Памяти лоскутное покрывало

Я, конечно, так и не узнал доподлинно, что конкретно побудило мою девушку к окончательному разрыву наших отношений, но довольно скоро принял его как нечто неизбежное. Просто мне стало ужасно плохо. Как приклеенные ко мне, звучали слова, вложенные Ю. Тыняновым в уста Пушкина, и адресованные его лицейскому другу Кюхельбекеру: «Люблю тебя, как брата, Кюхля, но, когда меня не станет, вспомни мое слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер»! Между прочим, Кюхлю звали также, как и меня (Вильгельм – это немецкий вариант того же имени Вильям).

Помнится, что меня ужасно задело то, с какой легкостью Нэлка буквально «выдала» мне финальный отказ всего лишь через несколько дней после самых пылких признаний. Со временем все это перестало меня удивлять, особенно, когда мне случайно попались на глаза слова одного из монологов Гамлета в начале шекспировской трагедии: «О, женщины, вам имя – вероломство!» (перевод Б. Пастернака). Не правда ли, звучит вполне утешительно во всех подобных ситуациях. Совсем недавно по какому-то случаю мне захотелось проверить точность этой цитаты. Оказалось, что с цитатой все в порядке – я ее правильно запомнил, но, к моему немалому удивлению, выяснилось, что перевод Б. П. имеет мало общего с оригиналом Шекспира. Действительно, в оригинале фраза звучит так: Frailty, thy name is woman! Если взглянуть в современные словари, то слово Frailty может означать:

1) слабость, хрупкость, бренность, немощь, непрочность

2) нежизнеспособность

3) немощность

Стоит упомянуть, что русскому слову «вероломство» в английском языке соответствуют два слова, почти синонимы: «treachery» и «perfidity». Не трудно видеть, что ничего даже близко приближающегося по смыслу к понятию «вероломство» не содержится в «отзыве» Гамлета о женщинах. К тому же отмечу, что в оригинале у Шекспира эти слова даны в форме единственного числа, как упрек, адресованный конкретной женщине (его матери Гертруде), при чем frailty выступает в роли подлежащего в этой фразе. Вспомним также, что в тот момент Гамлет еще ничего не знает о том, что его отец был злодейски убит. А в переводе Пастернака эта же фраза начинается со слов «О, женщины…» и звучит она почти как приговор, адресованный всей прекрасной половине рода человеческого.

Не берусь предполагать, что побудило Бориса Леонидовича к такому ужесточению той, в общем-то довольно снисходительной, оценки поступка конкретной женщины, своей матери, что прозвучала в словах Гамлета. Примечательно, что в черновиках перевода пьесы у Пастернака приводится весь тот перечень вариантов словарных значений слова «frailty» на русском языке, что приведен мною выше. Трудно удержаться от предположения, что выбор слова «вероломство», резко отличного по смыслу от всех этих вариантов, не был совсем произвольным для поэта, а скорее случился как отражение мотивов чисто личного характера. Вряд ли можно сказать об этом в более определенном смысле – во всяком случае, я бы не хотел здесь этого делать. Но любой желающий может обратиться к автобиографической «Охранной грамоте», а также письмам Б. Л. и его родных, чтобы понять, с какими глубочайшими драматическими потрясениями поэт сталкивался в молодости, переживая перипетии своих любовных романов. В частности, именно об этом сказано в одном из замечательных стихотворений раннего Пастернака «Марбург».

Если же снова вернуться к словам Гамлета, то мне кажутся определенно более адекватными другие варианты их перевода, как например: «Бренность, ты // Зовешься: женщина!» (М. Лозинский,1933г) или «Слабость – имя // Твое, о женщина!» (Анна Радлова, 1937). Во всяком случае, с высоты своего жизненного опыта я могу определенно утверждать, что среди мужчин вероломство встречается не реже, чем среди женщин.

Темиртау – 5. Чего я там искал и что нашел?

