Loe raamatut: «Елена Прекрасная», lehekülg 11

Синяя папка

Однажды после смены Игорь Ржевский, игравший Онегина, брякнулся перед Еленой на колени и стал биться лбом о пол. При этом он страстно умолял «не гнать его» и почему-то орал во всю глотку ариозо Ленского: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Восприняв это как актерское шутовство «поручика Ржевского» (прозвище Игоря, прилипшее к нему с театрального училища), девушка разразилась хохотом, на который сбежалось полтруппы. Алексей, который терпеть не мог Ржевского, схватил его за грудки, но тот резко ударил художника толоконным своим лбом прямо в глаз. Драчунов разняли. Им повезло, что никто не донес об инциденте режиссеру – за такие штучки тот безжалостно выгонял из труппы даже трижды заслуженных артистов. Появление синяка под глазом Алексей объяснил мэтру своей рассеянностью, а труппе показал портрет поручика-ловеласа в виде коленопреклоненного индюка с павлиньими перьями. Коллеги веселились, а Елену охватило смутное беспокойство.

– Леш, не зарывайся. Ржевский мстительный тип.

– Меня тоже не пимокат делал.

– Кто?

– Пимокат – валяльщик валенок, катальщик пимов. У нас в Сибири валенки пимами называют.

– Успокойся, Леша. Валенок! Дай я тебя поцелую.

В это время как назло появился поручик. Изобразив удивление и ярость, он встал в позу не иначе Арбенина, коего играл в антрепризе, и за неимением своих пристойных слов обратился к Алексею «Маскарадными» репликами: «Видал я много рож, а этакой не выдумать нарочно!», а потом к Елене: «Тогда не ожидай прощенья!»

Алексей, в детстве не знавший гувернеров, поступил просто, но от души: схватил хоть и легонький, фанерный, но всё же стул и обрушил его на голову фигляра. Тот взвыл и отлетел к стене. Неизвестно, чем закончилась бы на этот раз стычка, не появись в этот момент наставник.

– Александр Македонский герой, но за стул вычтем. Роскошная сцена! – изрек мэтр. – Вот так бы на площадке все играли! Вон отсюда! Краснова, останься.

Первым стремительно покинул помещение Алексей, за ним, держась за голову, Ржевский.

– Лена, в двух словах, что тут произошло? Из-за тебя, ясно как день и старо как мир. Но Алексей?

– А что Алексей? Как поступать, когда оскорбляют?

– Ладно, сам разберусь, – сказал режиссер. – Пойдем в кафе, сейчас там пусто. Покажешь еще раз сцену с письмом. Представь, что пишешь письмо не Ржевскому – какой он Онегин, прости господи, сам выбрал! Не ему, а всамделишному Онегину. Или самому Пушкину! Сымпровизируй.

В кафе они уселись за столик в углу. Лена положила пакет на столик, достала папку, открыла ее и взяла верхний чистый лист. Высунув от усердия кончик языка, вывела на нем пером: «Je vous écris pour vous – baule? Que puis-je dire?.. Amedeo! Où es-tu?..»²³

– С языком смешно, – сказал наставник, – но не знаю, до смеха ли тут?.. И язык французский… А что? Ничего. Можно и отсебятинки пустить. Скажем, это черновик письма… Ты Amedeo написала? Pourquoi? Eugène! Или Alexandre, если Пушкину…²⁴ Чего ты с пакетом не расстаешься? И спишь с ним?

– Это талисман.

– Да? Папка? Или еще что?

– Папка и еще.

– Покажи, если не секрет.

– Секрет, но вам покажу, – улыбнулась Елена.

Девушка извлекла из пакета «еще» – желтую кофту и красный кушак Модильяни.

– Это талисман? – спросил с иронией режиссер.

– Рисунки. – Лена раскрыла папку. – Вот.

Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.

– Хорошие копии, – наконец сказал он. – Кто сделал?

– Это не копии, – ответила девушка.

– Новодел? Однако с претензией на древность.

– Это оригиналы.

– Так. – Режиссер встал, снова сел. – Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?

