Loe raamatut: «Сопротивление материала. Роман. Том 1»

© Виктория Травская, 2018

ISBN 978-5-4490-7782-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ТОМ 1. НАЧАЛО

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Десятый класс гудел, как потревоженный улей. Ещё бы: Дед не пришёл на урок! За полвека с лишним работы в школе Иван Ильич Дедов не опаздывал, говорят, ни разу. А потому десятиклассники предполагали самое худшее. Он мог попасть под машину, да и под поезд, в конце-то концов – поскольку жил в Посёлке, то есть в той части городка, которая находилась за железной дорогой. Поэтому каждый день, идя на работу, ему приходилось пересекать железнодорожные пути. И, хотя дед вовсе не был рассеянным старичком (каким ему полагалось быть в его почти восемьдесят лет), но чего не бывает!

Когда за полотном построили микрорайон, а вслед за ним и новую школу, районный отдел образования предложил в ней Ивану Ильичу место историка, чтобы почтенный ветеран не переутомлялся, добираясь до своей первой школы целых полчаса пешком (хотя кто его заставлял ходить пешком, если можно было быстро доехать на автобусе, оставалось для всех загадкой). Однако Дедов вежливо, но решительно отказался.

У Ивана Ильича была веская причина оставаться верным прежнему месту работы: школа, которой он посвятил свою жизнь, носила имя его брата, не вернувшегося с войны. В шестьдесят четвёртом, перед двадцатилетием Победы, в школе объявили сбор средств на мемориальную доску с именами выпускников, погибших на фронтах Великой Отечественной. Дедов тогда сколотил группу энтузиастов из числа своих учеников, которую потом уже назвали военно-патриотическим кружком. А вначале ребята просто изучали списки выпусков вплоть до сорок четвёртого года, под руководством учителя делали выписки из архивов паспортной службы и военкомата, просматривали подшивки газет и ходили по адресам, разыскивая бойцов или их родственников. Скромняга Иван Ильич, конечно, понимал, что изыскания его подопечных неизбежно приведут их в его дом, и это беспокоило его чуткую совесть: не хотелось «выставляться». Но, как это часто бывает, не было счастья – несчастье помогло: в один год умерли их с Борькой родители, и ходить следопытам стало не к кому. А кроме Дедова, в школе не осталось ни одного учителя, который бы знал их обоих и мог связать одну фамилию с другой. В результате поисков образовался список из восемнадцати фамилий, и учительница русского языка и литературы предложила провести конкурс на лучшее сочинение о герое, а именем героя победившей работы назвать школу. В жюри конкурса, которое ради объективности было составлено из ветеранов и заслуженных железнодорожников, не оказалось никого, кто бы знал, что учитель истории Дедов – сводный брат Бориса Матвеева, которого многие из них помнили.

Тогда уже девочки и мальчики учились вместе, а набор в школы проводился «по территориальному признаку», то есть в каждом районе имелась школа, куда его жители и отдавали своих детей. О подвиге Бориса Матвеева писала скромная девочка из восьмого класса, которая даже не входила в военно-патриотический кружок. Папки с собранными материалами хранились в читальном зале школьной библиотеки, где каждый желающий мог с ними ознакомиться. Сочинение молчаливой и серьёзной Ларисы Овсепян, до сих пор не привлекавшей к себе особого внимания, растрогало фронтовиков до слёз. На другой день после заседания в актовом зале состоялось общешкольное собрание, на котором и был объявлен победитель, выбранный единогласно. Так школе было присвоено имя Бориса Матвеева.

Дедова в городе очень уважали и даже, вопреки традиции, не «выпихивали» на пенсию, потому что он не только пользовался заслуженной славой лучшего учителя истории, но и не проявлял ни малейших признаков старческой слабости. Как сам он отвечал тем, кто удивлялся состоянию его интеллекта, «человеку, который всю жизнь работает головой, маразм не страшен».