Возвратимся снова к осени 1954 года, когда мне предстояло вернуться в Темиртау и как-то по-новому устраивать там свою жизнь. Служение «прекрасной даме» закончилось – и это означало, что оборвалась одна из главных нитей, связывающих меня с Москвой. Конечно, там жили мои родители, которые просто мечтали, чтобы я вернулся в столицу, но ни своей квартиры, ни работы там не было, и оставалась надежда только на аспирантуру. Однако же, если меня не оставили в аспирантуре сразу после окончания Университета, то где гарантия, что меня туда допустят теперь?

На самом деле, здесь было самое время остановиться и задуматься: а вообще-то «стоила ли игра свеч?» Ведь в Темиртау на заводе у меня были очевидные и очень неплохие возможности сделать карьеру, поднимаясь по обычной «служебной лестнице» – инженер/технолог цеха/начальник цеха и т. д. Со временем и квартиру бы дали от завода. Конечно, при этом надо было бы забыть про науку, но кто сказал, что наука – это самое интересное в жизни? Ведь химическое производство завода также открывало некоторые перспективы творчества, хотя бы по части улучшения технологии и организации производства, уже не говоря об очевидной полезности твоей практической деятельности. В подобных раздумьях прошли последние дни моего пребывания в Москве.

В один из таких осенних дней 54-го года я зашел на химфак МГУ, где встретил своего профессора, Александра Петровича Терентьева, заведующего лабораторией, где я делал диплом. Он попросил меня зайти к нему и с большим участием стал меня расспрашивать о моем заводе, о моих текущих делах и планах на будущее. Я не был избалован подобным вниманием со стороны своих преподавателей и довольно подробно рассказал о том, что делается на заводе вообще и чем конкретно я там занимаюсь. При этом также не преминул сказать о своем настрое покинуть науку вообще и уйти в химическое производство – «поскольку я точно знаю, что там я буду приносить пользу». Профессор терпеливо меня выслушал, а потом сказал примерно следующее: «Я ведь наблюдал за тем, как Вы у нас работали, начиная с первого курса. Мне уже тогда было ясно, что Ваше призвание – академическая наука. Конечно, жаль, что Вас не удалось оставить у нас в аспирантуре – но это решали не мы. Сейчас Вы должны отработать там на заводе свой срок, но затем обязательно возвращайтесь в Москву, в аспирантуру. Кроме всего прочего, учтите, что Вы уже испробовали вкус занятий наукой и осознали, что у Вас это получается хорошо. А раз так, то это уже не забудется, и никакое другое занятие не даст Вам настоящего удовлетворения».

Тогда эта беседа для меня была, как долгожданный глоток воды для жаждущего человека. Потом я еще походил по лабораториям химфака, поболтал с друзьями, окунулся в привычную атмосферу запахов и разговоров про всякие любопытные реакции, что происходили здесь же на глазах. На одном столе что-то перемешивалось и кипятилось в огромных колбах, на другом – шла вакуумная перегонка, на третьем – на стенках перевернутой воронки возникали игольчатые кристаллы – шла возгонка продукта из какой-то черной «смази». В памяти стали оживать похожие картинки, почти забытые мной за время темиртаусской «ссылки» … Тут я даже удивился сам себе – неужели я всерьез собирался забыть и оставить все то, что со школы служило для меня источником подлинного наслаждения? Ведь это все, как тот самый «вкус мяса», что, как известно, забыть нельзя!

Ещё я выяснил, что почти невозможно, чтобы меня приняли на будущий год в аспирантуру МГУ – все-таки требовалось отработать на заводе не два, а три года. Правда, в Институте органической химии мне объяснили, что в виде исключения и через два года могут принять в аспирантуру, но только в заочную. И, конечно, при условии, что все вступительные экзамены я сдам «на отлично». Это был вызов – как раз то, что мне требовалось, чтобы запуститься на подготовку к предстоящему испытанию на полные обороты!

