Loe raamatut: «Харам, любовь…»

Февраль

-Комод тащи! Быстрей! – наваливаясь на ручку двери, орет Машка. Коридор общаги металлически щелкает задвижками и замками, как челюстями фантастической хищной рыбы. Все двери блокируются, закрываются, задвигаются… Не дай бог, кто-то из девчонок остался в коридоре! Им придется пережидать в уборной, прятаться в умывалке. Мы тащим комод втроем. Комод очень тяжелый. Машка все орет: "А, а!" Удары ногой по закрытым дверям, как стрелки часов, отсчитывают время. Приближаются к нашей комнате. Внутри у меня вытягивается дыра. Шаги становятся громче, громыхают, мы наваливаемся на комод втроем. Машка отскакивает от двери, трясущимися руками помогает придвинуть тяжелый, как бегемот, старый комод. Вовремя! Следующая дверь наша! Мы садимся на корточки и зажмуриваемся. Бах! Дверь подскакивает от удара ногой снаружи. Комод подпрыгивает! Дыра заполняется холодом. Шея покрывается липким холодным потом.

– Русские бляди! – кричит из коридора тягучий низкий голос, – Суки!

Я вздрагиваю, сжимаюсь пружиной. Во рту сухо и противно. Оглядываюсь на стол – кувшин пуст.

– Умалат напился! – бежала по коридору Ленка пять минут назад, предупреждая всех жителей студенческого общежития, – идет на третий этаж!

Опять пьяный Умалат, как медведь-шатун, разбуженный зимой, яростно кричит, ищет свою Наташку. А нет Наташки, родители забрали прямо из больницы домой. Шутка ли! Аборт и сломанный нос! Нельзя Умалата злить, слушаться надо. Наташка слушаться не стала, смеялась с одногруппниками, с парнями! Третий курс, девятнадцать лет… Русскую блядь Умалат проучил… напился… рыдал… Видела вся общага…

Наташкина соседка Верка вызвала скорую втайне от Умалата и Тагира. Испугалась. Мы даже от страха и жалости, а еще из солидарности, начали разговаривать с Наташкой, которую несли на носилках врачи.

– Девки, сейчас Хасан проснется, Умалата в комнате закроет, – стуча зубами, прошептала Юлька.

– Не закроет. – Покачали головами мы, – это до утра теперь. Хасана с Хусейном вчера опять ОМОН забрал. Оружие нашли. Флаги со стен срывали, забыла что-ли?

Юлька беспомощно заскулила. Юльке хотелось в туалет. Мне не хотелось ничего. Только тишины.

– Ссы в ведро, – предложили мы.

– Не могу, стыдно, – плакала Юлька.

– А я срать хочу, – засмеялась с подоконника, затягиваясь сигаретой, Машка. Мы весело заржали… И получили удар ногой в дверь! Комод снова подпрыгнул! Мы привычно вытянули руки. И снова заржали… Холодок вьется у меня под ребрами.

– Блядь, картошку на кухне забыла, – стоная от смеха, прорыдала Машка. В свое дежурство Машка всегда жарит картошку. Ничего больше не умеет готовить и дешево. Опять голодными до утра сидеть. Когда же Хасана с Хусейном уже отпустят… Такого при них Умалат не позволяет себе делать. Боится – старшие! Но, если оружие нашли, это на неделю, наверное. Это если без оружия задержать их, то на два-три дня. А с оружием неизвестно…

– Машка, сигареты еще есть? – спросила некурящая Юлька.

– Ты же ссать хотела, – ржала Патимат, – а щас еще и обосрешься!

– Почему? – хлопая глазами, удивилась Юлька.

– Сигарета говно толкает! – хором ответили мы и снова заржали.

Из коридора слышиться гитара и стук чеченкских и ингушских каблуков.

– Танцуют, суки, – шепчет красная от натуги Юлька. Терпит. Не ссыт.

– Сейчас, подожди, если «Ночи огня» начнут орать, то скоро разойдутся. – Надеется Патимат.

– Я обоссусь, пока они «Ночи огня» споют! – Расстраивается Юлька. Машка ногой пододвигает ей ведро. Юлька отворачивается.

– Это кто тут стучит, я не понимаю! – картаво и визгливо кричат в коридоре.

– Фирузка! – это Машка, – ни хера их не разгонит!