– На память о нашей встрече, – вырвалось у Елены. Она засмеялась: – Наше фамильное. Семейная реликвия.

– И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!

– А что?

– А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…

– Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.

– Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?

– Всё его.

– Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.

– Интересовалась им… по молодости.

– А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?

– Пробовала. Два раза.

– Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время – то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя – Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.

Режиссер стал снова рассматривать рисунки.

– Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…

– Никто. Меня никто не вырезал.

– Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.

– То есть, из меня, например?

– Не цепляйся, – засмеялся режиссер. – Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.

Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.

– Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.

– Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!

– Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?

– А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! – с непонятной ей самой злостью бросила племянница.

– И предъявлю.

– Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!

– Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.

– Конечно, не отличит, – съязвила племянница. – Свидетелей-то не осталось.

– Чего радуешься? Забыла о себе? Ты не отличишь.

У Кольгримы явно улучшилось настроение. Она ходила с ужимками по комнате, поглядывала то в зеркало, то в окно.

– Наверняка задумался! – Потерла тетушка ладошки. – Вовремя ты ему показала папку, вовремя, тесто подошло! Давай начинай писать! Время не ждет!

– Это ты лихо, тетушка, про тесто! Вы с ним, похоже, вместе заквасили его!

Уже за полночь Елена нашла Модильяни в сквере возле боен Вожирар. Художник спал на земле, обхватив голову руками и поджав ноги, даже не на скамейке, а за ней, видимо, специально, чтобы не оказаться под ногами случайных прохожих. А может, просто там свалил коварный Вакх. Девушка присела на корточки возле спящего и осторожно коснулась его плеча. Моди вздрогнул, глянул на нее, поднялся. Пошатываясь, прошел мимо Елены и плюхнулся на скамейку. Он пробовал зевнуть, но у него это никак не получалось. Закашлялся. Кашлял долго и натужно.

– Зачем ты ходишь за мной? – наконец произнес Моди. Его всего сотрясала дрожь.

– Я не хожу. Являюсь.

– Издалека?

– Издалека.

– Понятно. Оттуда, – Модильяни махнул рукой перед собой. – Или оттуда, – махнул назад. – Всё равно. Далеко.

– Мне не всё равно, что ты лежишь тут и дрожишь, как…

– Ну, говори, как дрожу. Как собака?! – яростно спросил Амедео. Он взмахнул рукой, намереваясь ударить девушку, но промазал и ударил по скамейке.

– Какая-то чертовщина! – пробормотал художник. – Тебя, что ли, нет?

– Тебе видней, – ответила Елена. – Мне всё равно как ты дрожишь.

– Да? – удивился художник. – Тебе всё равно? А почему?

– По кочану! – рассмеялась Елена. – Пойдем выпьем кофе.

– Лучше абсент.

Шли молча. Модильяни вдруг схватил Елену за руку и, глядя ей в глаза, спросил:

– ОНА там?

– Там. Тебе туда не попасть. Да отпусти ты! Больно.

– Не попасть, – пробормотал Моди. – Я давно уже понял, что вы, женщины, из того мира, где… она.

– Да, мы все оттуда, – твердо заявила Елена. – И тебе туда не попасть. Ни в дурмане, ни во сне, ни наяву. – Она уже точно знала, что сейчас приведет несчастного алкаша в кафе и расстанется с ним навсегда. Сам виноват в том, что всеми брошен, прогнан, высмеян! И неожиданно для себя произнесла:

– Там скоро будут снимать фильм о тебе. Хотел бы увидеть, как это делается?

– Что? Не понял? Какой фильм? А зачем это мне?

Вошли в «Ротонду». Навстречу им направилась женщина. Оттолкнув Елену локтем, она обняла Модильяни, а потом стала трясти и кричать:

– Сколько ты еще будешь мучать меня?!

