Дневники: 1925–1930

16 июня, вторник.

Это конец моей утренней изнурительной работы над «Гэндзи»; рецензия выходит из-под пера слишком вольготно и должна быть ужата. «Дэллоуэй», как и «Джейкоб», уперлась в какую-то невидимую стену общественности и почти не продается вот уже три дня. Однако друзья в восторге – искренне, я полагаю, – и готовы провозгласить меня успешным, заслуженным, триумфальным автором этой книги; Клайв, Мэри, Молли и Роджер последними вошли в ряды моих союзников. Думаю, мы продали 1240 экземпляров, так что волна распространилась дальше, чем от «Джейкоба», и, похоже, до сих пор есть рябь.

Сегодня вечером у Леонарда банкет, праздник братьев-апостолов, и, вероятно, их здесь будет даже слишком много. «Почему люди изобретают все эти способы самоистязания?» – это то, что он скажет в качестве председателя и спикера¹⁷³. Старина Литтон, как мне напомнили, давно выпал из нашей жизни. Ни слова о моих книгах; никаких визитов после Пасхи. Мне кажется, что когда у него появляется новая любовь, а в данном случае это Ангус, то Литтон становится мрачным как туча; он чувствует себя нелепым, неловким, и ему не по душе компания старых циничных друзей вроде нас. По правде говоря, когда я слушаю рассказы Ангуса о муках, мольбах и отчаянии Литтона, меня немного тошнит. Он вызывает у молодых людей только жалость и смех, и в этом его обнажении есть что-то маразматическое, а любовные похождения и вовсе приводят его в общество наиболее равнодушных и неталантливых посредственностей; ничего, что стимулировало бы его разум или вдохновляло. Взять хотя бы бедного немощного Филиппа [Ричи], который точь-в-точь похож на итонского мальчишку в итонской куртке, – хочется дать ему монетку на мороженое.

«Вот его слова» – это напомнило мне, что я должна вернуться к «Дэвиду Копперфилду»¹⁷⁴. Бывают случаи, когда все шедевры не более чем бренчание на расстроенном инструменте. Подходящее настроение для чтения – редкое и своеобразное удовольствие, такое же сильное, как и любое другое, но читать без него – это сущая пытка.

18 июня, четверг.

Нет, Литтону не нравится «Миссис Дэллоуэй», и, что странно, я люблю его еще сильнее за то, что он сказал, и совсем не расстроена. Он говорит, что между орнаментом (невероятно красивым) и сюжетом (довольно посредственным или незначительным) есть диссонанс. По его мнению, проблема во внутренних противоречиях самой Клариссы, которую он считает неприятной и ограниченной; я же то смеюсь над ней, то всецело защищаю, принимая, что любопытно, удар на себя. Итак, книга, на мой взгляд, не кажется целостной, хотя Литтон утверждает обратное и говорит, что в некоторых местах она чрезвычайно хорошо написана.

– Гениально – иначе и не скажешь – это слова Литтона!

– Кто знает, смогу ли я себя превзойти.

– Но это гениальнее, чем все предыдущее, – сказал он, – просто ты, видимо, еще не до конца овладела своим методом. Не надо ограничивать себя рамками, добавь безумия и фантастичности, как в “Тристраме Шенди¹⁷⁵”.

– Но тогда я рискую упустить эмоции, – ответила я.

– Да, – согласился он, – тебе нужно отталкиваться от реальности. Бог его знает, как это лучше сделать.

Однако Литтон считает, что я в начале пути, а не в конце. Еще он сказал, что «Обыкновенный читатель» божественен, классика; а вот «Миссис Дэллоуэй», боюсь, бракованная вещь. Он сказал, что там все очень личное и, вероятно, устаревшее; думаю, есть в его словах доля правды. А ведь я помню ту ночь в Родмелле, когда я была готова бросить книгу из-за Клариссы, показавшейся мне в каком-то смысле бутафорией. Тогда я придумала ей воспоминания. Хотя, наверное, некоторое отвращение все равно сохранялось. И вот то же самое касалось моих чувств к Китти¹⁷⁶, хотя персонажи могут нравиться и не нравиться независимо того, как хорошо они проработаны, если только происходящее по сюжету не обесценивает их. Но меня это не задевает и не угнетает. Странно, что, когда Клайв и другие (их несколько) называют книгу шедевром, я не испытываю особого восторга, но, когда Литтон тыкает пальцем в недочеты, я вновь обретаю свой рабочий боевой настрой, что для меня вполне естественно. Я не считаю себя успешной. Мне больше нравится ощущение деятельности. Продажи упали до нуля на 3 дня, а сейчас потихоньку возобновляются. Я буду более чем довольна, если мы продадим 1500 штук. Пока их 1250.