К тому же Дед, несмотря на почтенный возраст, практически не болел. Это был крупный, жилистый, кряжистый старик с угловатым черепом, на котором ещё сохранились остатки седой гривы, с кустистыми седыми бровями и пронзительным взглядом синих глаз. Он не носил ни усов, ни бороды. Его скуластое лицо с крупным носом несло печать своеобразной суровой красоты обветренного и высушенного солнцем крестьянина или моряка. Словом, ничего похожего на скромного интеллигента-домоседа.

В школе шутили, что Дед знает секрет бессмертия и что на самом деле ему не меньше трёхсот лет – просто все, кто его знал «в прошлых жизнях», уже давно умерли, включая и паспортисток из домоуправления, которые подделывали ему документы. Впрочем, появлению подобных слухов невольно способствовал и сам Иван Ильич, повествуя о событиях вековой давности с живостью и непосредственностью очевидца…

И вот случилось невероятное: Дед не явился к первому уроку! Человек, который никогда не опаздывал! И к кому даже самые отпетые балбесы не смели опоздать на урок!

Сидя на подоконнике, щуплый Юрка Камарзин демонстрировал все признаки анархии.

– И чё? И чё мне за это будет?! – хриплым баском покрикивал он на крупную Ольгу Седых, потенциальную медалистку, правильную и принципиальную.

– Седых, не будь занудой, – выкрикнул Шутов, не оборачиваясь от доски, на которой он рисовал мелом логотип своей любимой рок-группы, тщательно прорабатывая детали готического шрифта. – Ну, сидит человек на подоконнике, и что? Кому мешает? Подоконника он не сломает, мелковат…

– Мелковат! Все вы мелковаты! Как и ваши поступки, – не унималась Ольга. – Может, Иван Ильич сейчас где-нибудь мёртвый лежит, а вам наплевать! Бардак тут устроили!

– Дура! – буркнул Камарзин и сполз с подоконника. Шутов перестал рисовать и медленно повернулся.

– С ума сошла?! – слабым голосом простонала Юлька, хрупкая и очень впечатлительная. Её большие прозрачные глаза вдруг покраснели и наполнились слезами. – Ты что, правда, думаешь, что он умер?

– Евсеева, брось! Ты что, не знаешь – Дед бессмертен! – с кривой ухмылочкой проговорил Шутов. Он всё ещё стоял у доски с мелом в руках. Сказал, впрочем, без обычной уверенности. Все знали, что у Юльки глаза на мокром месте, но всё равно стало как-то не по себе. Рассудительная Света Камарзина, Юркина сестра-близнец, вздохнула и отвернулась к окну, за которым качалась от студёного февральского ветра верхушка голубой ели.

– В его возрасте всё возможно.

– Ой, ну вот не надо! – манерно произнесла Кравцова, признанная красавица десятого «А», откликавшаяся только на имя Натали, да и то по настроению. – Вы ещё начните на венок скидываться!

Неразлучная троица Омельченко, Селезнёва и Буковская озабоченно шепталась в дальнем от окна ряду, поглядывая на остальных. Двухметровый детина Шпаков по кличке Шпагат, сдвинув белёсые брови, сооружал что-то на парте из подручного материала – собранных поблизости учебников, тетрадей, ручек и прочего добра. За процессом наблюдала незлобивая компания «жителей Камчатки», вполуха прислушиваясь к разговорам вокруг и подсовывая Шпагату недостающие стройматериалы. Не то чтобы им было всё равно, просто упражнения в остроумии не были их сильным местом. «Жители Камчатки» привыкли выражать свои эмоции действием – в данном случае их тревога находила выход в сооружении этой смешной вавилонской башни. Только однажды за всё то время, пока в классе высказывались и обсуждались версии отсутствия их классного руководителя, Долженко вклинился с вопросом:

– Эй, у кого ещё есть треугольник?..

2

Завуч Ольга Платоновна по пути к своему кабинету привычно заглянула в учительскую – не засиделся ли за дружеской беседой кто-нибудь из коллег? Звонок был минут пятнадцать назад, и такое пренебрежение обязанностями было бы вопиющим нарушением трудовой дисциплины со всеми вытекающими последствиями. Но Ольга Платоновна потому и стала завучем, что никогда и ничего не оставляла на волю случая. Она проработала в школе уже больше двадцати лет и помнила все тайны – и мрачные, и смешные – которые и хранили эти стены.