Амедео отмахнулся от нее, как от мухи, и криво улыбнулся:

– Еще немного. Потерпи. Лучше спроси у нее. – Он кивнул на Елену. – Она точно знает, сколько еще. И вообще, это ОНА… Кажется…

Елена выбежала из кафе. «Всё, всё, навсегда! Больше ни за что!» Ей казалось, что на этот раз она покидает сволочной мир примитивизма, абстракции и экспрессионизма, прокопченный сладкой похотью и горькой полынью, окончательно и бесповоротно. Хотя такое было уже, было – она хорошо помнила об этом, так сколько же раз это должно повториться?! Не пройдя и десяти шагов, она зацепилась за вывороченный булыжник и со всего маха растянулась на земле. «И куда я так спешу? – мелькнула у нее в голове мысль. – В другой, такой же сволочной, но мой модернистский мир?»

Фильм снят. Брависсимо! Что дальше? Будни…

В обеденный перерыв режиссер любил посидеть в уголке кафе на своем месте (оно было закреплено за ним «навечно») и, закрыв глаза, подумать в тишине. В эти минуты никто не решался потревожить его. Мэтр напоминал дремлющего льва, спокойного за свой прайд. Неторопливо он сам себе задавал вопросы. «Что осталось? Пара сцен, редактура, дерготня. А что потом? «Пир во время чумы»?..»

В кафе заглянула Елена. Увидела режиссера. Их общение на площадке было скупее, чем хотелось, зажатое в реплики наставника, его ассистента, оператора, в команды «Приготовились!.. Мотор!.. Камера!.. Начали!..», в холодную суету за спиной и жгучие взгляды, которые чувствуешь то ли затылком, то ли лопатками. Пообщаться не на репетиции, а в непринужденной обстановке удавалось редко – из-за занятости мастера. Поколебавшись, она неслышно подошла к наставнику, встала напротив. Тот, не открывая глаз, произнес:

– Как настроение?

– Простите, я…

– Не извиняйся. – Режиссер потер глаза. – Садись. Давно хотел сказать. Я рад, что мне удалось установить в труппе порядок. Гусары не в счет. То, что тебя не съели, это чудо.

– Я несъедобная, – сказала Лена.

– Теперь ты им не по зубам.

– Не думала никогда, что столько завистников среди опытных актеров, – неожиданно для себя разоткровенничалась Елена.

– Да? Любопытное наблюдение! К сведению: среди опытных актеров завистников как раз и больше. Это им опыт подсказывает. Ладно. Бог с ними! Тебе осталась практически одна сцена. Но очень важная! Ты в ней уже не отроковица, как при первой встрече с Онегиным. Но именно в этой сцене ты должна быть и великосветской дамой, и тринадцатилетней девчушкой! Как услышишь «Мотор!», совмести в себе эти два пласта времени, а про себя повторяй: «На свете счастья нет, а есть покой и воля. На свете счастья нет, а есть покой и воля…»

Режиссер с искорками в глазах глянул на актрису:

– Что? Быстро время прошло?

– Да, – вздохнула девушка, – быстро. Жаль…

– Не жалей. Картина будет представлена на Международном кинофестивале. Нет, не в Каннах, там другие любимцы. В Азии. «Да, азиаты мы…» Кстати, в Азии зрителей раза в три больше, чем в Европе и Северной Америке… К моему юбилею намечена еще ретроспектива моих фильмов. Короче, у нас с тобой будут призы. – Режиссер вдруг засмеялся: – Вчера услышал. В сочинении школьник написал: «В образе Татьяны Пушкин отобразил всю полноту русской женщины». Вот, а мы с тобой в фильме показали – поскольку в тебе полноты пока не наблюдается – одну лишь красоту. Разве можно красоту оставить без наград?

Потом режиссер замолк, закрыл глаза и словно забыл о присутствии Елены. Она уже хотела потихонечку уйти, но он вдруг спросил:

– Сценарий пишешь?

– Пишу. Написала практически.

– С собой? Покажи.

Елена достала из пакета папку, вынула распечатанные листы сценария.

– «Проклятый Моди». Неплохо. Оставь, почитаю. С папкой вместе. Рисунки хочу посмотреть. Сходи, прическу поправь.

Елена впервые рассталась с папкой. Она поднялась, помялась, не решаясь сказать, чтобы наставник случайно не забыл папку на столе.