* 20 июля. Продано примерно 1550 штук.

27 июня, суббота.

Очень холодный день после промозглого ветреного вечера накануне, когда на пикнике в саду Роджера были зажжены все китайские фонарики. Как же я не люблю себе подобных. Просто ненавижу. Обхожу стороной. Позволяю им разбиваться об меня, словно грязным каплям дождя. Я больше не могу найти в себе энергию, с помощью которой я бы могла подступиться к одной из тех безжизненных бледных оболочек, проплывающих мимо или, вернее, застрявших среди скал, чтобы заполнить ее собой, пропитать, взбудоражить и, наконец, оживить, воскресить в ней жизнь. Когда-то у меня был такой дар и страсть к этому делу, отчего вечеринки становились веселыми и заводными. А теперь я просыпаюсь рано утром и больше всего радуюсь дню, который проведу в одиночестве; дню, когда можно делать что хочешь: немного попечатать, безмятежно погрузиться в глубоководье собственных мыслей и поисследовать внутренний мир, а потом, вечером, наполнить его водами Свифта. Я собираюсь написать о «Стелле» и Свифте¹⁷⁷ для Ричмонда¹⁷⁸ в знак благодарности, после того как получу все гинеи от «Vogue». Первые плоды «Обыкновенного читателя» (книга, которая теперь высоко оценена) – просьба написать для «Atlantic Monthly¹⁷⁹». Так что меня снова подталкивают к критике. Это отличная возможность зарабатывать большие деньги за изложение собственных взглядов на Стендаля¹⁸⁰ и Свифта.

Вчера у нас ужинал Джек¹⁸¹, и мы считали, сколько уже лет не оставались наедине втроем в одной комнате. Он, Несса и я ждали ужина и нервничали. На этих встречах я волнуюсь сильнее, чем она. Ее очаровательная сердечность (странное слово) произвела на меня впечатление и напомнила о матери, когда та вела его под руку и смеялась. Несса была такая искренняя и такая спокойная, а потом, на довольно унылом сборище у Роджера¹⁸², она стала веселой и задорной, целующей Крисси¹⁸³ и заигрывающей с миссис Анреп, такой беспечной, непринужденной и седовласой, но хватит об этом. По правде говоря, я слишком рассеяна, чтобы описывать Джека, хотя он того стоит. Разумеется, мы опять смеялись. Он говорил типично «уоллеровские» вещи – «есть два вида биографий, моя дорогая Джиния» – в своей былой самоуверенной нравоучительной и невероятно выразительной манере. Волосы у него медно-рыжие; второй подбородок стянут воротником; доверчивые карие глаза теперь немного замутнены; Джек упомянул, что оглох на одно ухо, и продолжил рассказ о том, как он каждый год лечится у швейцарца и как дарит коробку шоколадных конфет монахиням, которые содержат клинику и постоянно недоедают, а те его очень любят. Он заглядывает в окно и видит, как они передают коробку по кругу и берут по очереди. На обратном пути от Роджера он рассказывал нам – «мой дорогой Леонард, я настаиваю на том, чтобы заплатить за это такси», – как прошлым летом ловил мотыльков на сахар и поймал, наверное, штук сто пятьдесят, а его товарищ (по рыболовному клубу) оставляет электрический свет включенным, поэтому мотыльки слетаются и садятся на занавеску. Джек преувеличивает, просвещает, всех очень щедро хвалит. По словам Л., «он может быстро наскучить». Потом мы обсудили его автобиографию; о ней он говорил очень увлеченно, почти эмоционально. «Но можно ли говорить правду? О своих романах с женщинами, например? О родителях? О матери опять же? Она была способной женщиной – мы всей ей очень многим обязаны, – но суровой». Однажды она сказала Нессе странную вещь – что ненавидит девочек, особенно оставшихся без матери. «Она зашла слишком далеко; это был ужас всей ее жизни – потерять свое очарование. Она не хотела видеть в доме девчонок. Это бы стало трагедий. Она была очень эгоистичной женщиной»¹⁸⁴. (Пишу я здесь, а все мысли о книге «На маяк» – на протяжении всего повествования должно слышаться море. Я хочу придумать другое слово для своих книг вместо «романа». Новый … Вирджинии Вулф. Новое что? Новая элегия?)