Она знала, что ученики – да уже и некоторые учителя из числа молодых – между собой называют её СС. Можно сказать, сама приложила руку к появлению этого прозвища, когда в беседах с провинившимися напоминала им:

– Запомните, что моя фамилия Строгая! Так и есть: я Строгая. Но – Справедливая!

Это «строгая, но справедливая» с лёгкой руки какого-то озорника сократилось до СС. Прозвище прижилось, и Ольга Платоновна втайне даже гордилась им.

Оглядев с порога просторную комнату учительской с тремя восточными окнами (утром светло, после обеда не жарко), она уже повернулась, чтобы выйти, когда заметила на этажерке одинокий классный журнал. Очень редко, но иногда коллеги всё-таки забывали взять классный журнал, хотя этажерка стояла у самой двери, а на самой двери завуч собственноручно укрепила табличку с единственным словом, выведенным красным фломастером: ЖУРНАЛ!

Она протянула руку за журналом. Десятый «А»?! Этого не может быть! Ольге Платоновне не требовалось сверяться с расписанием, чтобы понять, что журнал должен был забрать Дедов, потому что у десятого «А» первый урок – история. Ну ладно, Марьянкина или этот плейбой Варапаев, но чтобы Иван Ильич забыл взять журнал, верилось с трудом. И, с журналом в руках, Ольга Платоновна направилась в кабинет истории.

Ещё в начале коридора третьего этажа ей стало понятно, что учителя в классе нет. Она была на полпути к своей цели, когда дверь распахнулась, ударилась о стену, послышались звуки борьбы, сопровождаемые воинственными криками из глубины класса. Здесь, должно быть, в схватке наступил перелом, и на середину коридора – чуть ли не под ноги завучу! – вылетел красный всклокоченный Борька Воробей, забияка и анархист десятого «А», к которому (к Борьке) Дедов по непонятной причине питал почти отцовскую привязанность.

Борька вскочил и уже было бросился обратно, когда боковым зрением увидел завуча. Сверкнув в её сторону озорными глазами и непроизвольно одёрнув синий школьный пиджак, он пулей ворвался в класс, извещая всех громким шёпотом:

– Атас! СС идёт…

Когда Ольга Платоновна вступила в класс, её встретила зыбкая, готовая в любой момент взорваться тишина. Напряжение заполняло класс, как статическое электричество. Оно искрило в глазах учеников, таилось в их принуждённых позах и – искало выхода…

3.

«Это и есть духовная жизнь:

самые обычные вещи,

которые делаешь день ото дня,

час от часу». Неужели

всё и правда настолько просто?

Филлис Джеймс

Меня всегда ставил в тупик вопрос о моём идеале мужчины. Все требуемые качества никак не совпадали в одной персоне. В конце концов, я сформулировала некую максиму: красота мужчины заключается в его поступках. А этому критерию так или иначе соответствуют самые разные люди. Но всех их роднит одно чрезвычайно редкое качество: ни один из этих мужчин не считает себя пупом земли.

Дедов был именно таким. Несмотря на свои незаурядные познания, он был далёк от того, чтобы даже в глубине души считать себя избранным, представителем некой интеллектуальной элиты – этаким небожителем. Ходячим эталоном. Он был плоть от плоти тех людей, среди которых жил.

Этому, наверное, способствовала сама его судьба, о которой он не любил распространяться – сначала в силу советской привычки скрывать те факты биографии, которые не укладывались в прокрустово ложе официальной идеологии. Позднее, когда начались перемены и прессу заполонили душераздирающие жития «жертв режима», ему просто претило выпячивать свою семейную драму. Его семья была одной из миллионов семей, по которым прокатилось колесо истории, и то, что с ними случилось, не было ни его заслугой, ни причиной надевать ореол мученичества.

