцо, касаясь большим пальцем трех линий, вырезанных на гладкой поверхности, будто эта полоска серебра стала моим талисманом или будто вместо четок она помогала считать молитвы. Я молила о чем-то новом, простом и незамысловатом. И получила вот это.

Кажется, я даже через улицу могу различить комья пыли.

– Ну разве не прекрасно? – экстатически взвизгивает мама.

– Он какой-то… ветхий.

Настолько ветхий, что камни в кладке просели, и из-за трещин фасад производит унылое впечатление. Прямо на моих глазах от стены отрывается осколок размером с кулак и падает вниз.

Я смотрю вверх, на крышу с горгульями. Они сидят не по углам, как обычно, а торчат там и сям, словно привольно расположившаяся стайка ворон. Мазанув взглядом по облупившимся окнам шести этажей, я опускаю глаза к растрескавшемуся каменному шатру, венчающему вход в вестибюль.

Мама бросается вперед, но на полпути замирает, чтобы полюбоваться «старинными» камнями в мостовой, которые придают улице «особую прелесть».

– Дорогая! – окликает папа, следуя за ней. – Не стой посреди дороги!

Нас должно быть четверо. Мама, папа, Бен и я. Но все не так. Уже четыре года, как не стало деда, и не прошло еще года со дня смерти Бена. Года невысказанных слов, вызывающих в памяти образы и картинки, которые слишком тяжело вынести. Любой пустяк способен вдребезги разбить тебе сердце. Завалившаяся за стиральную машинку футболка. Игрушка, которая закатилась под ящик в гараже и лежит позабытая до тех пор, пока кто-нибудь не уронит туда же свою вещицу, а найдет – ее, и потом, лежа на бетонном полу, всхлипывает в бейсбольную перчатку.

Через год попыток кое-как вести жизнь, пытаясь не разрушать воспоминания, как подрывают заброшенные шахты, родители сдаются и решают уехать, чтобы начать все с чистого листа. «Начать с нуля». Типа, «именно это сейчас нужно семье». Я же называю это бегством.

– Маккензи, ты идешь?

Я плетусь за родителями через улицу, поджариваясь на июльском солнце. На входе меня встречает крутящаяся дверь, зажатая между двумя обычными. Во внутреннем дворике и в вестибюле я замечаю несколько человек, все зрелого возраста.

Мама была чудной еще до того, как погиб Бен. Она хотела стать то смотрительницей зоопарка, то юристом, то шеф-поваром. Но это были безобидные причуды. После его смерти они обрели другой характер. Вместо мечтаний мама приступила к действиям. С ужасающей энергией. Если спросить ее про Бена, она сделает вид, что не услышала, а вот если спросить об очередном замысле, – она готова будет болтать о нем часами, каким бы нелепым он ни был. Ее энергии, кажется, с лихвой хватило бы на освещение небольшой квартиры. При этом вся она уходит «в гудок» – мамины идеи всякий раз оказываются однодневками. Она переключается с одной работы на другую с такой же легкостью, как Бен меняет – менял – свои любимые блюда: одну неделю это был сыр, другую – яблочное пюре.

За прошедший год мама семь раз сменила место работы. Похоже, мне следует радоваться уже тому, что она не меняет себе жизни – можно не сомневаться, что она делала бы это с радостью. Одним прекрасным утром мы с папой проснулись бы и не нашли ничего, кроме записки, написанной ее корявым, как курица лапой, почерком. А она все еще здесь, с нами.

От стены здания отваливается еще один кусок штукатурки.

Может, эта новая работа завладеет ее вниманием?

Заброшенному углу первого этажа Коронадо, втиснутому под тенты внутреннего дворика, суждено стать полигоном для воплощения самой розовой мечты моей мамы, хотя она сама предпочитает звать ее «венцом стремлений»: Кофейни Бишопов. Если ее спросить, она скажет, что это – единственная причина переезда сюда, и не имеет никакого отношения к… (как вы уже поняли, она не произносит имени Бена).