19 июля, воскресенье.

Взяв этот дневник сюда, в студию, я, как мне кажется, сделаю ему только хуже, ведь по утрам я занята другими делами: Свифтом или письмами. Итак, целая плеяда людей и вечеринок канули в небытие¹⁸⁵: вечеринки и жалобы Оттолин; Гвен Равера была у нас вчера в пышном пыльном черном одеянии; Том немного перестраховался в вопросе с банком; Сивилла Коулфакс пьет чай и отнекивается от своего нежелания устраивать вечеринки, на одной из которых, кстати, Ольга Линн¹⁸⁶ в ярости прервала выступление, а Бальфуру¹⁸⁷ пришлось ее успокаивать; и Оттолин потеряла свою шаль; и сад был освящен как сцена, и Клайв с Мэри были видны во всех деталях; вернулась домой и сразу в постель; миссис Асквит, леди Оксфорд, назвала меня самой красивой женщиной в комнате, и тот же комплимент мне на следующий вечер (настолько насыщенной была неделя) сделал Джек Хатчинсон¹⁸⁸ у Дэди, где снова было много людей и выпивки; вернулась домой и сразу в постель; потом был ужин с молодым Эдди Сэквилл-Уэстом¹⁸⁹ (я получу его пианино) и Джулиан Моррелл, за которой заехал Филипп; потом вечеринка у Оттолин с Чингом¹⁹⁰, игравшим на пианино; новость о смерти Хью Андерсона¹⁹¹ дошла до Ангуса; Мерфи уходит, миссис Картрайт приходит; а еще мои книги – о да, в «Calendar¹⁹²» оскорбили «Миссис Дэллоуэй», что было немного неприятно, но затем на меня снова обрушился поток похвал, к тому же обе книги прекрасно продаются, а мои опасения были необоснованны; Мейнард принес нам брошюру под названием «Экономические последствия мистера Черчилля¹⁹³», и мы за неделю напечатаем 10 000 экземпляров и будем продавать их за шиллинг.

В пятницу я отправилась на речную прогулку; мы ужинали в «Formosa»; Эдди играл в круглой гостиной, а Джордж Янг¹⁹⁴ плавал на плоскодонке. Ни минуты не колеблясь, я сложила эти факты вместе, ибо никогда не знаешь, какое из увядших воспоминаний оживит весь букет. Этим бесконечно жарким летом они сияли ярко и весело. Впервые за несколько недель я сижу у камина, но на мне тончайшее шелковое платье, а на улице сейчас сыро и ветрено, хотя через окно в крыше я вижу голубое небо. Счастливое лето, очень насыщенное и в каком-то смысле приглушенное необходимостью видеть так много людей. Я не пригласила ни одной души, но они слетаются сюда сами. Сегодня вечером Оттолин, во вторник Джек Хатчинсон, в среду Эдит Ситуэлл, в пятницу ужин с Рэймондом. У меня есть постоянные приглашения, но бывают и непредвиденные. После чая я убегаю, как будто меня преследуют. В будущем я хочу лучше с этим справляться. Но я не думаю ни о будущем, ни о прошлом, а просто наслаждаюсь моментом. Таков секрет счастья, но это понимаешь только в среднем возрасте.

20 июля, понедельник.

Тут открылась дверь, и вошел Морган с приглашением на обед в «Etoile¹⁹⁵», которое мы приняли, хотя у нас дома был отличный пирог с телятиной и ветчиной (типичный для журналистики стиль). Это, наверное, от Свифта, с которым я как раз закончила, так что могу потратить оставшееся время на дневник.