…Был сухой и знойный август, и они с ребятами проводили целые дни на речке, неглубокие, но стремительные воды которой весело катились по каменистому руслу. Там, под ивами, окрестная детвора устраивала запруды из обломков известнякового сланца, которыми было выложено ложе реки. С утра до самого вечера, пока солнце не скроется за грядой голых, покрытых чабрецом и ковылями холмов, прозрачная вода запруды кипела от загорелых детских тел и долина оглашалась звоном голосов, старавшихся перекричать шум реки.

Но каждый из них помнил, что надо вернуться домой до наступления темноты, и в ранних сумерках, обессиленные купанием и шумными играми, они молча шли через поля, в которых оглушительно пели невидимые цикады – казалось, это сама высушенная солнцем и ветром земля звенит, отдавая тепло.

В один из таких вечеров, подходя к дому с другом и соседом Борькой, они увидели у ворот Борькиного отца, дядь Лёшу. Он был, по случаю жары, в майке, которая одна белела в сгустившихся сумерках. Лица не было видно, только красный огонёк папиросы подсвечивал усы. В этом не было ничего необычного – дядь Лёша частенько выходил встречать сына, и Ваня уже приготовился, бросив на ходу «здрасте», войти в ворота. Но в этот раз сосед крепко взял его за плечо:

– Стой, сынок… И ты, Борька, стой.

Только тут Ваня заметил, что в окнах их квартиры темно. Но он не испытал никаких дурных предчувствий – так прочен и надёжен казался ему мир его детства, что тревожные мысли если и посещали его вихрастую голову, то уж точно не задерживались в ней. Всё, что было вокруг плохого и непонятного, казалось далёким, происходящим с какими-то другими людьми.

– У вас никого нет. Сейчас мы идём к нам, – сказал дядь Лёша каким-то чужим голосом и повел их через ворота вглубь двора, где, в полуподвальном этаже, жила Борькина семья. В передней комнате ярко горела лампочка под потолком, а у старой, дореволюционной ещё плиты, стояла Борькина мать, тётя Дуся. В комнате, которая «при господах» была кухней в этом большом доме, аппетитно пахло борщом и жаренной на постном масле картошкой с луком. Вторая, сейчас тёмная комната, бывшая кухаркина, дверь в которую была открыта, служила родителям спальней, а Борька спал здесь – на кухне, на топчане за занавеской, в бывшей кладовой.

– Ну, хлопцы, мыть руки и за стол! – приказал дядь Лёша и подтолкнул их к висящему на стене умывальнику. Пока они с Борькой возились с мылом и полотенцем, тётя Дуся принялась накрывать. Её муж уже сидел на хозяйском месте, напротив двери, перед ним стояла глубокая миска с борщом. На большой плоской тарелке посреди некрашеного массивного стола лежали горкой ломти хлеба, были разложены ложки. Мальчики сели рядком, по левую руку от хозяина. Ваня спросил:

– Дядь Лёш, а где мама с папой?

Тот глянул на мальчика и отвёл глаза.

– Вот поешь, тогда скажу. Садись, мать, уже…

Только теперь, когда Дуся села напротив, Ваня увидел её лицо. Оно было опухшим, а глаза – красными. Тут Ваня впервые встревожился: Матвеевы жили дружно, и он никогда не видел, чтоб Дуся плакала.

Но ужасно хотелось есть, Борька уже рядом молотил ложкой, и Ваня последовал его примеру…

Только когда непривычно молчаливая Дуся поставила перед ними по стакану узвара, Алексей Петрович решительно прокашлялся и заговорил.

– Вот что, Иван… (Ваня даже не сразу понял, что обращаются к нему). Ты уже большой, поэтому говорю тебе как есть: твоих сегодня забрали…

Не было смысла спрашивать, кто забрал и куда: это знали даже сопливые ребятишки. «Забрали» означало, что приехал «воронок» с людьми в форме и с главным в чёрной кожанке, перевернули вверх дном весь дом, а потом увезли хозяев в скучное кирпичное здание на окраине, откуда редко кто возвращался.