Шесть часов рабочего дня на заводе – больше ничего я не был должен отдавать родному государству. Но даже это не требовало от меня каких-либо заметных умственных или физических усилий. На работе я чувствовал себя довольно свободно – самое добросовестное исполнение обязанностей занимало не более двух часов. Все, что мне полагалось делать – это обеспечивать аналитический контроль за процессом гидратации ацетилена. Первые дни я было пытался как-то следить за тем, как мои лаборантки отбирали пробы и делали анализы. По наивности я как-то даже задал вопрос, касательно допустимой ошибки в определении каких-то параметров (все-таки я еще кое-что помнил из аналитического практикума химфака). Но ответ последовал категоричный – «Вильям Артурович, ошибок мы не делаем, за ошибки с нас снимают премиальные!». Здесь я все понял, никаких дурацких вопросов больше не задавал, а осознал, что от меня ожидали лишь одного: своей подписью подтверждать достоверность цифр, которые мои лаборантки записывали в журнале. Конечно, это тоже отнимало некоторое время, но, как правило, часа два у меня оставалось на то, чтобы читать учебники по химии или книги на английском языке.

В тот год я впервые прочел «Сагу о Форсайтах» в русском переводе, и она настолько меня пленила, что я решил прочесть ее в оригинале. Но где ее добыть? Пошел в единственный книжный магазин в Темиртау и спросил просто так, на удачу: «Есть ли у вас „Сага о Форсайтах“ на английском языке?». «А Вам зачем?» – изумились продавцы. Мой ответ: «Читать!» – их удивил и обрадовал. Дело в том, что с полгода назад им прислали все шесть томов прекрасно изданной «Саги» на английском языке, но ни разу никто не поинтересовался этим сокровищем. Видимо, роман Голсуорси ждал именно меня!

Сначала я впал в отчаяние – ведь действительно мучительно читать увлекательную книгу со скоростью одна страница в час. Вот здесь-то мне и пригодились уроки воспитания «железной воли», которые «отлились» в виде свода простых, но непреложных правил: каждый день прочитывать не менее двух страниц текста, выписывая все незнакомые слова, с тем чтобы затем их выучивать наизусть. Слова эти записывались на отдельных бумажках, и весь день я не переставал доставать из карманов какие-то листочки, что-то бормотал и прятал обратно – та еще была картинка! Ничего оригинального я не придумал – примерно так занимался самообразованием мой герой той поры, Мартин Иден. Самое удивительное, что эта система сработала: уже через месяц я мог прочитывать две-три страницы в час, а еще через пару-тройку месяцев стал читать роман почти свободно и с огромным удовольствием.

С такой же одержимостью я занимался углублением своих познаний по органической химии. Каждый день на это отводилось не менее 3—4 часов. С собой я привез пару неплохих учебников, конспекты некоторых лекционных курсов и с десяток монографий. Все это я прорабатывал с поистине ослиным упрямством, даже не очень задумываясь над тем, а понадобится ли это мне?

Дополнительным источником информации была очень хорошая библиотека, вывезенная из Германии (как, впрочем, и весь Карагандинский завод синтетического каучука, бывший завод Буна-Верке в Шкопау). Немало времени я, не вылезая, сидел в этой библиотеке, листая старые немецкие химические журналы и попивая чаек, коим потчевала меня библиотекарша, солидная дама, жена директора нашего завода.

От этой дамы я и услыхал много любопытного про нашу тамошнюю жизнь и, в частности, впервые узнал про знаменитый лагерь Долинка под Карагандой. Кто только из знаменитостей не побывал там в роли зэков – не берусь припомнить все имена. Зато хорошо помню ее рассказы о том, как она время от времени ездила вместе с другими начальствующими особами в этот филиал Гулага на консультации у врачей (зэков, естественно) или на концерты артистов (тоже зэков), а по весне – за редиской и даже спелой парниковой клубникой, выращенных трудами все тех же зэков.