Мы поднимаемся к дверям, и папа ободряюще кладет руку мне на плечо. Моя голова тут же заполняется какофонией, напоминающей смесь радиопомех с низкочастотным шумом. Я морщусь и делаю над собой усилие, чтобы не отстраниться. Мертвые хранят молчание, а вещи, содержащие воспоминания, беззвучны, пока ты не сосредоточишься на них. Но прикосновение живого существа – оглушительно. Живые так неорганизованны, так нелогичны и представляют собой гремучую смесь из воспоминаний, эмоций и идей. Этот шквал информации тормозит небольшое серебряное кольцо на моем пальце. Жаль, что оно может отразить лишь образы, но не шум.

Я представляю себе стену между рукой папы и своим плечом, как учил меня дед: второй барьер. Но он не срабатывает. Звук не уходит и оглушает меня завываниями и помехами, словно плохо настроенное радио. Выждав приличное количество секунд, я делаю шажок вперед, туда, где ему меня не достать. Папина рука сползает с моего плеча, и наступает благословенная тишина. Я с облегчением расправляю плечи.

– Что думаешь, Мак? – спрашивает он, и я задираю голову, глядя на нависающий над нами Коронадо.

Мне хочется схватить маму за плечи и трясти ее до тех пор, пока из нее не вывалится очередная новая идея и она не потащит нас прочь отсюда.

Я понимаю, что не могу сказать об этом папе. За последний год он из подтянутого мужчины стал тощим хиляком, а кожа у него под глазами стала отливать синевой. Да, маминой энергии хватит на то, чтобы обеспечить город, но в папе жизнь едва теплится.

– Думаю, – начинаю я, выдавив улыбку, – что это будет замечательное приключение.

Мне десять, уже почти одиннадцать, и я ношу на шее ключ, чтобы быть похожей на тебя. Все говорят, что у меня твои глаза – серо-стальные, и такие же волосы – когда-то они были рыже-каштановыми, а потом поседели. Но я не обращаю внимания на эти глупости. Глаза и волосы есть у всех. Я хочу обрести такие черты, которые обычные люди не могут заметить. Кольцо, ключ и особенную манеру воспринимать мир, держа многое в секрете.

Мы уезжаем на север, и день рождения я встречу дома, хотя провела бы время с тобой, вместо того чтобы задувать свечи на торте. Бен задремал на заднем сиденье, и по дороге домой ты рассказываешь мне о трех пространствах.

О Внешнем мире, на который ты не тратишь много времени – ведь это наш привычный мир, в котором мы живем, и многие люди не знают ничего иного.

О Коридорах, кошмарном месте с запыленными переходами, полными жутковатого шепотка, неизвестными дверьми и темнотой, такой плотной, будто ее можно пощупать.

И об Архиве, библиотеке мертвых. Бескрайней, залитой светом, повсюду дерево, камень и витражи, и всепоглощающее чувство покоя.

Ты ведешь машину и рассказываешь, одной рукой придерживая руль, а другой поигрывая ключом, висящим у тебя на шее.

Единственное, что объединяет эти три места, говоришь ты, это двери. Входы и выходы. А к дверям нужны ключи.

Я наблюдаю, как ты покручиваешь в руке ключ, проводя пальцем по зубчикам. Я повторяю за тобой, и ты замечаешь мой дурацкий ключик на веревочке, и спрашиваешь, что это. Я показываю его тебе, и в машине наступает странная тишина, словно мир вокруг задержал дыхание. А потом ты вдруг улыбаешься.

И говоришь, что я могу получить свой подарок раньше, хотя мама любит, чтобы все было как положено. Достав из кармана маленькую коробочку, ты вручаешь ее мне. Внутри лежит серебряное кольцо с тремя аккуратными полосками, вырезанными на металле, – меткой Архива. Такое же, как у тебя.

Я еще не знаю, зачем оно, – я пока глуха и слепа к окружающему миру и его воспоминаниям, к людям и их путаным мыслям. Но я впечатлена и клянусь тебе, что никогда его не сниму. Машина подскакивает на кочке, и я роняю кольцо под сиденье. Ты хохочешь, а я заставляю тебя съехать на обочину, чтобы можно было его найти. Мне приходится носить его на большом пальце, настолько оно велико. Но ты утешаешь меня, говоря, что я непременно вырасту.