Иван Ильич до сих пор помнил тот животный страх – будто на тебя неотвратимо надвигается что-то огромное, бездушное, и оно через мгновение поглотит тебя, раздавит, вопьётся огромными железными зубами… Как он инстинктивно зажмурился, зажал уши ладонями и открыл было рот, чтобы закричать – но крика не получилось, только жалкий, сиплый писк человека, которому снится кошмарный сон, а он никак не может проснуться…

Он смутно слышал сквозь ладони, как всё вокруг пришло в движение. Громкие отрывистые слова дяди Лёши, растерянную Борькину скороговорку, отрывистый вскрик его матери, грохот отодвигаемых табуреток.

Очнулся в мягких Дусиных объятиях. Прижимая его полной рукой к тёплой груди под цветастым выгоревшим ситцем, она покачивалась с ним вместе взад-вперёд и бормотала какие-то бессмысленные ласковые слова. Последнее, что Ваня смутно помнил, проваливаясь в шестнадцатичасовой глухой сон, было суровое страдальческое лицо Алексея Петровича – Бати – когда тот укладывал его на Борькину постель.

Потом он узнал, что ночью Матвеевы сходили в его – бывшую теперь – квартиру, собрали и вынесли все Ванины вещи и то ценное, что ещё осталось после визита незваных гостей. Многое из припрятанного деятельной Дусей было обменяно на продукты в войну, но прадедовы часы с маятником в футляре из красного дерева – ходики – до сих пор висели в гостиной Ивана Ильича и неутомимо отстукивали время.

Когда за мальчиком пришли, чтобы определить его в детдом, Алексей Петрович заявил, что Ваня останется у них, припечатав ревностную чиновницу неотразимым аргументом: дескать, сын за отца не ответчик! Товарищ уполномоченная знает, кто это сказал? Может, она не согласна с нашим великим вождём товарищем Сталиным? «Ну, как знаете, товарищ Матвеев, – сдалась та. – Но имейте в виду…» Что следует иметь в виду товарищу Матвееву, она так и не пояснила. Это стало понятно потом, когда в городке узнали, что сменный мастер железнодорожного депо Алексей Петрович Матвеев и его жена усыновили ребёнка «врагов народа». Однако Батя был не из пугливых: он не только растил Ваню как родного сына, но и Борьке строго-настрого наказал не давать его в обиду: «Запомни – вы теперь братья!»

Так оно и шло. «Юноши не носят своё горе как платье»¹, и спустя какое-то время Ваня вполне освоился в «поварне», как называли полуподвальную квартирку здешние обитатели – до революции Дедовым принадлежал весь дом: дед, Аркадий Валерьянович, был директором реального училища. Сначала это был просто особнячок с четырьмя комнатами наверху и тремя (кухней, столовой, она же гостиная, и кабинетом) внизу. Но семья росла, и когда родились дети, к дому пристроили флигель, в цокольный этаж которого переехала и кухня с комнаткой кухарки, а в бывшей кухне оборудовали «удобства».

Когда утвердилась советская власть и стали расселять из лачуг бедноту, новое городское начальство нашло у Дедовых излишки жилой площади. Отца, Илью Аркадьича, в городке уважали. Он служил инженером на железной дороге, а Раздольный уже тогда был крупным железнодорожным узлом, дававшим работу едва не половине взрослого населения. А если учесть, что большинство служащих железнодорожных мастерских в своё время учились у Дедова-старшего, то авторитет семьи казался незыблемым. К двадцать восьмому году из большой семьи Дедовых в доме проживали сам Илья Аркадьич с женой и сыном и его вдовая мать – шумный жизнелюб и балагур Аркадий Валерьяныч тихо умер во сне за два года до Ваниного рождения. Сёстры разъехались ещё раньше – старшую, красавицу Зою, революция застала в Афинах, где она гостила с мужем, понтийским греком и успешным коммерсантом, у его родных; там они и остались – сначала в надежде переждать смуту, но как оказалось, навсегда. А младшая, Сонечка, поехала в столицу на женские медицинские курсы, вышла замуж за ассистента профессора, и теперь они вместе строили советское здравоохранение.