Горы исписанной бумаги, заполненные химическими формулами и уравнениями реакций, которые я потом привез в Москву, – наглядно свидетельствовали о моем «усердии, явно превозмогавшем рассудок» (по К. Пруткову). Эти конспекты мне очень пригодились при подготовке к вступительным экзаменам в аспирантуру. Но еще важнее была приобретенная уверенность в том, что я «научился учиться» и без проблем мог осваивать совершенно новый для себя материал из самых различных областей химии.

В сентябре 1955 года меня допустили к приемным экзаменам в аспирантуру ИОХ'а. Экзамены по языку и философии прошли для меня незаметно; ведь главным был экзамен по органической химии. Здесь на меня свалилось совершенно невероятное везение. Действительно, первым вопросом билета была химия ацетиленовых соединений, а вторым – методы синтеза индолов. Так вот, могу доложить, что я еще со школы интересовался ацетиленами и проработал досконально всю доступную мне литературу по этому вопросу, а что касается второго вопроса, то его я самым подробным образом изучал в ходе работы над своим дипломом.

Не хвалясь, берусь утверждать, что вряд ли кто из экзаменаторов мог сообщить мне что-то новое по первому или второму из этих вопросов. Когда я увидел такой билет, моим первым желанием было попросить заменить его – иначе получалось почти нечестно, как будто бы мне его подсунули по блату или я сам себе его «нарисовал». Но подобные «угрызения совести» не очень долго меня мучили, и я без всякой подготовки, с ходу, пустился рассказывать все, что я знал по билету. Блеснуть по-настоящему мне не удалось – экзаменаторы вскоре поняли, что сам я еще долго не остановлюсь, и, к моему огорчению, меня прервали, не дав высказаться хотя бы наполовину. Задали еще пару проверочных вопросов по химии вообще, потом спросили: а в какую лабораторию Вы бы хотели поступить?

Далее мною занялась заведующая аспирантурой ИОХ'а Екатерина Павловна Каплан, которая в деталях расспросила, откуда я взялся такой и где так выучился органической химии, да и английскому тоже. Сказала, что она не припомнит, когда последний раз так хорошо отвечали по органической химии.

С той поры прошло уже больше 60 лет, но я должен сказать, что среди официальных лиц мне редко встречался кто-либо, подобный Е.П., с такой же чуткостью и искренне добрым отношением ко всем, кто попадал в орбиту ее ответственности. Я точно знаю, что в этом со мною будут солидарны еще многие сотни (так!) абитуриентов, прошедших через заботливые руки Е. П. Каплан. Она скончалась в 2012 году, немного не дожив до 100-летнего юбилея. Да будет ей земля пухом!

Что касается выбора лаборатории ИОХ'а, куда мне хотелось бы пойти, то для меня здесь было все ясно. Конечно же, в лабораторию Ивана Николаевича Назарова! Чем же был продиктован мой выбор? Дело в том, что последний спецкурс, что я прослушал в Университете, нам читала профессор Роза Яковлевна Левина. Читала она совершенно блистательно и не только потому, что у нее был подобран великолепный материал по современному органическому синтезу. Она удивительным образом сочетала в своих лекциях строгий академизм в изложении фактического материала с эмоциональной выразительностью повествования. Особенно ярко все это проявилось, когда она рассказывала нам о тех замечательных результатах, что были получены в лаборатории академика Назарова. Вот тогда-то у меня и зародилось желание: «Хорошо бы попасть к нему в лабораторию!».