Через крутящуюся дверь мы втаскиваем наши пожитки в вестибюль. Мама чирикает в радостной экзальтации, я хмуро нахохливаюсь, как сыч.

Просторное фойе вызывает ассоциации с детскими игровыми картинками, на которых надо найти, что не так. На первый взгляд – сияние и блеск, всюду мрамор, клейма в виде корон и позолота. Но потом понимаешь, что мрамор покрыт слоем пыли, отделка потрескалась, а позолота осыпается на ковер. В окна врывается солнечный свет, и старое мутное стекло не в состоянии поглотить его тепло. Здесь пахнет как в старом пронафталиненном шкафу с забытой одеждой. Когда-то это место было потрясающим, вне всякого сомнения. Что же случилось?

У входа переминаются с ноги на ногу двое, не обращая внимания на кружащиеся повсюду тучи пыли.

На другом конце вестибюля я вижу грандиозную мраморную лестницу, ведущую на второй этаж. Камень цвета взбитых сливок наверняка начнет испускать нежное сияние, если его немного отполировать. По сторонам лестницы наклеены обои, и даже со своего места я могу различить узор из геральдических лилий и какую-то морщину на материале. Издалека она напоминает трещину. Вряд ли кто-нибудь обращал на нее внимание, тем более в таком заброшенном месте, но одна из моих обязанностей – замечать подобное. Я уже иду к ней, таща за собой багаж, и слышу, как меня окликают по имени. Папа и мама уже скрылись за углом. Поудобнее перехватив сумки, я бросаюсь вдогонку.

Мы останавливаемся перед тремя лифтами, в стороне от вестибюля.

Они больше напоминают клетки из старого заржавленного железа, вряд ли способные выдержать двоих. Но мы втроем уже втиснулись в один из них, втащив за собой четыре чемодана. Прошептав что-то среднее между молитвой и проклятием, я закрываю кривую дверцу и нажимаю кнопку третьего этажа.

Лифт со стоном оживает и приходит в движение. Когда-то в нем, похоже, играла музыка, но сейчас ее не различить из-за звуков, с которыми конструкция поднимает нас наверх. Со скоростью, достойной полудохлой черепахи, мы минуем второй этаж, надежно стиснутые нашим багажом. На полдороге между вторым и третьим этажами лифт делает паузу, чтобы поразмыслить о своей нелегкой жизни, и потом с горестным вздохом продолжает путь. Остановившись в пункте назначения, он издает предсмертный хрип, я рывком раскрываю заржавленные челюсти, и мы выходим на свет божий.

Я громогласно заявляю, что впредь буду подниматься только пешком.

Мама пытается вылезти из-за баррикады чемоданов.

– Но у него ведь есть определенный…

– Шарм? – как попугай, передразниваю я. Но мама игнорирует мою шпильку и делает попытку перешагнуть чемодан. Она оступается на каком-то ремешке, и папа ловит ее под руку.

– У него своеобразный характер, – поддакивает он.

Я поворачиваюсь в холл, и моя душа уходит в пятки. По правую и левую руку от меня простирается вереница дверей. Не тех, привычных, а глухих, замазанных краской и заклеенных обоями, так что от них не осталось ничего, кроме контуров и складок.

– Разве это не восхитительно? – говорит мама. – Лишние двери сохранились еще с тех времен, когда это был отель. Потом стены-перегородки стали ломать и объединять номера в апартаменты, делая перепланировку. А двери оставили, просто заклеив их обоями и бумагой.

– Восхитительно, – эхом повторяю я. И жутко. Будто я в новой, лучше освещенной версии Коридоров.

Мы проходим в самый конец анфилады дверей, и папа открывает последнюю, с затейливым значком «3F», прибитым к поверхности. Квартира оказывается такой же потрепанной, как и все остальное здесь. Уже обжитой другими. Здесь всюду следы и метки, но они не наши. В нашем прежнем доме, даже после того как мы собрали все вещи и унесли мебель, они тоже были всюду. Небольшая вмятина в стене, куда я запустила книгой, пятна на потолке кухни после маминого эксперимента с миксером, синие каракули по углам, где любил рисовать Бен. У меня в груди все сжалось. Бен уже никогда не оставит меток в этой квартире.