В последний год своего директорства – «ещё до всего», как говаривал Аркадий Валерьянович, – он как-то раз привел обедать своего любимого ученика, Лёшу Матвеева. Алексей как раз заканчивал учёбу, и дедушка захотел показать его сыну, чтобы тот похлопотал за него в мастерских. «Вот увидишь, Илюша, у него не только руки золотые – у него умище! Инженерный ум! – грохотал по дому раскатистый отцовский бас. – Он механику не хуже меня знает, но это пустяки. Ты бы видел его опыты с электричеством! Доказывает, что будут ходить поезда на электрической тяге, представляешь? Всю доску формулами исчертил!..»

Молчаливый, с лукавыми искорками в глубоко посаженных серых глазах, Алексей всем понравился. Когда после окончания реального училища он устроился в депо учеником слесаря, Дедовы по общему согласию предложили ему комнату во флигеле над кухней. Как раз в это время старая кухарка Карповна слегла с ревматизмом. Когда спустя месяц старушка впервые встала со своего топчана, стало понятно: она своё отработала. Послали в станицу за её дочерью.

В этот вечер Алексей во второй раз появился в дверях Дедовской гостиной. Аркадий Валерьяныч, который коротал вечер, раскладывая пасьянс, поднял голову от карт.

– А, Лёша! Заходи.

Алексей робко сделал полшага и откашлялся.

– Ну? Что там у тебя?

– Аркадий Валерьяныч, я тут подумал… Карповна уедет, а вам же всё равно нужна кухарка…

Тут все трое увидели, как из-за его спины вышла веснушчатая худенькая девушка с непослушными русыми кудряшками, которые она тщетно пыталась укротить с помощью гребней и тугой косы.

– Это Дуся… Евдокия Гусева, то есть.

Дуся наконец решилась и вышла вперёд.

– Здрасьте, – произнесла она, краснея, но храбро глядя в глаза хозяину.

Илья смотрел на эту сцену с весёлым любопытством, Аркадий Валерьянович силился придать себе строгий вид, а тихая Наталья Семёновна сказала просто:

– Здравствуйте, Дуся. Сколько вам лет?

Дуся бросила на Алексея снизу вверх быстрый взгляд.

– Семнадцать, но вы не подумайте, – затараторила она. – Я умею готовить, меня бабушка всему научила: и борщ, и вареники! Пироги могу – бабушка говорит, что моё тесто лёгкое, легче, чем у неё даже. А моя бабушка самому Кравченко готовит – знаете «Бакалею Кравченко» на Купеческой? Когда мать умерла, отец на молодой женился, вот я и живу с бабушкой, и… – Девушка вдруг остановилась на полном скаку – это Алексей дёрнул её за рукав.

Все присутствующие уже откровенно забавлялись этой сценой, даже Аркадий Валерьянович не смог удержать серьёзность и ухмылялся в усы.

– Где ты нашёл это сокровище? – улыбаясь во весь рот, спросил Илья.

– Вы же слышали: в бакалее Кравченко…

– Алексей Петрович у нас чай и сахар покупают, – перебила неугомонная Дуся.

Несколько дней спустя Дуся уже водворялась в Дедовской поварне: мыла окна и полы, стирала занавески – пока на плите поспевал обед или ужин. В воскресенье, ближайший выходной, Алексей встал до свету, и они с Дусей на пару перебелили стены и потолки в самой поварне и в прилегающей к ней спаленке – когда девушка принесла господам чай, в её кудрях ещё были видны следы извёстки. Наталья Семёновна самолично отправилась на кухню, чтобы оценить, как устроилась её новая прислуга, всё одобрила и даже подарила стёганое ситцевое покрывало на кровать.

Стряпухой Дуся и впрямь оказалась отменной, а кроме того обладала неуёмной энергией и уживчивым, смешливым нравом. После мешкотной ворчуньи Карповны дом, казалось, повеселел, наполнившись деловитой Дусиной скороговоркой. Аркадий Валерьянович нахвалиться не мог её пирожками и нарочно зазывал гостей, с чувством потчуя их изделиями своей новой кухарки. Его супруга, посмеиваясь, говорила, что Дуся «совсем прибрала его к рукам».