– Да не переживай! – улыбнулся режиссер. – Папку из рук не выпущу. Не стоит переживать по пустякам. Верещагинский «Апофеоз войны» помнишь? Гора черепов, бездна переживаний… Возле угольных шахт много пирамид отработанной пустой породы. Человечеству нужно лишь то, что горит. А что не горит – в отвал!.. Прости, это я о своем…

Премьера фильма произвела на кинофестивале фурор и внесла основную интригу в конкурсную программу. Когда зал от напряженного ожидания сотен любителей кино и десятков претендентов на главный приз, казалось, лопнет, объявили, что заветная статуэтка достается российскому фильму «Встреча с Татьяной». Режиссер и Елена, уже получившая приз за лучшую женскую роль, встали, вышли на сцену. Режиссер поблагодарил организаторов кинофестиваля и жюри за оказанную часть. Зрительный зал приветствовал их стоя, сверкали фотовспышки, слышались крики русских фанатов: «Браво! Брависсимо! Ренессанс русского кино!»

– Клянусь, Алексей, я ни щепотки совести или справедливости не добавила в атмосферу зала! – божилась консультант-колдунья Кольгрима, платочком промокая слезящиеся глаза. – Это всё он и она!

– Ржевский-то, змей, зеленый, обошли наградой! – не без удовольствия произнес Алексей.

– Сам не позеленей! – бросила Кольгрима.

Елена думала, что эйфория от победы продлится долго, но уже через день, когда делегация вернулась в Москву, ликование сменилось тихой радостью от хорошо сделанного дела.

Режиссер принял сценарий Красновой практически без доработок. Похвалил:

– Крепко, штучно, зримо. Где накопала столько деталей? Придумала? Или из Интернета? Смотри, там много вранья.

– Кое-что нашла в воспоминаниях современников Модильяни, а много тетушка подсказала. Она досконально знает то время. Жила тогда.

Наставник решил, что ослышался, но ему достаточно было и простой ссылки на Кольгриму, поразившую его еще во время съемок «Онегина» своим познаниями по эпохе Николая I.

– Кого видишь в главной роли? Впрочем, знаю. Его? – он показал фотографию Алексея, на которой тот был точь-в-точь Амедео начала десятых годов.

– Да, его.

– Угу, – утвердил фотопробу мэтр. – Посмотрим еще, как он перед камерой.

Елене он предложил сыграть таинственную незнакомку, ставшую недосягаемым идеалом для художника, красавицу-модель и одновременно Музу, являвшуюся ему в алкогольном бреду и в мгновения творческого экстаза. Режиссер хотел предложить и Кольгриме роль Розали, хозяйки харчевни, не давшей умереть Моди с голода, но та отказалась:

– Не выношу света пюпитров. Пардон, юпитров! Да что я – юпитеров! Мой троюродный трехглавый дядюшка Змей Горыныч, внук Юпитера, чуть не ослеп от них. В дни полнолуния его можно увидеть в небе над Сочи. Взлетает и садится в Адлере, а над морем смерчем: «У-у-у!» Розали! Как же, встречались как-то! Для нее у меня бюст маловат и глотка не такая луженая! Но спасибо, дорогой мэтр, сердечный мой вам книксен! – Кольгрима соскочила со стула, слегка присев и чуть-чуть поклонившись, она, пощелкивая непонятно откуда взявшимися кастаньетами, озорно прошлась в соблазнительной сарабанде. Восхищенный режиссер растроганно поцеловал танцовщице-консультанту руку.

– Вас опасно снимать! – со смехом сказал он. – Отберете хлеб у всех актрис.

– А то! Пусть знают наших! – подтвердила тетушка. – Что вы хотите? Старая школа! Начало двадцатого века! Шимми, Блэк Боттом, квикстеп, кейкуок! А балет Баланчина! Выдастся минутка, столько расскажу о Джордже-проказнике! Помнится, он говаривал: «Чтобы сделать хороший балет, нужно любить красивых женщин». И любил. И кто в него теперь за это бросит камень?