Теперь мне надо свериться с планом. Думаю, в ближайшие две недели я напишу небольшой рассказ и, возможно, рецензию; у меня есть суеверное желание начать «На маяк», как только мы будем в Монкс-хаусе. Теперь мне кажется, что там я бы написала его за два месяца. Слово «сентиментальный» встало поперек горла (я выплюну его в рассказе; в среду из Нью-Йорка приезжает Энн Уоткинс¹⁹⁶, чтобы обсудить мои рассказы). Но темы-то как раз сентиментальные: отец, мать и ребенок в саду; смерть; отплытие к маяку. Однако не исключено, что стоит мне начать книгу, как я обогащу ее во всех смыслах; она станет толще и отрастит ветви и корни, о которых я сейчас даже не подозреваю. Возможно, в ней будут слитые воедино персонажи; детство; и еще нечто обезличенное, на что меня подбивают друзья, – полет времени и, как следствие, нарушение целостности первоначального замысла. Переходы мне особенно интересны (я задумала три части: 1. у окна в гостиной; 2. семь лет спустя; 3. путешествие). Очередная проблема опять открывает передо мной новые горизонты и не дает идти проторенными путями.

Вчера у нас ужинал Клайв, поэтому Нелли сегодня утром была довольно раздраженной и пыталась уйти еще до прихода Оттолин, но это оказался Адриан; мы поговорили о раке; спустился Клайв; пришла Оттолин – в тафте для чайника, вся в петлях и бахроме, с серебристым кружевом – и говорила о Руперте и Жаке [Равера], а потом с некоторыми изменениями пересказала историю о Кэ¹⁹⁷, Генри Лэмбе¹⁹⁸ и себе. Так часто она работала над этими старыми историями, что они уже не имеют ни малейшего сходства с правдой, – черствые, переработанные, закрученные так и этак, словно тесто, которое вымешивают до тех пор, пока оно не станет одной большой влажной лепешкой. Потом послышалось тарахтение старого мотора, приехали Филипп и Джулиан [Моррелл], при виде которых, то есть при виде Джулиан, Клайв взбодрился, став очень оживленным и услужливым, как он умеет. Мы спорили об аристократии и среднем классе. Мне это понравилось. Но люди редко говорят что-то действительно глубокое. Мне нравится чувствовать, что людям комфортно, как, например, Морреллам, ведь они теперь прилетают к нам, словно стая ворон, раз в неделю. Как хозяйка, я польщена. Иногда мне бросают маслянистую крошку похвалы – «леди Десборо¹⁹⁹ чрезвычайно восхищена твоими книгами и хочет встретиться», – а затем Клайв, рассматривая мои фотографии в «Vogue», говорит об одной из них, прошлогодней: «Это очаровательно, но снято, похоже, очень давно», – так что я постоянно разрываюсь между удовольствием и страданием, а один раз мне, впавшей в полное отчаяние, пришлось даже закончить вечер пораньше, чтобы лечь в постель, словно ныряльщик, задержавший дыхание перед спуском в бездну. Но хватит, хватит! Это словечко помогает мне контролировать свою склонность цеплять одну фразу за другую. Хотя некоторые из них хороши.

Что мне читать в Родмелле? На ум приходит множество книг. Я хочу вдоволь начитаться и собрать материал для «Забытой жизни²⁰⁰», чтобы рассказать историю всей Англии посредством жизней безвестных людей. Хотелось бы дочитать Пруста. Стендаль, а потом – то да се. Восемь недель в Родмелле всегда кажутся бесконечно долгими. Купим ли мы дом в Саутхизе? Думаю, нет.

30 июля, четверг.