К весне Алексей из учеников перешёл в слесари, и на Троицу сыграли скромную свадьбу. Так Матвеевы воцарились во флигеле, где спустя положенное время родился их первенец Борька. А вскоре, летом двадцатого года, женился и Ванин отец, но это уже другая история…

В столицах грянула революция, Первая мировая сменилась Гражданской войной, но здесь, на южных окраинах империи, люди продолжали жить как прежде, ещё не принимая всерьёз роковые события – перемелется! Служащие «железки» имели бронь, так как их работа обеспечивала снабжение армии, поэтому и Алексей Матвеев, и Илья Дедов уцелели в этой войне.

4.

Но многих, кого пощадили войны, поглотила ненасытная революция.

Началось с «уплотнения». Дедовы были из последних, к кому подселили большую и шумную семью. Семейство Гришки – бывшего сидельца² питейного заведения, а ныне начальника продотдела Григория Васильевича Ивахнюка – состояло из самого Гришки, его жены Надежды, а также тёщи Любовь Ефимовны и двух дочерей, десяти и пятнадцати лет. Дедовы отдали им весь верхний этаж и теперь жили в двух нижних комнатах: родители – в бывшем кабинете, а Ваня с бабушкой – в дальней половине гостиной, которую для этого отделили плотными портьерами.

Ивахнюк на должности раздобрел и преисполнился чувства собственной значимости. И хотя к его лоснящейся физиономии, казалось, намертво приклеилась угодливая улыбочка сидельца, на дне своей мелкой душонки он затаил классовую злобу на «господ». Когда, пьянея от собственной дерзости, он первым подал руку Илье Аркадьевичу, эта короткопалая потная рука повисла в воздухе, а новый сосед вполне равнодушно пожелал ему доброго дня и скрылся за дверью. И Гришка затаил обиду. Прежняя работа, казалось, сделала его нечувствительным к грубости пьяных посетителей: он вполне равнодушно пропускал мимо ушей бранные слова и деловито выпроваживал перебравших клиентов. Но кое-кто из его особо отличившихся обидчиков знал, что Гришка не так прост и что на самом деле он ведёт скрупулёзный учёт всем своим унижениям. Он научился прислушиваться к пьяным откровениям и хранил их до поры в своей цепкой памяти. Обычно ничто из услышанного не выходило за порог заведения, но Ивахнюк научился использовать некоторые факты с несомненной для себя выгодой. Всеми порами своего поруганного существа он жаждал реванша, и он его получал – гораздо чаще, чем можно было ожидать. Несколько мелких мошенников и неверных мужей охотно оказывали ему небольшие услуги в обмен на «скромность». Но самым крупным своим успехом – до прихода большевиков – сам Гришка считал женитьбу на дочери полицейского пристава. Рыльце у будущего тестя было сильно в пушку, о чём Ивахнюк, как обычно, подслушал в распивочной. Он не поленился, проверил сведения – результаты оказались даже более впечатляющими, чем это следовало из жалоб и проклятий пострадавшего, который в течение вечера усердно заливал своё горе. Гришка почесал голову и пригляделся повнимательнее к приставской дочке. Надежда была не красавица, но вполне себе ладная и нрава покладистого, и он вполне резонно предположил, что на безрыбье она будет рада любому жениху.

Когда Надежда, зардевшись, сообщила отцу, что выходит замуж, разгневанный пристав прямо от питейного прилавка отволок Гришку в участок. Откуда последний спустя полчаса вышел уже в статусе жениха и, посвистывая, направился назад, к месту службы.

Но эта необъяснимая женитьба имела и другие последствия. Клиенты стали побаиваться Ивахнюка, некоторые даже стали обходить заведение стороной. К тому же негоже зятю полицейского пристава служить подавальщиком в питейной, и тесть обстряпал с Гришкиным хозяином уговор: Григорий становится управляющим, а сам хозяин может рассчитывать на снисхождение властей.