И вот сразу после экзамена и разговора со мной Екатерина Павловна буквально «берет меня за ручку» и ведет в кабинет к самому Ивану Николаевичу. Аудиенция была довольно короткой: И. Н. уже знал, что экзамен по химии я сдал «на отлично», и ко мне у него был единственный вопрос: почему я решил поступать в заочную аспирантуру? Я объяснил, что это не мой выбор, а просто таковы правила для молодых специалистов – необходимо отработать три года по распределению, а у меня прошло лишь два года работы на заводе. На это мне было сказано примерно следующее: «Заочная аспирантура приемлема лишь в том случае, если у абитуриента имеется возможность выполнять эксперимент по месту основной работы. Вряд ли это исполнимо в условиях Карагандинского завода синтетического каучука в Темиртау – не так ли? Следовательно, мы постараемся Вас зачислить в обычную аспирантуру. Конечно, это потребует каких-то дополнительных хлопот и определенного времени, поэтому пока Вам надлежит вернуться на работу на завод и ждать вызова от нас».

Надо ли говорить, насколько я чувствовал себя окрыленным после разговора с И. Н! Тогда для меня это был первый и так много значивший успех в жизни!

* * *

Второй год моего пребывания в Темиртау, когда полностью исчезла любовно-романтическая составляющая моей жизни, оказался для меня особенно полезным. Конечно, я довольно долго отходил от травмы, причиненной разрывом с Нэлкой. В тот год девушки просто перестали для меня существовать – я их старался обходить стороной. В этом были свои плюсы – не было соблазна как-то случайно жениться, что вполне могло произойти с молодым человеком в моей ситуации.

К концу моего пребывания в Темиртау я как-то незаметно вылечился от комплекса «человека с железной волей». Мне вдруг стало просто неинтересно себя все время заставлять что-то делать. Оказалось, что и без этого можно прекрасно обойтись, хотя, в принципе, совсем неплохо иметь уверенность в том, что, если понадобится, можно кликнуть на помощь своего верного коня, «железную волю», и она никогда тебя не подведет.

Но, пожалуй, было бы неправильно закончить разговор на эту тему, не вспомнив про замечательный рассказ Николая Лескова «Железная воля». Сюжет рассказа Лескова довольно бесхитростен. Его герой, немецкий инженер Гуго Карлович Пекторалис, предстает перед читателем как человек с «железной волей», способный преодолеть все преграды, чтобы достичь своей цели. Гуго абсолютно убежден в том, что эта его «воля» является неким несокрушимым инструментом, наподобие тарана, способным пробить дорогу к успеху даже в самых неблагоприятных условиях азиатчины провинциальной России.

Первоначально «железная воля» Пекторалиса помогла ему выжить в условиях в зимней России без всяких теплых вещей и при полном незнании русского языка. Потом он смог быстро наладить работу присланных из Германии машин, начал зарабатывать деньги, но выяснилось, что реальная жизнь, со всей своей алогичностью и даже дремучестью, не спешит уступать его напору. А под конец судьба сыграла с ним злую шутку: придя на поминки своего врага, Сафроныча, он самоуверенно заявил, что съест блинов больше, чем батюшка отец Флавиан. Но в этот раз несокрушимая «железность» воли Пекторалиса не смогла ему помочь. «Героическая попытка» сокрушить слабоволие и апатию русского человека потерпела неудачу: Гуго подавился очередным блином и бесславно скончался.

Здесь стоит обратиться к судьбе другого литературного героя, который мог похвастаться волей, не менее «железной», чем у Гуго Карловича. В уже упоминавшемся мною романе Джека Лондона «Мартин Иден» очень убедительно показано, как сила характера и воля помогли его герою преодолеть самые невероятные препятствия и достичь всего того, к чему он так самоотверженно стремился – славы, богатства, положения в обществе. Но к немалому удивлению (для него!), он обнаруживает, что эти цели были изначально пустыми и призрачными. К концу герой романа осознал, что его «железная воля» годится только на то, чтобы помочь «надежно» покончить жизнь самоубийством – нырнуть в океане на такую глубину, откуда уже невозможно вынырнуть. Мне представляется, что для романа о человеке с «железным» характером автор не мог бы найти ничего сильнее такой концовки: герой смог выработать в себе такую могучую силу воли, что она оказалась в состоянии переломить даже волю человека к жизни! Вот так, в конце концов выясняется, что Мартин Иден, этот почти идеальный волевой герой моей юности (он же – кумир не одного поколения молодых людей) оказывается неспособным противостоять давлению реальностей повседневной жизни.