Комендантша общежития гоняла только местных студентов – они не давали взятки. В наш институт поступали только бедные местные, так как было бюджетное отделение и богатые приезжие. Приезжие давали деньги. Преподам, ректору, комендантше. Приезжие были из Чечни и Ингушетии, учились по договору. Готовили кадры для республик, инженеров-строителей. А еще была война. Наших пацанов гнали в Чечню. Убивать.

– А, это ты, Альбертик! – подобострастно произнесла Фирузка, – что-то громко вы, мальчики! Давайте потише, ночь уже!

– Выходим, Юлька! – Придумала находчивая Машка, – в туалет! При Фирузке они нас не тронут!

– Боюсь! – проплакала Юлька. Юлька была первокурсница. А мы бывалые.

– Боишься, ссы в ведро! – прокричала Машка и решительно, отодвинув за один угол комод, шагнула в коридор.

– Вместе пойдем, выходите! – поддержала Машку я. Разумно рассудила, что вчетвером поссать будет безопасней, вытолкнула Юльку в коридор. Патимат выскользнула следом.

– Вы чего по коридору шляетесь? – закричала на нас Фирузка, – ночь уже. Спать всем я сказала!

У Фирузки лицо старой собаки. Щеки спустились к носу, потекли дальше на шею. Фирузка сторожевая собака, довольно агрессивная. Однако не ко всем. Знает тех, кто кидает ей кости.

– Мы в туалет, – добродушно улыбнулась я комендантше. Находчивая Патимат завернула на кухню за картошкой.

– Суки, картошку сожрали, пустая сковородка! – возмущалась Патимат пять минут спустя в нашей комнате.

– А Юльку Тагир схватил, когда она в туалет шла! – поделились впечатлениями мы.

– И чего? – ахнула Патимат, прижимая ко рту ладонь.

– А я заорала: «Я ссать хочу, обоссусь сейчас!» – похвасталась Юлька.

– И чего, отпустил? – удивилась Патимат.

– Отпустил! – похвастались мы. И дружно заржали. Урчали животы, скручивались от голода и смеха.

– Ночи огня –а – а – а! – доносилось из коридора, – В сердце тоска! Не уходи –и –и-и,

Я ждал тебя!

Ежимся от холода. Включаем обогреватель. В нем загораются огненные спирали. В комнате становится тепло и рыже. Засыпаем быстро. Просыпаем поздно.

Утром в дверь постучал Хасан. Их с Хусейном выпустили.

– Мащя, что стало? – из коридора спросил ингуш.

– Что стало, что стало! – с кровати возмутилась Машка, – орали ночью, нашу картошку сожрали! Всю сковородку!

– Ах, шакал ебаный, – плюнул в сторону Хасан, – сейчас пиццу вам принесем. Мащя, ты с чем любишь – с сыром есть, колбасой есть? Хасан опускал пальцы на ладонь, перечислял начинки. Голова Хасана парит вверху дверной коробки. Рост Хасана почти два метра.

– С колбасой! И с сыром! И с грибами!

– Еще у нас чай кончился, – сообщила я, держа полуоткрытой дверь в комнату, – и тапки у тебя знакомые.

Конечно, знакомые, я их на день рождения Сереге подарила, одногруппнику. Он из дома взять забыл, а жил в далеком селе. В общежитие жили все сельские или приезжие. Городские жили дома.

– Ай, Таня, это наши дела, мужские… – не смотря мне в глаза полушепотом произнес Хасан, – а пиццу принесут сейчас. Стукнув кулаком по двери, для порядка, Хасан удалился по коридору.

Через полчаса три коробки с одуряющим запахом передал нам через дверь Иса.

– Колбаса есть! Сыр есть!

– А чего они не заходят? Через дверь передают? – спросила неопытная Юлька.

– Им нельзя в женскую комнату входить! Харам! Они же мусульмане, – объяснила Машка, закуривая.

Садимся завтракать. Греем руки, положив их на горячие коробки. В комнате холодно, отопления мало дают. Обогреватель не спасает.

– Светка! Светка с Амирханом под ручку идет! – кричит Машка, врываясь в комнату. Дверь крякает. Мы вздрагиваем.

Наша Машка, как слон. Ходит, тяжело вдалбливая кроссовки в пол, как бы обозначает себя в пространстве. Дверь не открывает – откидывает. Не говорит – орет! Не улыбается – ржет, демонстрируя крепкие кривые белые зубы!

