Loe raamatut: «Сочинения Платона… часть II-я»

СОЧИНЕНИЯ ПЛАТОНА. Переведенные с греческого и объясненные профессором Санкт-Петербургской духовной академии Карповым. Часть II-я. Санкт-Петербург. В тип. император. Академии Наук. 1842. В 8-ю д. д. 385 стр. (Цена 3 р. сер. за обе части).

Во второй части «Сочинений Платона» так же еще нет самого Платона, как не было и в первой: ¹ герой той и другой части – великий учитель Платона, Сократ. Но в этой части Сократ является уже с другой, более интересной для всех, нежели для немногих, стороны своей. В первых трех разговорах мы видели только диалектика Сократа, который обезоруживал хитросплетенную ложь софистов их же собственным оружием – диалектикою, но который не высказывал своих убеждений и идей, довольствуясь тем, что изобличал пустоту и ничтожество софистического лжемудрования. В следующих же пяти разговорах – «Хармиде», «Эвтифроне», «Меноне», «Апологии Сократа» и «Критоне», из которых состоит эта вторая часть, мы видим мыслителя и мудреца Сократа, знакомимся с его высокою мудростью, исполненною глубочайшего нравственного и жизненного содержания. Эта мудрость всем доступна и всякому понятна, кто только жаждет мудрости: ибо Сократ, как истинный грек, есть мудрец, а не философ. Между этими двумя словами большая разница. Мудрецов могла производить только древность, где все стихии жизни были слиты в органическое целое и единое, где жрец, ученый, художник, купец, воин прежде всего был человеком и гражданином; где гуманическое начало развивалось в человеке прежде всего; где воспитание было столько же развитием тела, сколько и духа, на том основании, что только в здоровом теле может обитать и здоровая душа; где мыслить значило веровать, и веровать значило мыслить; где иметь нравственное убеждение значило быть всегда готовым умереть за него; где наука и искусство не отделялись от жизни и образ мыслей от образа жизни; где гражданин был участником и в правлении и в жречестве; где воин, в мирное время, учился мудрости и наслаждался искусством, а ученый, артист и оратор, во время войны, сражались за отечество и умирали за него; где праздники были столько же религиозными, сколько эстетическими, общественными, государственными и национальными… Греция в особенности была такою страною в древности, и только она могла произвести такого мудреца, как Сократ, который поучал мудрости, беседуя с народом на площадях, в собраниях, в торжествах, в темнице, – везде, где мог сойтись и встретиться с человеком… Наше время – время не мудрецов, а философов, не людей, а книжников, ученых… Это потому, что многосторонние и бесконечно разнообразные, в сравнении с древностию, элементы новой жизни до сих пор еще в брожении, до сих пор еще не примирились и не слились в единое и целое. В наше время все – или штатские, или военные, или мещане, купцы, художники, ученые, земледельцы, все, что угодно – только не «люди»; титло «человека» священно и велико только на словах да в книгах, а в жизни о нем никто не заботится, никто не спрашивает… В юности мы учимся всем наукам, исключая той, которая научает каждого быть человеком. Звание такое-то может в наше время избавлять от обязанности знать что-нибудь вне его сферы; звание ученого, например, позволяет быть трусом, бледнеть и прятаться при звуке оружия. Но всего грустнее, что не только звание, но даже всемирная слава философа у нас не только избавляет от обязанности считать себя в каких бы то ни было кровных связях с обществом и народом, но еще как бы поставляет в обязанность считать для себя за честь быть выше общества и современности… Оттого-то в наше время иной философ, пока на кафедре, – Промефей, решительный Промефей; слушаешь и дивишься, как один человек может вместить в себе столько мудрости, столько знания!.. Но придите в дом к этому Промефею: боже мой, какое превращение! Филистер, мещанин, человек, которого вся поэзия жизни ограничена какою-нибудь кухаркою-женою, трубкою кнастера и кружкою пива… На кафедре – ему, кажется, только и беседовать бы что с богами; а в жизни это один из почтеннейших членов бюргер-клуба… На кафедре это герой истины, готовый защищать ее логическими построениями, против всей вселенной; а в жизни – это человек, хорошо вытвердивший правило «мое дело сторона» и живущий в ладу со всякою действительностию, равно счастливый при всяких обстоятельствах. Удивительно ли, что философия в наше время производит только школьные партии и что жизнь так же не хочет ее знать, как и она не хочет знать жизнь?.. А художник нашего времени?.. Он живет в прошедшем, поет, как птица, и, подобно птице, перепархивает с ветки на ветку, ища местечка, где бы ему было получше…² Не такова была древность – эта великая школа людей и мужей, где самые женщины были героинями своих обязанностей и, будучи женами и матерями, умели быть и гражданками, где художники и ученые были не птицами и не педантами, а таинниками, хранителями Прометеева огня национальной жизни… Там слово было делом, и дело было словом, мысль – фактом, и факт – мыслию. Зато в Греции, например, Гомера знали не одни ученые, а целый народ; Пиндару и Коринне рукоплескала вся Эллада на олимпийских играх; Геродот, на тех же олимпийских играх (а не в собрании Общества любителей словесности), читал эллинам историю славной борьбы их с Азиею, а юноша Фукидид плакал, слушая вещего старца… Софокл, обвиненный неблагодарными детьми в помешательстве ума, перед лицом всего народа выигрывает процесс, прочтя судии-народу отрывок из своего «Эдипа»…³ А между тем греки не знали великого искусства книгопечатания, которым мы столько гордимся, забывая, что у нас большая часть и знающих-то грамоте читают только прейскуранты да объявления о продажах и подрядах…