Пока мама ахает и охает, а папа тихонько шныряет по комнатам, я собираю все свое мужество, чтобы сделать шаг через порог. И тут я чувствую его.

Легкое царапанье по бумаге. На моем листке из Архива написали новое имя. Я достаю его из кармана – неприметный, размером не больше квитанции, и странно шелестящий – и перед моими глазами возникает имя Истории, написанное ровным курсивом.

Эмма Клэринг, 7.

– Мак, – окликает папа. – Ты идешь?

Я делаю шаг назад, в холл.

– Забыла свою сумку в машине. Сейчас вернусь.

Что-то мелькает в папиных глазах, но он покорно кивает и отворачивается от меня. Дверь со щелчком закрывается, я вздыхаю и поворачиваюсь в холл.

Нужно разыскать эту историю.

Для этого мне требуется выйти в Коридоры.

Значит, мне необходима дверь.

Глава вторая

Мне одиннадцать, и мы сидим за столом друг напротив друга, тихонько переговариваясь, так, чтобы нас не было слышно за шумом из кухни. Одежда стала висеть на тебе мешком – рубашки, брюки, и даже кольцо болтается на пальце. Я подслушала разговор мамы и папы: они говорили, что ты умираешь. Не молниеносно и быстро, и не внезапно, но мне не становится легче. Я смотрю на тебя, болезненно щурясь, пытаясь разглядеть гложущую тебя злодейку-болезнь, укус за укусом отбирающую тебя у меня.

Ты рассказываешь мне что-то об Архиве, как он меняется и разрастается, а я слушаю вполуха, покручивая кольцо на пальце. Сейчас оно нужно мне, как никогда. Осколки воспоминаний и чужие эмоции начинают проникать в мое сознание, стоит кому-либо прикоснуться ко мне. Они не страшны и не противны, но оставляют неприятный осадок. Я пожаловалась тебе, а ты сказал, что станет еще хуже, и выглядел искренне расстроенным за меня. Ты добавил, что эта способность передается генетически, но не проявляет себя до тех пор, пока твой предшественник не сделал свой окончательный выбор. И ты выбрал меня. Надеюсь, ты не пожалел об этом. Я же жалею только об одном: в то время как я становилась сильнее, ты будто слабел с каждым днем.

– Ты меня вообще слушаешь? – не выдерживаешь ты: слишком очевидно, что я где-то в собственных мыслях.

– Я не хочу, чтобы ты умирал, – говорю я неожиданно для нас обоих. Мгновение будто замирает, и ты смотришь мне в глаза. Затем смягчаешься, устраиваешься поудобнее на стуле, а я будто слышу, как движутся твои кости.

– Кензи, чего ты боишься? – спрашиваешь ты.

После того как ты сообщил, что передал мне все свои полномочия, я не могу выкинуть из головы мысль, что именно по этой причине ты стал так быстро стареть. Угасать прямо на глазах.

– Потерять тебя.

– Невозможно что-либо потерять. Никогда.

На мгновение мне кажется, что ты просто пытаешься меня успокоить, и скажешь какую-нибудь чушь вроде «я буду жить в твоем сердце». Но ты никогда не сделаешь подобного.

– Ты думаешь, я рассказываю тебе все это, чтобы послушать собственный голос? Я действительно имею в виду то, что говорю. Ничто и никогда не будет забыто или утеряно. Именно для этого и существует Архив.

Дерево, камень и витражи, и всепроникающее чувство покоя…

– Так вот куда мы уходим после смерти? В Архив?

– Это не совсем точно. Ты – нет, а вот твоя История – да.

И тут ты заговариваешь тем самым голосом, призванным навечно оседать в моей памяти, будто вырубая слова в граните.

– Ты знаешь, что такое История?

– Это прошлое.