Патимка – другая, как пчела. Делает все быстро, беззвучно. Матерится виртуозно. Отличница!

– Чего? – ахаю я.

– К окну подойди! К окну!

Я кузнечиком прыгаю на подоконник – застывшие потеки краски впиваются в колени, отодвигаю желтые нитяные занавески – Патя привезла из дома, для уюта. Из окна дует. Точно! Идут!

– Патимка, иди сюда! Иди-иди…

Патимка тоже забирается на подоконник. Патимке тяжело – жопа у нее большая, студенты и даже преподаватели сворачивают шеи.

– Вот же ж блядь! Вот дура!

Светка вышагивает гордо. Струя белых волос плавно переходит в тонкие длиннющие ноги, обтянутые узкими джинсами. На ней кожаная куртка. Натуральная! Как красиво! Как дорого! Амирхан ведет ее под руку медленно и спокойно. Амирхан не смотрит ни на кого, даже на Светку. Амирхан смотрит куда-то вдаль. Воздух вокруг них густой, терпкий… На асфальте блестят застывшие лужи, сверкают гранями трещин. Солнце злое и холодное, даже на вид. Я поежилась. В комнате холодно, на улице холодно.

– Какая она красивая! – восхищается пчелка – Патимка.

– Красивая, но блядь! – припечатываю кузнечик – я.

– Да ты на рожу ее посмотри! Красивая! – язвит слон – Машка. Если честно, то Светка не такая уж и красивая. Издалека кажется, что сильно красивая – волосы, ноги. А близко – нет. Глазки мелкими прозрачными камушками, бледная полоска губ на узком лице. А подбородок как бы выступает вперед. А вот Амирхан красивый. Как из кинофильма!

Патимка, как будто прочитав мои мысли, шумно вздыхает. Красивый! Но нельзя. Харам!

Сразу понятно, что в дверь стучится именно Титюшкина. Мелкие и настойчивые бусины ударов, припадочно дергается дверная ручка. Вот дура! Надо открыть – Титюшкина – староста нашей группы. Машка закатывает глаза и впускает Титюшкину в комнату.

– Видели, видели? – врывается староста, – Светка!

От новой сплетни Титюшкину немного трясет, как будто к ней подключили электричество, глаза блестят. Как только в людях помещается столько любопытства? Наверное, другого настолько мало, что, как в пустую бутылку на базаре, попадает всякая грязь.

– Короче, Светка шла под руку с Амирханом! Их видели все! – Титюшкина таращит свои кукольные голубые, на выкате, глаза. Если не слушать, что именно Титюшкина говорит, ею можно любоваться. Полный рот, большие глаза. Но, главное – серебристые длинные волосы! Свои! Титюшкина похожа на фарфоровую куклу царских времен. Все такое зефирное, воздушное, гладкое, пухлое! Титюшкина покрыта лаком благополучия. У Титюшкиной красивая одежда и обувь. Сапоги ботфорты на высоких каблуках, кожаная юбка, а сверху – шубка! Шубка дальновидно скрывает Титюшкинский пухлый животик, а открывает главное – ноги и грудь. Папа Титюшкиной – большой начальник. У Титюшкиной будет работа, деньги, жилье. Я заглатываю комок горькой зависти внутрь. Я не хочу быть такой, как Титюшкина, даже с ее жизнью, похожей на пирожное.

«Не ревнуй злым людям и не желай быть с ними…»

Титюшкина вопросительно смотрит, ищет поддержку. Такие новости! Мы отрицательно вертим головы туда-сюда. Ничего не видели. Занимались. Мы надеемся, что Титюшкина скоро уйдет. Несмотря на сладкие и очень дорогие Титюшкинские духи, комнату после нее хочется проветрить. И помыть пол. И даже, может быть, окна.

Титюшкина в нас разочаровалась. Побежала блестеть глазами и изрыгать ртом новость дальше по коридору.

Я выглядываю из комнаты. Девчонки смотрят вопросительно. Боятся, что Настька вернется.

– Побежала в триста семнадцатую! – объявляю девчонкам. Девчонки хихикают. По коридору идет наш сосед Мага-младший сын, несет чайник с горячей водой.