С этих пор заведение процветало, а тихая, безропотная Надежда родила одну за другой трёх дочерей (средненькая, правда, умерла во младенчестве от краснухи). И быть бы Гришке в дамках³, если б не война и не революция…

От войны, правда, Бог миловал: к тому времени тесть вышел в отставку и Григорий остался единственным кормильцем большой семьи.

С большевиками было похуже, но выручило умение держать нос по ветру. Не заморачиваясь идеями мировой революции, он быстро понял две вещи: во-первых, новая власть благоволит к бедноте и пролетариям, а во-вторых, эта новая власть почти поголовно представлена клиентами распивочной, которых он знает как облупленных. И ещё, для верности, надо вступить в ихнюю партию большевиков, но эту задачку Ивахнюк решил играючи: достаточно было поотираться на одном-двух митингах, чтобы понять, чем дышат эти самые большевики. Самое рисковое было не промахнуться – а ну как завтра скинут комиссаров, и тогда тем, кто имел с ними дела, не поздоровится! Но и тянуть значило упускать свою выгоду. Он всё-таки выждал немного для верности, и когда стало ясно, что «эти» пришли всерьёз и надолго, отправился в райком.

В анкете указал происхождение – пролетарское (А какое же ещё? Отца он не знал, мать мыла полы по домам и померла, когда Гришке едва исполнилось девять лет – тут-то его и взял хозяин распивочной, на которого он до пятнадцати лет горбатился за еду и кров: бегал по поручениям, носил воду, топил печи, убирал в доме – словом, делал что скажут), род занятий – заведующий питейным заведением; поддерживает революцию и хочет внести свой посильный вклад.

Новые власти оценили благородный порыв и, учитывая опыт Григория Васильевича (а также, несомненно, его обширные связи), поставили его руководить районным продовольственным отделом.

Осмотревшись и освоившись в должности, Гришка, благодаря приятельству с завжилотделом райкома, вовремя подсуетился и записался в очередь «на улучшение жилищных условий» – семья жила в обычной казацкой мазанке на отшибе. После чулана при распивочной, в котором он обитал до женитьбы, этот белёный пятистенок казался ему царскими хоромами, но теперь там стало тесно. И хотя тесть помер на третий год после водворения Гришки, но семья-то выросла! Ушлый заведующий жилотделом подсказал приятелю самые лакомые дома, подлежащие «уплотнению», и Гришка положил глаз на Дедовский особняк.

Ждать, впрочем, пришлось долго: неизвестно почему, но подселение к Дедовым постоянно оттягивали. Отдавая должное поджарке с первачом у Гришки на кухне, завжилотделом неловко оправдывался – дескать, уж больно семья уважаемая, сам председатель у ихнего батюшки учился и потом с ихним сыном в депо работал. Может, Григорий Васильич другой дом возьмёт? Вон, бывший дом Кириакиди хотя бы – на него, правда, отдел образования нацелился, но если Григорий Васильич согласится…

Но Гришка стоял на своём: только дом Дедовых! Плевать ему на хозяев, он в реальном училище не учился и на железке не работал и не понимает, что за цаца такая этот Дедов, что ему можно жить вчетвером в семи комнатах, когда он, честный труженик, вынужден вшестером ютиться в этой халупе!

И таки дождался: в конце лета жилотдел вручил ему долгожданный ордер. Перед тем как поставить на нём свою подпись, председатель лично навестил Илью Аркадьевича, чтобы объяснить ситуацию. Но тот уже был готов к такому повороту – на всей улице почти не осталось дома, куда бы не подселили одну-две семьи. Да и в Дедовском флигеле, над поварней, где раньше была Илюшина детская – самая тёплая и солнечная комната в доме – уже с полгода жило семейство машиниста, которое, впрочем, привёл сам хозяин.

Так что к моменту заселения Ивахнюков Дедовы уже смирились с такой перспективой и отнеслись к этому событию не то чтобы равнодушно, но довольно спокойно. Разве что Наталья Семёновна всплакнула, освобождая верхние комнаты для новых жильцов – она-то здесь жизнь прожила! Здесь родились её дети, на этой кровати тихо скончался дорогой её Аркадий Валерьянович, балагур и жизнелюб…