Loe raamatut: «Светлейший»

Аннотация

История любого события есть цепь случайностей.      

История государства… тем более.

Эта книга не научный труд, где освещены строго документальные события середины XVIII века. Событий много, они бесконечной вереницей цепляются друг за друга, создавая огромный клубок порой совершенно непонятных на первый взгляд политических и личностных коллизий. Современному массовому, а особенно молодому читателю, возможно, такая детализация событий и не нужна: утомительно, но знать хотя бы примерную последовательность развития российской государственности того времени – нужно. Вопреки негативному отношению к России практически всех европейских государств, наша страна удивительным образом выстояла в то тревожное время, окрепла и во весь голос заявила о себе в Европе. И сделали это подданные российского престола, о некоторых из них автор и попытался поведать в своём литературном труде.

Середина XVIII века.

В самом центре Европы гремят сражения Семилетней войны: коалиция стран, самая большая и мощная из которых – Россия – воюет против армии короля Фридриха II. Русские войска вошли в прусский Берлин, Кольберг, Кёнигсберг. Пруссия на грани окончательного поражения, её король в отчаянии. Но судьба ещё может оказаться благосклонна к нему.

Здоровье непримиримой противницы Фридриха, императрицы Елизаветы Петровны, сильно пошатнулось. Российский престол должен унаследовать её племянник, родственник шведского короля Карла XII – Карл Фридрих Голштейн-Готторпский, он же великий князь Пётр Фёдорович.

Ещё не основаны города Севастополь, Одесса, Николаев и Херсон. Крымское ханство находится под протекторатом турецкого султана, а татары, как и в прежние века, опустошают набегами южные территории Российской империи, продавая захваченных в плен русских людей на рынках Кафы¹ и Стамбула.

Мало кто подозревал тогда, что вскоре произойдут некие события, которые всколыхнут Россию, дадут толчок к упадку одной империи и укреплению другой.

Для девятнадцати миллионов россиян начнётся вереница исторических событий, способствовавших небывалому расцвету российской государственности.

А пока вся Европа замерла в ожидании грядущих событий. Итак…

Светлейший

«Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими… У него были смелый ум, смелая душа, смелое сердце…»

Екатерина II.

Введение. Три старика

Декабрь 1761 год. Санкт-Петербург.

…Однажды в зимний, морозный вечер, на удивление тихий и безветренный, несмотря на поздний час, сквозь ставни старого, но ещё весьма добротного дома в центре столицы, пробивались слабые полоски света. В большой и богато обставленной комнате за круглым столом сидели три старика. За их спинами тускло горели свечи, высвечивая печальные лики на образах и зловещие тени на стенах. Не менее зловеще в полумраке выглядели изрытые глубокими морщинами и сами лица стариков.

Крытый белой скатертью стол был заставлен разными изысканными блюдами, картину застолья дополняли два уже не полных графина с красным и белым вином.

Удобно устроившись на высоких с подлокотниками стульях, прихлёбывая вино, старики говорили мало, ели без аппетита. Как это бывает с пожилыми людьми, они порою забывали недавнее, но зато великолепно помнили самые мелкие детали далёкого прошлого. С выражением грустной умиротворённости и покоя старики подолгу сидели молча.

Лишь изредка кто-нибудь из них негромко произносил несколько слов и, не дожидаясь ответа, устало взмахивал рукой. Его тень на стене при этом начинала двигаться, кривляться, как бы приглашая подружек к общению, но они, как и их хозяева, оставались неподвижными. И в комнате опять нависала тишина, прерываемая только потрескиванием свечного воска.

– Плохо быть старым! – наконец, нарушив долгую тишину, задумчиво произнёс один из стариков. – Мы, господа, словно ослабевшие от старости деревья в лесу. Надломившись стволами, вот-вот с треском и грохотом упадём и оставим после себя памятниками расщепленные пни. Пройдут годы, стволы истлеют, пни сгниют, взрастёт молодая поросль, и ничто уже не напомнит, как на этом месте когда-то росли большие крепкие деревья. Так и с нами, господа. Кто вспомнит о нас?.. Молодёжь… Не думаю. Другая жизнь вокруг!

Старик поднял руку (тень тут же запрыгала по стене), указывая куда-то наверх, и назидательно закончил: – Наверху, куда уйдем, не будет домов, церквей, реки… Не будет яркого солнца, дождя, зимой снега… Ничего не будет! Не страшно, господа?

– Эк куда загнул… С треском, грохотом… Размечтался!.. Сумлеваюсь я в грохоте… Греметь-то нечем ужо. Другое обидно: там, где вскоре окажемся, табачок не понюхаешь, вкусно, с отрыжкой не поешь. Не придётся пруссака бить и шведов всяких, с дипломатами иноземцев на кулачки идти да спорить до хрипоты, интересы страны отстаивая, – ворчливо поддержал коллегу второй старик. Помолчав, добавил: – Ох, ох, ох…

– Зато комаров, этих аспидов, не будет, – язвительно прошамкал третий.