– Настя, поздно уже! Опасно, – Мага-млаший сын не сводит глаз с серебристых Титюшкиных волос. Она городская, ей на маршрутку пора. Титюшкина привычно не глядя пробегает мимо Маги-младшего сына. Стучится в триста семнадцатую комнату. Я наблюдаю. Соседи не открывают старосте дверь. Титюшкина этого пережить не может. Из Титюшкиной бьет фонтан, наполненный энергией скандала. Сплетни сообщают Титюшкинной творческий подъем. Титюшкина разворачиваются в сторону Маги и благодарно улыбается. Кивает, мол, проводи. Мага-младший сын смотрит на нее сверху вниз больными глазами. Мага-младший сын занимает у нас деньги на маршрутку и уходит под ручку с Титюшкиной. Титюшкина что-то ему рассказывает, интимно склонив голову к его плечу, смеется. Мага молчит. Я знаю, у Маги-младшего сына доброе сердце. Оно похоже на горный цветок в ущелье: маленькая нежность в середине, а вокруг – суровые камни.

Март

Сегодня приходил Машкин брат, хотел остаться у нас в комнате ночевать. Ванька в нашем институте учится на курс младше. Только из общаги его в первую же неделю поперли – отказался ингушу деньги дать, началась драка. Фирузка его вмиг выгнала. У Ваньки завтра с утра нулевой парой зачет. На автобусе из их поселка так рано не доехать. Значит, Ванька пропустит зачет. А зачет этот очень важный, вьется за ним хвостом с зимней сессии. Ваньке грозит отчисление. О том, что будет после отчисления, не хочется даже думать. Пришлось Ваньку прятать у нас в комнате, чтобы не увидела Фирузка.

Пошла к чеченцу Исе за подушкой и матрасом. Иса нас выручает. Улеглись спать. Девки – я, Машка, Юлька и Патимка – на пружинных кроватях, Ванька – на полу на матрасе. Слышу, Ванька потихоньку встает, пробирается к двери…

– Ванька, ты куда? – спрашивает Машка.

– Обоссусь, еле ночи дождался, – шепчет ей брат, – я быстро.

Как назло, идя по коридору, нарвался на Фирузку. Та выгнала его на улицу в трусах и футболке. В марте! Как Машка на Фирузку орала! Но Фирузке все равно! Он в общаге не живет? Не живет. Ночью посещения запрещены? Запрещены. Все правильно! Машка из окна стала Ваньку звать, куртку ему кинуть хотела. Но тут Иса из комнаты вышел с простынями. Кричи ему, говорит, чтобы к магазину шел. На первом этаже общежития располагается магазин для студентов, с совсем не студенческими ценами. У магазина над входом есть козырек, рядом с магазином есть труба.

В умывалке Иса вскакивает на подоконник, открывает оконную раму, зовет Ваньку. Мы столпились у Исы за спиной. Пришли Тагир и Амирхан – для подстраховки. Со страхом мы смотрим на Ису – он стоит в тапках, надетых на голые ноги на обледенелом подоконнике. Умывальная комната всегда промерзшая, в ней не закрывается окно. Ветер гуляет в кудрявых волосах Исы, хлопает оконным стеклом. Под окном труба отопления поднимается из земли и заходит в здание между первым и вторым этажами. А у нас-то этаж третий! На второй и первый спустится нельзя – закрыто, ночь!

– Эй, Ванька, слышь, лезь по трубе вверх! – шепчет в темноту Иса. Ванька от холода прыгает, зубы стучат. Ванька выглядит экзотично. Снизу кроссовки, сверху – футболка и белые семейный трусы.

– Давай, брат, я тебе сверху простыни спущу!

Ванька хватается за трубу, подтягивает, лезет. Мы заглядываем сверху – я вижу только Ванькины ребра, локти и колени. И перевернутое красное Ванькино лицо. Руки и ноги у Ваньки видятся зелеными в свете луны, как плесень. Девчонки ахают. Я зажмуриваюсь – я боюсь высоты. Несмотря на холод, ладони мои потеют. Медленно дышу, считаю до десяти. Открываю глаза. Ванька сидит на отводе трубы, который заходит в здание. Руками вцепился в мягкую изоляцию. Иса связывает две простыни и спускает вниз. Ваньке нужно встать на трубе в полный рост. Ванька встает, покачивается. Машка кричит ему: «Вниз не смотри!» Иса цыкает на Машку. Машка замолкает. Ванька ловит конец простыни, накручивает на запястья.

– Ногами по стене иди, давай! – дает указания Иса. У меня кружится голова. Ванька, держась руками за простыню, упирается ногами в кирпичи стены. Останавливается, как бы привыкает к положению, а потом движется вертикально. Иса медленно тянет простыню вверх.