Мне ужасно хочется спать, я разбита и поэтому пишу здесь. Я очень хочу начать новую книгу, но готова подождать до тех пор, пока в голове не прояснится. Дело в том, что я колеблюсь между главенствующим и сильным образом отца и более спокойным, но широкомасштабным повествованием. Боб Т.²⁰¹ говорит, что моя скорость огромна и разрушительна. Мои летние скитания с пером, похоже, привели к открытию пары интересных способов фиксировать мысли. Я сидела здесь и была похожа на импровизатора, чьи руки блуждают по клавишам. Результат совершенно неубедительный и почти безграмотный. Я хочу научиться большему спокойствию и напору. Но если я поставлю перед собой такую задачу, не рискую ли я выдать нечто плоское, как «День и ночь»? Есть ли у меня сила для того, чтобы спокойствие не стало пресным? Эти вопросы я пока оставляю без ответа.

Сейчас мне надо попытаться подвести итоги лета, ведь август завершает сезон, как духовный, так и светский. Что ж, дела идут бодро. Сейчас у меня мало свободного времени, но самые праздные часы, как ни странно, по утрам. Я пока еще не заставляла свой мозг напрягаться и преодолевать препятствия, но в Родмелле придется. Когда меня одолевает послеобеденная сонливость, я всегда иду по магазинам, сажусь печатать или разбираю шрифты; потом чай и, видит бог, у нас достаточно посетителей. Иногда я сижу без дела и задаюсь вопросом, сколько людей свалится мне на голову, если я и пальцем не пошевелю; уже на этой неделе без приглашения и до выходных у нас были Мэри, Гвен, Джулиан и Квентин [Беллы], Джеффри Кейнс²⁰² и Роджер. Тем временем мы разбираемся с памфлетом Мейнарда. Весь понедельник мы с Мерфи работали как рабы до шести вечера, пока я не выдохлась как грузчик угля. Приходят телеграммы и телефонные звонки; смею надеяться, что мы продадим свои 10 000 экземпляров. Во вторник в 12:30 Мейнард с Лидией и Дунканом в качестве свидетеля (против его воли) идут в регистрационное бюро Сент-Панкрас²⁰³. Так что эта часть истории подходит к концу. Но, боже мой, я слишком устала писать, поэтому надо пойти и прочесть роман мистера Добри²⁰⁴. Сколько же всего еще я не рассказала. Думаю, в романе «На маяк» я смогу сильнее отделить чувства друг от друга. По крайней мере, я над этим работаю.

В среду 5 августа, после обеда, Вулфы поехали в Монкс-хаус. В воскресенье 16 августа они отправились с новобрачными Кейнсами в Айфорд, где сняли дом. В среду 19 августа, в пятнадцатый день рождения Квентина, Вулфы поехали на велосипедах в Чарльстон на чай и праздничный ужин. Кейнсы тоже были там. Во время ужина Вирджиния упала в обморок, ее отвезли домой на машине, и еще какое-то время она чувствовала себя плохо.

5 сентября, суббота.

Почему я не заметила или не почувствовала, что все это время выбивалась из сил и как будто ехала с проколотыми шинами? Но случилось то, что случилось: я упала в обморок в Чарльстоне – прямо в разгар вечеринки по поводу дня рождения К., – а потом две недели отлеживалась здесь с головной болью, словно рыба, выброшенная на берег. Это проделало огромную дыру в моих восьми неделях, которые были до отказа наполнены разными планами. Неважно. Бери и делай, что можешь. Меня не выбьет из седла эта неуправляемая и ненадежная скотина-жизнь, заезженная моей же собственной странной и сложной нервной системой. Даже в свои 43 года я не понимаю, как она работает, ведь все лето я твердила себе: «Теперь я совершенно несгибаема. Я и сама могу спокойно справиться с бурей эмоций, которая еще два года назад прожевала бы меня и выплюнула».

Я совершила небольшую, но успешную попытку наскоком взять «На маяк», и все же 22 страницы – меньше, чем за две недели. Я до сих пор еле ползаю и быстро устаю, но если бы мне опять удалось разогнаться, то уверена, что с бесконечным наслаждением писала бы на всех парах. Подумать только, каких усилий мне стоили первые страницы «Миссис Дэллоуэй»! Каждое слово безжалостно отфильтровывалось моим мозгом.