– Нет, Кензи. Ты говоришь об истории с маленькой буквы «и». А я говорю об Истории с заглавной буквы. История – это… – Ты достаешь сигарету и задумчиво покручиваешь ее между пальцами. – Ты можешь считать ее привидением, но это неверно. Истории – это свидетельства.

– Свидетельства чего?

– Нас самих. Каждого из нас. Представь файл, содержащий всю твою жизнь, каждый момент, каждый случай. Все без исключения. Только вместо папки или книги вся информация заключена в теле.

– И как это выглядит?

– Так же, как люди выглядели на момент смерти. Точнее, до нее. Никаких ран и разбухших трупов. В Архиве бы эта идея не понравилась. Тело выступает как оболочка заключенной внутри жизни.

– Как обложка у книги?

– Да. – Ты вкладываешь сигарету в рот, но вспоминаешь, что в доме ее зажечь нельзя. – Обложка может поведать тебе о книге. А тело – об Истории.

Я закусываю губу.

– Получается, когда ты умрешь, копию твоей жизни поместят в Архиве?

– Именно.

Я хмурюсь.

– Что такое, Кензи?

– Если Внешний мир – то, где мы живем, а в Архиве хранятся наши истории, то для чего тогда нужны Коридоры?

Ты грустно улыбаешься.

– Коридоры выступают, как буферная зона между первыми двумя. Иногда Истории просыпаются и выбираются из Архива, попадая в Коридоры. И когда случается подобное, обязанность Хранителя – вернуть все на свои места.

– Кто такой Хранитель?

– Хранитель – это я, – говоришь ты, показав кольцо на пальце. – И ты тоже скоро станешь, – добавляешь ты, указав на мое кольцо.

Я невольно улыбаюсь. Ты выбрал меня.

– Я рада, что смогу быть такой же, как ты.

Ты пожимаешь мне руку и издаешь что-то среднее между смехом и покашливанием:

– Это здорово. Потому что у тебя нет другого выбора.

Двери, ведущие в Коридоры, можно найти всюду.

Большинство из них раньше выглядели как настоящие двери, но проблема в том, что здания меняются: стены проседают, на их месте возводят новые – а двери остаются неизменными. Невооруженным взглядом можно только заметить трещинки, на которые люди обычно не обращают внимания, да легкую зыбь там, где два мира – Коридоры и Внешний – соприкасаются друг с другом. Когда ты знаешь, что ищешь, все не так уж сложно.

Но даже опытный взгляд не всегда может сразу обнаружить проход в Коридоры. Мою ближайшую дверь пришлось разыскивать два дня, и в итоге она оказалась на середине улицы, за лавкой мясника.

Вспомнив о трещинке в обоях с лилиями, я улыбаюсь самой себе.

Я направляюсь к ближайшей лестнице – в доме их две, южная с моей стороны холла, и дальняя северная, рядом с клеткообразными лифтами. Что-то заставляет меня остановиться.

Небольшой пробел, едва заметная тень на потемневших от пыли желтых обоях. Я подхожу ближе и встаю прямо перед ней, позволяя глазам привыкнуть к освещению и приглядеться к трещине, которая не оказалась обманом зрения. Ликование сменяет вопрос: разве могут два прохода находиться так близко друг от друга? Может, трещина в вестибюле – всего лишь трещина?

Однако за этой точно кроется нечто большее. Она прорезает стену между номерами 3В и 3С, не совпадая с заброшенными дверьми. Более того, ее прикрывает марина в старой белой раме. Я прищуриваюсь, стягиваю кольцо с пальца и тут же чувствую разницу – у меня будто сняли с глаз повязку. Глядя на трещину в стене, прямо по центру я вижу ее. Замочную скважину.

Кольцо играет роль шор, отгораживая меня, сколь возможно, от живых, и ограничивает способность читать следы, которые они оставляют на вещах. И делает Коридоры невидимыми для меня. С кольцом я не могу увидеть дверей и пройти через них.

Я снимаю с шеи ключ деда и провожу большим пальцем по его зубцам, так же, как и он когда-то. На удачу. Дед потирал ключ, крестился, целовал свои пальцы и касался ими стены – в любом порядке. Он часто говорил, что удача лишней не бывает.