К началу зимы 55 года на завод пришел долгожданный вызов, предлагающий отпустить меня для поступления в аспирантуру ИОХ'а. Я не спеша распрощался с друзьями в Темиртау и перебрался обратно в свой гостеприимный подвал на Чистых прудах. К тому времени отец уже вернулся на свою родину, в Венгрию, и вот я стал, на зависть всем моим друзьям, полновластным хозяином квартиры в центре Москвы.

Здесь можно подвести некоторые итоги. В принципе, можно считать, что у меня пропали впустую два года моей жизни… Или не впустую? Так ли была безумной моя идея отъезда из Москвы? Каков же баланс: два года потерял – это минус, но в плюсе – здорово подучил английский, к чему можно добавить зачатки французского и немецкого языков. Поднаторел в чтении научной литературы, что поступала в библиотеку завода, и стал очень неплохо представлять себе общую направленность наиболее актуальных исследований в нашей стране. Это впоследствии мне помогло, когда я приступил к работе в ИОХ'е. Окружающие подчас могли только удивляться моей эрудиции.

Но все это можно было обрести и не уезжая из столицы. А вот хотя бы чуть-чуть понять, как живет страна и мои соотечественники – вот эта тайна только-только стала передо мною открываться, во многом меня удивлять и в чем-то даже привлекать.

Если же говорить о личных уроках, то важнее всего для меня было то, что я приобрел друга на всю жизнь – не было у меня человека, ближе Юры Тувина и, конечно, если бы не Темиртау, мы бы с ним никогда не встретились. Пережил романтическую первую любовь – это была действительно серьезная душевная травма, но, в конце концов, она тоже пошла на пользу. По крайней мере, немало нового узнал про себя.

Насколько важно было для нас знакомство с Михаил Осиповичем, я уже писал. Хочется добавить только, что по своему культурному уровню мы с Юркой явно происходили из варварского сословия. В самом деле, поэтом для меня был Тихонов с его «Гвозди бы делать из этих людей…» или Симонов со столь же повелительным: «Револьвер в задний, компас в боковой…» и подобные стихи других авторов, где все ясно и однозначно и нет никаких вторых или третьих смыслов. Все просто и понятно, как в романтике шумного и показного советского героизма, но ни в одном из этих стихотворений нет и тени того эмоционального заряда, что несут в себе стихи Мандельштама. За одно это я благодарен от души Михаилу Осиповичу.

Вспоминается еще опыт чтения стихов иного стиля. Как-то М.О. извлек из своих книжных завалов стихотворный сборник переводов Редьярда Киплинга, этого певца британских колонизаторов. Мы о нем ничего тогда не знали и пришли в полный восторг, услышав эти стихи в исполнении М.О., который заставлял звучать каждое слово: от «Будет вздернут Денни Дивер» до «Пусть сердце полно сокровищ идет с кораблем ко дну…» или, наконец, «О, Запад есть Запад и Восток есть Восток, и с места они не сойдут» … Все это перекрыло своим звучанием и смыслом романтику «солдат и комиссаров» у Багрицкого, Тихонова, того же Симонова. В конце концов, именно «Мэри Глостер» или «Томлинсон» мне запомнились на всю жизнь, а К. С. – сохранился где-то на окраинах памяти, почти как некий шумовой фон.

И последнее. В Москве мне надо было прежде всего обзавестись каким-то хозяйством. Ну, там кастрюли, плошки, поварешки, чашки, сковородки – кое-что мне оставили родители, ну и, конечно, надо было что-то покупать, а мне ужасно не хотелось тратить свои деньги на такую ерунду. С тоской я бродил по хозяйственному магазину, когда вдруг увидел нечто, что изменило пейзаж вокруг меня.