Но тетушка была бы не тетушкой, если бы не завершила спич словами о себе (даже если и до этого они были исключительно о ней):

– И вообще, кем я только не была! Балериной, простой танцоркой, арендатором и заодно премьершей-балериной и премьершей-солисткой в частном театре! А вот премьер-министром не была. Сначала вакансия была занята Петром Аркадьевичем Столыпиным, а потом сэром Уинстоном Черчиллем!

Слушать тетушку было наслаждение! Но надо было и делами заниматься. Режиссер развел руками – дела, дела! – и занялся делами. Их них, пожалуй, главным было то, что он присовокупил сценарий Елены к своему и велел указать в титрах двух авторов сценария – его и Елену Прекрасную-Краснову (именно так). На главную роль в фильме мэтр утвердил Алексея – уж очень тот был похож на знаменитого модерниста, к тому же и сам художник по натуре. Когда режиссеру коллеги указывали на то, что Алексей не профессионал, он возражал: «Ну и что? У Пазолини роль Иисуса Христа исполнил вообще девятнадцатилетний студент!»

До съемок Елена считала, что ей будет не просто играть те сцены с Модильяни, которые она прожила то ли во сне, то ли наяву (кто их знает?), и затем еще раз при написании сценария. Похоже, что дается с потом и кровью, описать можно только кровью! К тому же предстояло исполнить роль не просто одной из пассий художника, а единственную, к тому же Музу!..

На деле всё оказалось гораздо легче. Но одновременно и сложнее. Алексей был не Моди, и она с ним была не она, а словно кто-то чужой, квартирант, занимавший уголок ее души, кого, похоже, вовсе не коснулись ее реальные метания. Прекрасно видевшая это тетушка подсказала племяннице:

– У тебя, дорогуша, ничего не получится с ролью, если не влюбишься в Алексея, как в настоящего Модильяни. Я вовсе не призываю тебя прыгать к нему в кровать. Без искренних чувств выйдет белиберда! Без них надо быть или гениальной актрисой или гениальной притворщицей…

– Тетушка, а это не одно и то же? – спросила Елена, но та пропустила вопрос мимо ушей, зацепившись лишь за «гениальных актрис»:

– Ну, гениальных актрис, не считая меня, нет. А тебе в помощь – кто нужен?

– Бог в помощь!

– Не возражаю. А тебе в помощь, если кто и нужен, так это настоящий Модильяни, – сказала задумчиво Кольгрима. – Что ж, рассмотрим, сударыня, вашу заявку и подумаем, как вам помочь. Только не вздумай смыться куда-нибудь. Держи себя в руках! Не девочка уже, в конце концов!

Предстояло снять важную сцену в «Ротонде», ключевую для образа Модильяни, когда художник тщетно пытается изобразить то, что ему привиделось то ли во снах, то ли в бреду, то ль наяву. А может, и всегда было перед его мысленным взором. Не исключено, что искусник просто пребывал в наваждении и лихорадочном возбуждении – и не было никакой Музы, а точила его одна лишь тоска по иной жизни. В такие моменты у Моди ничего не получалось, и он с возраставшим раздражением отбрасывал, мял, рвал рисунки. И так тяжко было ему, точно бесы истязали его душу.

Кольгрима и Елена подсказали Алексею (он еще был и художником картины), как выглядела «Ротонда» в начале прошлого века. Когда выстроили декорации, девушка, увидев их в первый раз, почувствовала тоску, но обычная суета заглушила ее.

Алексея принарядили в желтую куртку Модильяни, препоясали красным кушаком, принесенными специально для этой сцены Еленой, и он стал и впрямь (как и обещала проницательная тетушка) точь-в-точь Моди. Тем не менее молодой человек, преображенный стилистами в Амедео, не стал для девушки потрясением, каким стало кафе.

Алексей сел за угловой столик, вынул чистый лист бумаги (разумеется, не раритетной) из синей папки, взял в руки карандаш – но карандаш тот, которым рисовал Модильяни, и воспроизвел один из его рисунков.

– Нет, Леш, не так! – Елена показала, как надо вести линию. – Для него карандаш был как для хирурга скальпель! Он так резал лист, словно спасал чью-то жизнь! «А может, губил?» – мелькнула у нее мысль.