Я взялась за перо с намерением писать на тему «Разочарование». Еще ни одна иллюзия так раз и навсегда не разбивалась в пух и прах, как мое заблуждение относительно Ричмондов. Это произошло вчера, между четырьмя и шестью часами вечера. У Елены²⁰⁵ нет ни красоты, ни шарма, ни даже маломальской миловидности! Ей под стать лишь жены сельских священников. Нос красный, щеки надутые, глаза никакие. Ее прежде очаровательные голос и движения, ее утонченность и обаяние – все исчезло; она толстая, неряшливая и потерявшая облик женщина, у которой нет ни чувств, ни симпатий; все сглажено и плоско. Я всерьез сомневаюсь в ее умственной полноценности. Разговор был практически имбецильным. Например:

Е.: Думаю, я бы могла сильно привязаться к дому. Но мне очень повезло. По соседству живут восхитительные люди. Им нравятся те же вещи, что и нам.

Б.: Нам очень повезло. В радиусе четырех миль живут два парня, которые учились со мной в Винчестере. Один уехал на Цейлон выращивать чай. Сейчас они оба фермеры. А вам повезло со священником? В деревне все зависит от него.

Если честно, больше я не помню никаких ее слов. Думаю, все было в том же духе: Елена хочет иметь дом с пианино, и после выхода на пенсию они собираются купить дом с пианино. На цветы, собак, дома и людей она смотрит с тем же спокойным, флегматичным, почти грубым или, во всяком случае, тупым безразличием. У нее толстые руки. Двойной подбородок. На ней было длинное голубоватое пальто американского покроя, невзрачный безвкусный шарф, белая блузка с брошью в виде бриллиантовой ящерицы. Ох, какая же бесцветность, серость и холодность ее личности – той, которую я раньше считала выдающейся, женственной и успокаивающей! А еще она поседела. Брюс весь круглый: голова, глаза, нос, брюхо и даже ум. Его не остановить, когда он перекатывается с одной темы на другую. Он не останавливается, а просто плавно скользит. Его бы шокировало обсуждение писательства, денег или людей. Все должно быть туманно, иносказательно и по-доброму.

Самое любопытное, что эти качества заразили нас обоих до такой степени, что мы были ужасно несчастны. Иногда я чувствую то же самое во время прогулок по пригороду. Как-то раз меня похожим образом разозлил Кастелло-авеню [переулок в Патни]²⁰⁶. А Л. и вовсе был возмущен тем, что люди, как он сказал, способны пасть так низко и вести настолько бесцельную и порочную жизнь – самую презренную, какую он только мог себе представить. Они лишили все красок, эмоций и индивидуальности. Подумать только, я ведь когда-то тратила время на размышления о том, что обо мне и моих произведениях подумает этот добродушный приземленный мелкий торгаш! А вот Е. – это великое разочарование. Отчасти из-за Тоби, отчасти из-за моей собственной восприимчивости к некоторым оттенкам женского обаяния меня до сих пор грели мысли о ней. Теперь ее свеча потухла. И сегодня утром я, будучи не в силах встать с кровати, чувствовала себя измученной, физически вымотанной, психически истощенной; застиранной, прополощенной и отжатой.

14 сентября, понедельник.

Позорный факт – я пишу это в 10 утра, лежа в постели в маленькой комнате с видом на сад; вовсю светит солнце; виноградные листья прозрачно-зеленые, а листья яблони сверкают так, что за завтраком я придумала небольшую историю о человеке, который написал стихотворение, сравнив их, по-моему, с бриллиантами, а паутину (то вдруг вспыхивающую в лучах света, то вновь исчезающую) с чем-то еще; это, в свою очередь, навело меня на мысль о Марвелле²⁰⁷ и его сельской жизни, а также о Геррике²⁰⁸, и вот что я думаю: они зависели от города и городских развлечений. Но я забыла детали. Все это я пишу отчасти для того, чтобы проверить свои несчастные нервы на затылке – выдержат они или снова сдадут, как это часто бывает? – ведь я все еще без сил, то лягу, то встану; отчасти чтобы унять свой писательский зуд («утолить писательскую жажду»!). Великое утешение и ужасное наказание. Леонард в Лондоне в этот единичный идеальный день; в этот необычный сентябрьский день печати он разговаривает с Мерфи в подвале, пока мимо проносятся фургоны, а по площади снуют туда-сюда люди в юбках и брюках. Мы, кстати, подумываем о том, чтобы продать Монкс-хаус и отдыхать летом на юге Франции, подальше от издательства, Нелли, «Nation» и перепадов настроения. Страстное желание мистера Уилкинсона²⁰⁹ заполучить наш дом поколебало наше решение о продаже. Прогулки по низинам в жемчужно-пеструю погоду вызывают у меня очередной приступ любви к дому. К тому же Леонард собрал хороший урожай картофеля, а сейчас распускаются осенние крокусы. Мы переживаем очередной конфликт с прислугой, но на этот раз, правда, другого рода: Нелли говорит, что Лотти хочет вернуться; мы предлагаем ей место; она это отрицает перед Карин, а с Нелли юлит. Я поскандалила с Карин и расплатилась очередной головной болью. Но мы живем как у Бога за пазухой и в любом случае палец о палец не ударим. Любопытно только, что это небольшое напряжение из-за слуг более эффективно воздействует на затылочные нервы, чем любое другое, известное мне. Почему? Отчасти потому, что оно глубинное.