Я вставляю ключ в скважину, наблюдая, как зубцы скрываются в стене. Сначала раздается легкий скрежет металла о металл. Потом появляется дверь в Коридоры, будто всплывая из глубины вод, и проступает на желтых обоях. В довершение всего ее контур очерчивает яркий свет: это означает, что дверь готова.

Если бы кто-нибудь шел по коридору в этот момент, двери бы он не увидел. Но услышал бы щелканье замка, когда я повернула ключ, и потом увидел бы, как я делаю шаг прямо через стену, в никуда.

В Коридорах нет неба, но стоит ощущение ночи, и пахнет ночью. Ночью в городе после дождя. Кроме того, здесь дует легкий бриз, постоянный, но едва заметный. Он гоняет воздух по лабиринтам, так что кажется, будто ты попала в гигантскую вентиляционную шахту.

Я знала, как выглядят Коридоры, задолго до того, как их увидела. Эта картинка прочно засела у меня в голове – дед годами мне ее описывал. Закройте глаза и представьте себе темную улицу, настолько узкую, что можно погладить пальцами стены, если развести руки в стороны. Вы посмотрите вперед… и ничего не увидите, только стены, уходящие в точку, в темноту. Единственный источник света – щели от дверей по правую и левую руку от вас. Контуры проходов испускают слабое сияние, а из замочных скважин исходят лучи света, пронзающие темный пыльный воздух. Достаточно света, чтобы ориентироваться, но слишком мало, чтобы видеть все вокруг.

Мое горло сжимает страх, самое первобытное и непобедимое из чувств. Я даже ощущаю физическую боль, когда переступаю порог, закрываю за собой дверь и слышу голоса.

Это не всамделишные голоса, а бормотание и шепот, слова, едва различимые из-за расстояния. Они могут исходить из соседних комнат или звучать в сотнях километров от меня. Здесь, в Коридорах, звуки перемещаются, завихряются в галереях, отражаются от стен, и находят тебя, рассеянные и призрачные. Они могут ввести в заблуждение.

Коридоры паутиной расходятся по сторонам, как линии метро, пересекаясь и ветвясь. Однообразие стен прерывается дверьми. Проходы, ведущие в разные кварталы города, находятся всего в десятках сантиметров друг от друга: здесь сжимается пространство. Большая часть дверей наглухо заперта, и все они помечены.

Это особый код. У каждого хранителя собственная система, способ отличить хорошую дверь от плохой. Количество нарисованных на дверях крестов, линий, кругов и точек не поддается счету. Я достаю из кармана кусок мела – забавно, как легко привыкаешь носить с собой необходимое – и быстро вывожу римскую цифру «I» на двери, через которую только что прошла, прямо над замочной скважиной. У дверей нет ручек, и их даже невозможно опробовать без ключа. Мой значок кажется четким и ярким на фоне остальных, выцветших и полустершихся.

Я поворачиваюсь лицом к проходу и оглядываю бесконечное множество дверей впереди. Большая часть из них заперта – неактивирована, как сказал бы дед, – это двери, ведущие назад, во Внешний мир, в комнаты домов, где нет Хранителя. Коридоры представляют собой буферную зону, ничейную землю, заполненную входами и выходами. Некоторые двери ведут в Архив или из него. Другие – на Возврат, который не считается отдельным миром, хотя его можно назвать таковым. Загадочное место, куда не допускаются даже Хранители. И в данный момент, поскольку на моем листке значится имя Истории, мне нужно найти именно такую дверь.

Я пробую дверь справа от только что помеченной знаком «I», и к моему изумлению, она оказывается незапертой. Проход ведет в вестибюль Коронадо. Получается, это была не просто складка на обоях. Приятная неожиданность. Мимо неспешной походкой проходит пожилая женщина, не обращая внимания на портал, и я прикрываю дверь и рисую на ней значок «II».