Передо мной стоял ярко желтый велосипед Харьковского завода, шоссейный, с переключением скоростей, тормозами, и ручными, и ножным. Я мечтал о подобной машине с раннего детства, и вот сейчас она красуется передо мной, и ничто не мешает мне ее купить. Сбывшаяся мечта – вот как это называлось, и ее цена не имела никакого значения.

Я, не медля ни дня, сбегал домой за деньгами, и вот уже я веду к «стойлу» моего красавца, взявшись за рога-рули и улыбаясь всем встречным. Не прошло и недели, как я понял, что с велосипедом я приобрел свободу передвижения по Москве. Здесь не было точки, куда бы я не смог добраться на своем верном коне. Вечеринки, гуляния и свидания, концерты и выставки – всюду я с ним. На дачу к друзьям – да в любое место. А Подмосковье – от Архангельского и Кускова до Клина и Подольска, куда только захочет моя душа или желание моей спутницы. И так было лет 15, пока у меня не сперли велосипед прямо на улице, у букинистического магазина, где я купил замечательную монографию про Суздаль. Но к тому времени я уже обзавелся семьёй, и свобода передвижения перестала быть столь уж важной для меня.

Вскоре оказалось, что есть на свете еще одна степень свободы, о которой я даже не имел представления, и ее тоже можно было приобрести за деньги.

Через неделю после приезда в Москву я услышал от своего друга Володи Назаренко: «Как, у тебя что, нет байдарки? Ты даже не знаешь, что это такое? Как же ты собираешься жить в Москве?». Одного такого разговора мне хватило, чтобы я побежал в ГУМ и купил там байдарку «Луч». Позвал того же Володю, и мы, помучавшись с полдня, собрали какую-то странного вида лодку, что, по уверениям Володьки, должна была обеспечить мне свободу передвижения по водной стихии. Ну, а когда наступили майские праздники, мы с Володей обновили мою лодку. С тех пор у меня началась новая жизнь и навсегда сохранилось то ощущение новизны и свежести жизни, что я испытал тогда в первый раз при сплаве по реке Нара.

Все это произошло невероятно давно, в 1956 году, но с тех пор традиция сплава по разливу весенних речек никуда не ушла и даже, когда мы состарились, оказалось, что традиция эта по-прежнему живет среди наших детей.

Покупка велосипеда и байдарки означала определенный этап достижения зрелости для меня как самостоятельного человека. Чего еще мне не хватало? Ну, как же – я ведь не забыл, как слушал классику на чьем-то раздолбанном проигрывателе в Темиртау… Так почему же я здесь до сих пор не обзавелся музыкальным центром? Оказалось, что это было не так легко и потребовало известных хлопот, – за хорошим проигрывателем была изрядная очередь в ГУМе, но я не отступился, и вот уж я сижу у себя в подвале – для меня играют то Шопена, то Баха, и я чувствую себя почти королем.

В ту пору я, может быть, впервые в жизни задумался над вопросом: а что, собственно говоря, человеку нужно в жизни? Конечно, у каждого свои цели и свои потребности и нет предела его желаниям приобрести еще нечто полезное или привлекательное. Эта тема всегда была актуальной, и невозможно даже перечислить все попытки выстроить здесь систему приоритетов. Но мне как-то ближе всего оказался подход к этой проблеме американского писателя Генри Дэвида Торо, который давным-давно, где-то в середине XIX века, писал про себя: «Самый большой мой талант – это малые потребности», и еще: «Богатство человека измеряется стоимостью вещей, от которых ему легко отказаться». Оба этих тезиса оказались мне очень близкими, и всю свою жизнь я стремился следовать этим нехитрым принципам и ни разу об этом не пожалел.