Том поступил с нами подло, во многом так же, как и с Хатчинсонами. В понедельник я получила заискивающее и льстивое письмо с мольбой писать для его нового 4-го издания [«Criterion»] и предложением обсудить возможность издания книги сразу после нашего возвращения; в четверг мы прочли в ЛПТ, что его новая фирма выпускает «Бесплодную землю и другие стихи» – факт, который он не осмелился сообщить, но попытался смягчить с помощью лести*. Точно так же он обошелся с Джеком и рассказом Вивьен в «Criterion»²¹⁰. «Преисподняя²¹¹» со всеми ее уловками и искушениями, с уловками и интригами в основе. Он намерен руководствоваться методами «преисподней», вот только мой мир совсем не таков. И все же есть своего рода веселье в разгадывании хитроумных уловок и планов этого выдающегося человека. Как сильно они подорвут репутацию его поэзии? Во всяком случае, в моем возрасте, когда у меня нет больше подобных иллюзий – я имею в виду иллюзии по поводу величия Тома или любого из нас, или наших способностей влиять друг на друга в интеллектуальном плане, – я остаюсь отстраненной и сдержанной. У меня есть еще много других иллюзий, эмоциональных и личных; удовольствие от решения гулять по средам этой зимой сейчас превыше всего. Я собираюсь в Гринвич²¹², в Кенвуд²¹³, в Ганнерсбери²¹⁴, и все это в промозглую осеннюю погоду, с чаем в «A.B.C.²¹⁵» и горячей ванной дома. На самом деле я собираюсь позволить себе расслабиться в общении и, вместо того чтобы чувствовать угрызения совести из-за отказов лорду Бернерсу²¹⁶ или леди Коулфакс, с радостью нырну в их общество, успокаивая себя тем, что я таким образом получу отличный материал для романа «На маяк» или хотя бы лишний час старой доброй дружеской болтовни, которая мне нравится больше всего. Буду нырять то в одно общество, то в другое, но без тревоги, подбора нарядов и прочих переживаний. Это дарует мне восхитительное чувство легкости. А я его заслужила, поскольку с умом потратила £35 на одежду и по-спартански выдержала множество вечеринок «из принципа», как сказали бы некоторые. «Принцип», которым я периодически руководствуюсь, заключается в том, чтобы не избегать препятствий. Видит бог, я их ужасно боялась! Теперь, когда моя студия пригодна для жилья и у нас, возможно, появится еще одна служанка, я буду стремиться к случайным богемным обществам, музыке (у нас есть «Algraphone²¹⁷», и это райская перспектива – слушать его после ужина, пока я вяжу²¹⁸; сегодня днем я еду в Льюис, чтобы встретиться с Нессой и закупиться шерстью), заглядывающим сюда людям нашего круга; непринужденность, тапочки, курение, булочки, шоколад. Я ведь от природы общительна – с этим не поспоришь.

* А еще Рида²¹⁹ просят писать для издательства Тома (23 сентября).

22 сентября, вторник.