Я немного отступаю, оглядываю знакомые двери – свои пути назад – и продвигаюсь дальше по проходу, проверяя каждый замок. Ни одна из дверей не поддается, и я помечаю их знаком «Х». Появляется звук громче остальных, легкая дробь, похожая на приглушенные шаги: топ-топ-топ. Только идиот станет разыскивать Историю до того, как нашел для нее точку Возврата, и потому я ускоряю шаг, поворачиваю за угол и успеваю попробовать еще пару дверей до того, как мне попадается нужная.

Замок поддается, и дверь открывается, впуская меня в пространство, полное бескрайнего, ослепляющего света. Я отступаю и закрываю дверь за собой, смаргивая мелкие белые точки в глазах, помечаю дверь белым кружком и заштриховываю его. Возврат. Я переключаюсь на следующую дверь и, даже не испробовав замка, рисую кружок, на этот раз незаштрихованный. Архив. Вся штука в том, что двери в Архив находятся по правую руку от дверей на Возврат, так что, найдя одну, ты обнаруживаешь и другую.

А теперь пора найти Эмму.

Размяв пальцы, я касаюсь стен. Серебряное кольцо надежно спрятано у меня в кармане. Истории, так же, как люди, оставляют эмоциональный след на всем, чего коснулись, поэтому пол здесь сделан из того же бетона, что и стены. Так я могу прочесть весь лабиринт одним-единственным касанием. Если Эмма здесь была, я сразу почувствую.

Шероховатая поверхность стены будто гудит под моими пальцами. Я закрываю глаза и прижимаюсь крепче. Дед говорил, в стене запрятана тончайшая нить, и нужно потянуться к ней, прямо сквозь стену, а когда схватишь ее, ни за что не отпускать. Гул поднимается по моим пальцам, они начинают терять чувствительность, и я сосредотачиваюсь. Я крепче зажмуриваю глаза, тянусь к нити всем своим существом и наконец чувствую ее под пальцами. Я хватаю нить и понимаю, что ладони у меня онемели. Темнота перед глазами вздрагивает, подскакивает, и ко мне выплывают Коридоры, но картинка смазана, она словно подернута легкой рябью. Я вижу саму себя, стоящую у стены, и отматываю воспоминания дальше.

По ощущениям чем-то похоже на перемотку старой кинопленки: от настоящего к прошлому, пощелкивая, сменяется кадр за кадром. Имя появилось на моем листке около часа назад: тогда исчезновение Эммы Клэринг было официально зарегистрировано. Так что мне не нужно отматывать слишком далеко. Проверив воспоминания двухчасовой давности и не обнаружив следов девочки, я отстраняюсь от стены и раскрываю глаза. Прошлое Коридоров отступает, его сменяет более четкое и яркое настоящее. Я иду вперед, к следующему ответвлению в галерее, и пытаюсь снова: закрываю глаза, тянусь, хватаюсь за нить, отматываю время взад и вперед, разыскиваю следы…

История мелькает в проеме, ее маленькая фигурка огибает галерею и, повернув налево, скрывается за углом. Я моргаю, убираю руку, и очертания Коридоров вокруг меня становятся все резче, в то время как я шагаю дальше и упираюсь… в тупик. Если быть более точной, в пограничную веху: участок стены, отмеченный светящейся скважиной. Хранители могут перемещаться только по собственным территориям, и пятно света служит им своеобразным знаком «стоп». Это не дает Историям уходить слишком далеко. И теперь я вижу, что прямо перед выходом сидит девочка.

Эмма Клэринг сиротливо примостилась на полу, крепко обхватив колени руками. Она босая и одета в футболку и шорты, зазелененные травой. Девочка такая маленькая, что стены Коридора нависают над ней, словно своды зловещего подземелья.

– Проснись, проснись, проснись…

Повторяя это снова и снова, она раскачивается взад-вперед, ударяясь спиной о стену с тем самым звуком, что я приняла за шаги. Эмма накрепко зажмуривает глаза, затем открывает их. И я вижу, что они полны ужаса: ведь Коридоры никуда не исчезли.

Совершенно очевидно, что она срывается.

– Проснись, – снова молит девочка.

– Эмма! – зову я, и она вздрагивает как ужаленная.

1.Пер. С. Юдина.