– Иса, ты простыни хорошо связал? – беспокоится Машка. Иса цыкает на Машку. Машка замолкает. Мой живот прилипает к спине, в нем наливается пульсирующий горячий комок. Иса упирается ногами в оконную раму, отклоняет корпус назад. Висит из окна над полом половина Исы. В окне появляются Ванькины руки – одна, потом другая. Пальцы у него побелели. Затем правый локоть. Ванька подтягивает себя локтем, вваливается в окно умывалки. Ложится грудью на подоконник, висит на окне третьего этажа. Голова и плечи в здании, спина и ноги – снаружи. Одновременным движением – Иса спрыгивает с подоконника, Ванька отпускает простыню, Тагир и Амирхан хватают Ваньку за плечи – Ваньку втягивают в умывальную комнату.

– Залез, сука, блядь!

– Слава богу!

Я ничего не говорю, только мелко дышу.

– Испугалась, Таня? – спрашивает Иса. Иса улыбается. Иса спас Ваньку.

Снова все спать легли. Тишина. И тут Машкин голос.

– Вань, а Вань! – шепчет.

– Чего тебе?

– А ты поссать-то успел?

Хором ржем. Громко. В стену стучат соседи, вроде, не орите, спать хотим. Юлька заплакала. Очень за Ваньку переживала. Еще вечером я заметила, как Юлька смотрела на Машкиного брата. Ванька хорошенький! Синие-синие глаза, темные ресницы! Утром мы эту парочку вместе спящей так на полу и нашли – Юлька и Ванька.

Юлька вскакивает в пять утра и бегает по комнате.

– Девочки, что это? Что это? Стуки! Крики!

– Би-сми Ллях…

– Это намаз, ложись спать… – Перевернулась на другой бок Машка, – молитва…

– Фаджр…

– А стуки! Чем это они?

– Головой, ложись спать, – объяснила я, – это молитва…

– Головой бьются? Об стены?

– В пол, дура, блядь!

– Зато кухню до вечера освободят. И бухать перестанут. И приставать не будут, – пообещала с кровати Машка.

– Почему? – Вытаращилась Юлька.

– Рамадан! – хором ответилимы.

– И что, навсегда?

– Пока пост не кончится, дура, блядь…

Сегодня Светка приходила на наш этаж. Мы с Машкой готовим на кухне. На ужин у нас суп! Ура! Суп будет куриный, жидкий и теплый. А еще его много! Я мешаю половником – на поверхности супа расплываются желтые жирные солнца. Машка режет картошку, не вытаскивая сигарету изо рта. Вытягиваются в окно облачка дыма, заползают снова в кухню – улица не принимает дым, идет дождь. Машка режет мелко, старательно. Мы вышли из сказки. Машка восточная красавица – у Машки на голове тюрбан полотенца. На мне старые широкие треники – я Петрушка.

– Привет! – здоровается Светка.

Мы молчим. Разворачиваемся спинами. Смотрим в стол. Я успеваю заметить у Светки новую розовую кофточку – красиво. Волосы у Светки забраны в высокий хвост.

– Маша, привет! – Не понимает Светка, – Тань, вы чего?

Мы молчим. Делаем вид, что Светки нет. Машка еле держится, чтобы не заорать на нее, шумно, как лошадь, дышит, из ее ноздрей идет дым. Я ей шикаю – молчи. Машка молчит, терпит. Мы с Машкой стоим очень близко. Спины наши прямые, как доски. Своими спинами мы делаем маленький забор. Отгораживаемся от Светки.

Светка ищет брешь в нашем заборе, а ее нет. Закрыто! Светка стоит, ждет. Через несколько минут она разворачивается и уходит дальше по коридору. Мы выглядываем из кухни. Светка сталкивается с Патимкой.

– Ах ты, блядь, ты что здесь забыла? – напускается Патимка на Светку, – а ну иди отсюда! Кыш!

Патимка замахивается на Светку мокрой кухонной тряпкой.

Светка отшатывается, останавливается. Поворачивается к нам спиной тоже. Светкин забор маленький, а наш намного больше. Нас трое, а она – одна. Светкин забор дрожит и тонко мяукает. Знаю я это мяуканье. Когда на втором курсе мы вместе завалили сопромат, Светка также мяукала. Я понимаю, что Светка плачет.