Алексей отбросил неудачный рисунок, взял другой лист, провел линию, но Елене не понравилось и на этот раз.

– Смотри, показываю! – сказала она. – Это важно: руки у него дрожали от нетерпения, а линия вел – ровней не проведешь! И лист отбрасывал вот так, с отвращением, но не явным!

Режиссер, не вмешиваясь в репетицию, одобряюще кивнул Елене и отошел в сторону к Кольгриме.

– Не по дням растет Лена, а по часам, можно скоро ее и ассистентом провести, а там и еще кем-нибудь, – сказал он тетушке, и, понаблюдав какое-то время за шлифовкой сцены, обратился ко всем присутствующим. – Ну что, ребята, снимаем!

Лена попыталась возразить, но наставник оборвал ее:

– Совершенства одними повторами не достичь! Достаточно!

В этот момент на площадке рядом с Кольгримой возник еще один персонаж, облаченный, как Алексей, в желтую, как лимон, куртку и перехваченный красным льняным кушаком. Откуда он взялся, было неясно. Режиссер махнул ему рукой и приложил палец ко рту, но тот и так молча озирался по сторонам, не выказывая особого удивления, и, похоже, не обратил на мэтра внимания.

После команды «Мотор!» на площадке наступила тишина. Алексей стал прилежно исполнять свою роль. Когда рядом с ним появилась Елена и замерла на фоне стены, задрапированной тканью небесного цвета, пришелец вздрогнул и направился к столику Алексея. Режиссер указал помощнику, чтобы тот остановил непрошеного гостя, но Модильяни (конечно же, это был он!) раздраженно отмахнулся от служителя кинематографического культа, плюхнулся на стул рядом с Алексеем, вырвал у него лист и карандаш и стал стремительно наносить на бумагу контур небесной красавицы. Раз лишь бросив взгляд на модель, он рисовал, больше не глядя на нее. Оператор посмотрел на режиссера. Наставник махнул Алексею, чтоб тот вышел из кадра, а оператору кивнул, чтоб снимал.

Когда появился Моди, Елена едва не лишилась дара речи, но поскольку его в этой сцене от нее и не требовалось, она все свои силы отдала не тому, чтобы играть свою роль (впрочем, какая роль?), а лишь бы не разразиться рыданиями или смехом. Взгляд Амедео, как и тогда в Париже, полоснул ее скальпелем, но Лена знала, что и сейчас он видит не ее, а кого-то, кем ей никогда не стать. «ОНА в нем. Она родилась вместе с ним. И вместе с ним она умрет» – решила девушка, и это несколько успокоило ее. Елена вдруг остро почувствовала, что это была последняя ее встреча с проклятым художником. Больше не будет во веки веков! И внутри нее его, увы, больше нет. Там пустота. Но какая она холодная!

Когда сцену сняли, актриса осталась одна у стены. Модильяни исчез, а на его место вернулся Алексей. Молодой человек пребывал в растерянности.

– Лена, это был он?

– Если бы я знала! – ломким голосом воскликнула девушка. Она посмотрела на тетушку, та рассказывала режиссеру что-то весьма интересное, так как тот два раза воскликнул: «Да вы что?!» Потом она объяснила племяннице, что уверила наставника в том, что успешно провела сеанс массового гипноза – для того, мол, чтобы сцена показалась убедительней. А режиссер показался ей весьма озабоченным тем, что случилось на площадке впервые в его практике. Однако просмотр отснятого материала показал, что в кадре действительно находятся только два персонажа – Модильяни и Муза, а третьего нет и в помине. Нет – значит, и не было. Режиссер после этого стал называть Кольгриму «Наша Гарри Гудини», чему тетушка радовалась, как ребенок.

Но Елена всё же позже пыталась (понятно, без тетушки) разобраться, кто на самом деле снялся тогда – Алексей или Моди, но так и не смогла установить. Режиссеру было не до того (во всяком случае, внешне), а оператор лишь пожал плечами, а потом бросил:

– Да не всё равно, Краснова? Вышло круто! А ты ваще отпад! Мона Лиза в Лувре!