– Что комары? Дались они тебе. Зеркала забудут наше отражение, тлен невидим. Молчу ужо про знакомых наших, – раздраженно произнёс второй старик.

– Знакомые – что?.. Куды они денутся? У всех один путь. Встретимся на том свете, поговорим. А вот потомки должны нас запомнить по делам нашим. Кряхтя, медленно, но с колен Рассеюшка поднимается, и мы немало в этом поусердствовали, – пробурчал третий старик. Затем, помолчав, добавил: – Деревья, говорите, в лесу?.. Пни, и те сгниют?.. Так ведь ямки останутся. В них, глядишь, влага собираться будет. А там птичка попьёт, животные да грибочки тоже влагу любят, всё людям польза будет.

– Скажешь тоже «ямки»! Забыл нешто, как мы с императором нашим Петром Алексеевичем вона каналов сколько нарыли. Петербург отстроили!.. Сколько баталий выиграли… Гнус, наводнения, голод – всё нипочём было.., – едва слышно, печально молвил второй старик. – И дочь его, матушка-государыня Лизавета Петровна, тоже, вона сколько наделала, Фридриху рога-то пообломала. Не скоро Пруссия на ноги встанет. Берлин, Кенигсберг поди, наши будут теперича.

– Молодые шибко были, крепкие, – мечтательно произнёс первый старик. – Ушло наше время, молодь подрастает. Лизавета Петровна тож уходит в мир иной, мир неизведанный. Не сегодня-завтра предстанет она пред Богом. Как жаль! Красивая была матушка-государыня! Я ведь, господа, ей ручку когда-то целовал, – на глазах старика блеснули слёзы. Он не спеша промокнул их салфеткой и с горечью продолжил:

– Кто взойдёт на престол? Племянник её Пётр Фёдорович? Аль кто другой? Чай, французы, пруссаки, турки, татары крымские, поляки, да мало ли их, врагов Руси, ждут перемен в свою пользу…

– Как-то Россия дальше жить будет? Кто заменит нас, верных слуг престола? – уже совсем тихо прошептал третий старик. – Кто?.. – требовательно добавил он.

– Не боись, найдутся! – неожиданно твёрдым и совсем не стариковским голосом произнёс второй. – Велика Россия, кто-то обязательно найдётся. Мы их наверняка ещё не знаем.

– А хотелось бы хоть одним глазком узреть их лица. Кто они?.. – мечтательно прошамкал третий старик.

Тени на стенах шевелились, пламя медленно тускнело, свечи догорали…

Часть первая. Несостоявшийся митрополит

Смерть императрицы

События, которые происходили в Санкт-Петербурге в морозный четверг 24 декабря² 1761 года, шли своим чередом. В преддверии Рождества Христова народ бездельничал, жевал сочиво³ и, как мог терпел последние часы, соблюдая пост.

Однако странным было это навечерие⁴… Не слышно было шумного веселья, такого обычного в русских традициях, не гремели фейерверки, на улицах столицы не раздавался залихватский звон бубенцов празднично разукрашенных экипажей. Что-то парило в этой предночной тишине… тревожное, необъяснимое.

Вокруг города с утра бушевала вьюга. Без устали гоняла она падающие снежинки, сбивая их в сугробы перед порогами домов. Потом со злостью, словно передумав, раскидывала их и намётывала сугробы на другие места. И так целый день…

Дувший со стороны Невы ледяной ветер стих только к вечеру. С неба посыпались крупные хлопья снега, скрывая пропущенные вьюгой голые участки земли. Однако через пару часов снегопад прекратился.

Между тем вид города был красив: вдоль припорошенной снегом набережной – кирпичные дома с черными смолеными сваями затейливой архитектуры, со слуховыми окнами на высоких крышах; за ними, совсем недалеко, – бедные лачуги, крытые дёрном и берестой. Дальше за домами – топь да лес. И всё это создавало иллюзию гармонии, ставило всё на свои места: здесь – богатые, а там – бедные.

Фасады некоторых домов были украшены в честь наступающего 1762 года, с которым связывалось так много надежд. На присыпанных снегом улицах нарядно одетые люди обменивались при встрече вымученными улыбками, изредка слышался смех игравшей в снежки молодёжи…

Время позднее, прохожих на улицах становилось всё меньше, люди торопились по домам.

Наступала зимняя рождественская ночь: столица и окрестности затихли в преддверии светлого праздника.

На Ночной дороге⁵, ведущей к Невскому монастырю и Большой Луговой улице, слышались глухой цокот копыт конной гвардии и окрики командиров пеших отрядов. Тусклые отблески масляных фонарей (подрядчики, как всегда, экономили на масле) да свет от факелов в руках солдат освещали улицы. Войска заполняли столицу.

«Зачем? – удивлялись про себя прохожие. – Чудит матушка-государыня, дай Бог ей поправиться!», – и спешили по домам – холодно.