Патимка заходит в кухню. Нюхает суп. Берет в руки чистые тарелки. Выходит из кухни. Проходит мимо Светки, толкнув ее плечом, несет тарелки в комнату. Готовится к ужину.

Светка уходит с третьего этажа, поднимается на пятый.

Сегодня состоялось собрание жильцов нашей общаги. На первом этаже, в аудитории. Общежитие у нас не совсем общежитие. На первом и втором этажах учатся – это раз! На втором даже находится кафедра истории и обществознания. Еще на первом этаже душ для всех живущих студентов, встроенный между аудиторией и кабинетом медицинской сесты, три кабинки – это два! В душ можно сходить только вечером, после пар, или ночью. Три жилых этажа – третий, четвертый и пятый. Но! Третий и четвертый этажи поделены поперек такими перегородками из досок – с правой стороны живут студенты, а с левой – вуаля! – преподаватели! Это три! На третьем этаже живут обычные преподы, а на четвертом – квартира ректора! Такая большая, на половину этажа! Ректор наш известный академик. Добрый, умный, седобородый. Немного странный, как все гении! Никогда не знаешь, что он спросит. На экзамене по химии может спросить… историю архитектуры! А на архитектуре, наоборот, физику! Или, например, философию! Ну и что, что философию изучают на следующем курсе! Философия – это та же математика… Видимо, ректор очень уважает теорию вероятности. Перед экзаменом у ректора мы ставим в церкви свечки. А Патимка совершает намаз.

Раз в три-четыре года ректор меняет жену. Совершает как бы обновление крови. Очень полезно. Ректор так питает свою гениальность. Одна из общежития выезжает – следующая вселяется. Раньше с ним жила преподавательница по теоретической механике, кудрявая и картавая коротышка Круглова. Такая безобидная, всегда ходила в сером плащике. Даже в дела общаги не вмешивалась. Интеллигентная женщина! Круглова выехала в конце нашего второго курса. Иосиф Арнольдович – ректор – вежливый, провожал ее на трамвай. Круглова несла книги, перевязанные ремешком, трясла головой и плакала. Заехала в квартиру ректора лаборантка с кафедры химии – Нелька. Тоже кудрявая. Видимо, ректор (Иосик) любит волны. Любые. Хоть даже и электромагнитные. Нелька царствовала уже почти год. У Нельки два достоинства – огромная, как подушка, грудь и луженая глотка. Когда Нелька орет, закладывает уши в радиусе восьмидесяти метров. Видимо, ректор стал изучать и звуковые волны тоже. Особенно, в спектре ультразвука. Наверное, ему нужно для его академических исследований. Нелька поменяла в общаге всех вахтеров. Добрых старых вахтеров уволила, а набрала строгих. Например, Армянка. Под столом Армянка держит кусок арматуры! Для безопасности. А иногда как инструмент управления. Наша комендантша Фирузка – последняя Нелькина находка. Фирузка очень наглая, такая неприятная. Но! Все ее слушаются! Даже ингуши!

На пятом этаже живут преподаватели с кафедры строительной механики супруги Руслан и Венера и семья Юзиковых – это сопромат.

Всем студентам Юзиков сообщает, что те, кто сдал сопромат, могут жениться. Примета такая! И загадочно улыбается. Сам Юзиков сопромат познал, и, таким образом, женился. Жена гладит Юзикову костюмы, покупает галстуки и модные очки. Ближе к концу месяца Юзиков начинает нервничать – шаркать туфлями последней коллекции, протирать очки, теребить галстук. Близится день зарплаты. Есть у жены Юзикова один недостаток – выпившего домой не пускает. Даже в костюме, и даже при галстуке. Юзиков приползает пьяный раз в месяц, иногда чаще. Когда дают премии. Видимо, изнервничавшись сильнее некуда, Юзиков прибывает в общагу шаркая так, будто едет на лыжах. Долго не понимает, куда ему идти. Вернее, ехать. Мы подсказываем. Направо – к студентам, налево, стало быть, домой. Юзиков жалко алчет открытия двери и вхождения в, так сказать, семейные покои. Сопромат же познал. Но нет! Жена – кремень! Плевать ей на сопромат и галстуки. Пьяный Юзиков всегда спит под дверью. Через дощатую перегородку на этаже это очень видно. И сильно слышно – сначала как Юзиков домой просится, потом – как мирно храпит на коврике. Благодаря Юзиковым воззваниям мы знаем, что строгую жену его зовут Люсенька. И что она – зайчик серенький, а иногда – рыбка. Новые студенты обходят коридор по пятому этажу и поднимаются по левой лестнице, узреть спящего Юзикова. Запечатлеть, так сказать, для истории. На следующий день Юзиков на лекциях мрачен, зачеты никому не ставит. Городские студенты у общажных узнают – идти на зачет или нет? Например, Титюшкина всегда спрашивает: «Какой прогноз?» Прогноз погоды по студенчески.