Как же портится мой почерк! Еще одна жертва издательству «Hogarth Press». Хотя за то, чем я обязана ему, едва ли можно расплатиться даже всей моей писаниной, вместе взятой. Но разве я не отказала только что Герберту Фишеру²²⁰ в написании книги о поствикторианской эпохе для серии «Библиотека домашнего университета²²¹»? Ведь я знаю, что могу написать книгу получше, свою собственную, и опубликовать ее, если захочу, сама! От одной только мысли, что меня запрут в клетке этих университетских преподавателей, у меня в жилах стынет кровь. И все же я единственная женщина в Англии, которая вольна писать, что нравится. Другим, по-видимому, приходится думать о сериях и редакторах. Вчера я узнала от «Harcourt Brace», что «Миссис Дэллоуэй» и «Обыкновенный читатель» продаются по 148 и 73 штуки в неделю. Разве это не удивительно для 4-го месяца? Неужели нам хватит денег на ванную и туалет здесь или в Саутхизе? Я пишу на фоне водянисто-голубого предзакатного неба, как будто оправдывающего этот непогожий, ненастный день, который почти закончился и оставил после себя облака, сверкающие золотом над холмами и венчающие их, словно золотые короны.

24 сентября, четверг.

—грустно думать, что от этого частично испорченного лета осталась всего неделя; но я не жалуюсь, ведь я опять с головой окунулась в здоровую жизнь и снова чувствую стабильность своих нервов – основы моего существования. Вчера сюда приезжали Мейнард и Лидия; М. в толстовской рубахе и русской шапке из черного каракуля – прекрасное зрелище; оба вернулись из большого путешествия!²²² Он охвачен невероятной доброжелательностью и бодростью. Она ему подпевает – жена великого человека. И хотя есть к чему придраться, они оказались хорошей компаний, а мое сердце этой осенью даже слегка потеплело к нему, знакомому столько лет, такому дерзкому, сварливому и неприступному. Мы очень оживленно говорили о России; это такая мешанина, такое безумное нагромождение, говорит М., хорошего и плохого, в том числе самых крайностей, что он не может составить о ней цельного представления и не понимает, куда все движется. Вкратце: повсюду шпионы, никакой свободы слова, алчность искоренена, люди живут общей жизнью, хотя некоторые, например мать Лидии со слугами и крестьяне, довольны тем, что у них есть земля; никаких признаков революции, аристократы устраивают в своих поместьях зрелища, балет в почете, лучшая выставка Сезанна²²³ и Матисса²²⁴ из всех существующих. Бесконечные шествия коммунистов в цилиндрах, цены непомерные, но там производят шампанское и лучшая кухня во всей Европе; банкеты начинаются в 20:30 и продолжаются до 02:30; люди слегка напиваются, скажем, к 23:00, и бродят вокруг столов. Калинин²²⁵ встает и расхаживает в сопровождении небольшой группы людей, которые постоянно ему аплодируют; безмерная роскошь старых императорских поездов; едят из царских тарелок; интервью с Зиновьевым²²⁶, обходительным, я полагаю, евреем-космополитом, с двумя фанатичными сторожевыми псами с квадратными лицами, охранявшими его и фанатично бормотавшими свои тайны. Среди прочего они предсказывают, что через 10 лет уровень жизни в России будет выше, чем до войны, а во всех других странах – ниже; по мнению М., это вполне возможно. Как бы то ни было, они погружены в мысли и разговоры; Мейнард раздобыл медаль с бриллиантами, а у Лидии есть золотой соверен, который ей разрешили взять из ящика на монетном дворе.

Не знаю, надо ли уточнять, что от Кейнсов у меня опять разболелась голова, и, когда пришел Литтон, я совсем поникла в кресле у камина и не могла долго бороться с этим старым змием. Он сказал, что у них в Хэмспрее²²⁷ случился пожар, из-за которого стена пошла пузырями, но книги не пострадали – интересно, что это за пожар, у которого хватило совести их не тронуть? Потом он прочел книгу Банни²²⁸: «Это в самом деле очень необычно, так искусно, так сдержанно; потрясающе написано, но… это как идеально отреставрированная и тем не менее очень старая гостиница… Все прибрано и обставлено». В ней нет самого Банни, как в «Человеке в зоологическом саду»; нет юмора; идеальная реконструкция.