Собрание было посвящено, собственно, яйве. Такой большой яйве, которой забили канализацию. Очень возмущался сантехник. И еще Храмова, преподавательница по инженерной графике и начертательной геометрии. Надежда Епифановна Храмова отвечала за наше общежитие, так постановила Нелька. Фирузка подносила ей воду – Храмова недавно вышла из запоя. На прошлой сессии мы наблюдали, как Храмова в этот зайпой входит. Постепенно, но быстро. Храмова на экзаменах сильно маялась. Начинала краснеть и чесаться. С похмелья она валила пять-шесть первых студентов на начерталке и успокаивалась. Однажды, в этой пятерке на первом курсе оказалась и я. Ко времени моей сдачи Храмов имела цвет разбавленной марганцовки.

– Что это у вас? – истерично прокричала Храмова.

– Эпюры…

– Какие эпюры? Где вы видите здесь эпюры? – повышая интонацию, нараспев возмутилась Храмова.

– Это альбом… – пыталась я вразумить Надежду Епифановну. Я собирала альбом весь семестр.

– То есть вы настаиваете?!! – Храмова сделалась цвета свеклы. Мне стало не по себе – Храмова меняла цвет, как хамелеон, но исключительно в красно-бордовых оттенках.

– Я просто…

– Вон!!! Пошла вон!!! – Храмова вскочила и прогоняла меня из аудитории, указывая пальцем на дверь. Пришлось ретироваться.

На следующий день я принесла свой альбом другому преподавателю. Принимал заведующий кафедрой. Получила трояк.

Мне очень повезло, что Храмова была уже очень пьяная, она меня не запомнила.

На собрание Храмова принесла айву, которую купила на рынке. Пять штук. Для примера. Айве мерили длину окружности – Фирузка сбегала за сантиметровой лентой. Азартно вычисляли диаметр. Сравнивали с диаметром канализационной трубы. Особенно возбудились студенты отделения водопровода и канализации. Храмова постановила, что мы дикари и вандалы. Забили трубу и оборвали цепи у всех сливных бачков. Про бачки правда. Еще Храмова постановила, что … слива больше не будет. Не умеете смывать – не будете смывать. Тут даже Фирузка побледнела – в общаге живет около двухста студентов. Ну как не будет смыва. Не совсем не будет. Раз в неделю.

Сантехник – молодой прыщавый пацан в клетчатой рубашке, тот, что возмущался кащунственным опусканием айвы в унитаз, сам раз в неделю будет давать воду в канализацию. Промывать, так сказать, накопленное. Вот так!

А, еще душ. Не более пяти минут на человека. А то все не успевают.

Мы расстроились. Представили, как же все это будет. Но представлять долго не пришлось. Придя на этаж, мы поняли, что воду в сортирах перекрыли уже. Перед собранием. О чем свидетельствовали, так сказать, сталактиты … говна. Аккуратные горки переливаются всеми оттенками шоколадного и янтарного, а местами – цвета какао. Сиротливо жмутся к стенам выставленные на пол бутылки с водой (для мусульман). Блестящие цепи на бачках завязаны в узел, обмотаны вокруг канализационных стояков. Команда «свернуть паруса» выполнена молниеносно. Осталось «взять на абордаж». Но за это могут наказать.

Мага-младший сын расстроился – Титюшкина больше не придет! Запах! Сногсшибательный, в прямом смысле этого слова!

– Вот суки! – возмутилась Патимка, – жаловаться на них надо!

– Не вздумай! – заорали мы с Машкой, – выпрут из общаги!

Вылететь из общежития было страшно. Ясно же, что если сельские, то или ездить далеко или денег на каждодневную дорогу нет.

Мне снова снятся белые колготки. Белые грязные колготки. Потом приходит девушка в свадебном платье и говорит: «Это мои.»