Окна Тронного и практически всех остальных парадных залов дворца освещены; перед центральным входом со стороны Невской перспективы и угла Мойки горят небольшие костры, возле которых греются солдаты и кучера расфранчённых карет, вереницей растянувшихся вдоль анфилады дворцовых залов. Изредка к кострам подходят погреться конногвардейцы дворцового караула, не пропускавшие гостей без особого разрешения на территорию царского дворца.

А кареты всё прибывали… Знатные вельможи и иностранные дипломаты хотели попрощаться с умирающей императрицей, а если говорить точнее, – засвидетельствовать своё почтение наследнику, будущему императору. Кстати, заодно узнать его имя, слухи-то разные по столице ходили.

Заслышав топот коней прибывающей очередной кареты, ещё не успевшие согреться караульные бежали к ней и, сверившись со списком, лихо отдавали честь, поднимая шлагбаум.

Среди караульных конногвардейцев выделялся один: высокий, выше своих, тоже не маленьких товарищей, этот симпатичный гигант держал при себе утверждённый канцлером Воронцовым список гостей. Своим зычным да ещё простуженным на холоде голосом он давал команду на поднятие шлагбаума. И со стороны было весьма заметно, что сия миссия гвардейцу по душе.

Он подолгу рассматривал салоны роскошных карет, пристально, до подозрительности вглядывался в лица пассажиров, затем подносил зажжённый факел к циркуляру и, не торопясь, так же долго выискивал нужную фамилию. Коль таковая значилась, нехотя отдавал честь, кривился, словно у него вдруг заболели зубы, и с заметным неудовольствием разрешал господам проезжать дале. Зато если фамилия в заветном списке не значилась, гигант уже с плохо скрываемой радостью лихо отдавал честь и простуженным басом просил приезжих поворачивать оглобли обратно. Конечно гости начинали ругаться, доказывать своё право, а некоторые и дениги пытались всучить служивому, но караульный был непреклонен. Правда, одному иностранному дипломату, не отмеченному в списке, пришлось сперва назваться, а потом все же его пропустили: шибко настойчивым оказался.

– Паразит, – на всякий случай пробормотал караульный и с завистью посмотрел вслед нахальному иностранцу.

Ярко освещённые окна царского дворца притягивали, манили караульного к себе, но язвительный и решительный внутренний голос развеял его мечты: «Ишь чего захотел?! Нет в списках тебя, касатик, нет и не будет, поди прочь. Твоё место на улице».

Стук колес нового экипажа отвлёк караульного. Он вздохнул и, придерживая рукой палаш, с важностью распахнул дверцу кареты.

Под ворохом атласных одеял, отороченных белыми кружевами, края которых спускались до самого пола, на широкой кровати бессильно распласталось когда-то стройное и привлекательное, большое, грузное тело российской императрицы. Елизавета Петровна умирала.

Раньше здоровье царственной особы поддерживал лейб-медик Пуассонье, но год назад он уехал обратно во Францию, а старания нынешних придворных эскулапов положительных результатов не приносили.

Утонувшее в подушках лицо государыни, обрамлённое ночным чепцом, усилиями придворного аптекаря не выглядело удручающе, как бывает у умирающих. Слабый румянец всё же проглядывал на её щеках, и она нет-нет да и доставала из-под подушки небольшое зеркальце. Глядя в него, Елизавета тяжело и грустно вздыхала. Но в последние часы столичная модница, не надевавшая никогда одно и то же вечернее платье дважды, зеркалом уже не пользовалась. Её мало интересовал собственный облик, и огромный гардероб из почти пятнадцати тысяч нарядов напрасно ждал свою хозяйку: время младшей дочери Петра I безвозвратно ушло.

Был двенадцатый час ночи. В прилегающих к спальне залах, удобно устроившись на мягких диванах, тихо переговариваясь и зевая, манерно прикрывая рты платочками, расположились приближённые государыни и представители иностранных держав. Те, кому мест на диванах и креслах не хватило, важно фланировали по роскошным залам.

Богатая отделка потолков, золотом расписанные стены, множество картин в позолоченных деревянных рамах, бронзовые канделябры и прочие милые дорогие вещички (баснословной стоимости!) иностранцев просто поражали. Некоторые дипломаты, не успевшие привыкнуть к русской роскоши, с особым восхищением разглядывали огромные поля цветного паркета из повторяющихся квадратов. В углу каждого из этих квадратов находились лучи, составляющие звёзды, и весь этот много раз повторяющийся узор на большом берёзовом фоне был обрамлён фризом, имевшим вид кирпичей, две стороны которых были разного цвета. Даже в отсутствие солнечного света отблеск от многочисленных свечей создавал на паркете некоторую объёмность, и иностранцы инстинктивно, словно боясь споткнуться, шаркали по полу, чем ещё днём ранее вызывали усмешку у местных сановников. Однако сегодня было не до насмешек…

От большого количества людей огромные залы стали тесными и напоминали о роскошных балах, которые так любила устраивать Елизавета. Соблюдая положенный в таких случаях этикет, многочисленные гости разговаривали между собой мало, тихо, почти шёпотом. Все понимали: заканчивается эпоха двадцатилетнего правления Елизаветы Петровны, история России теперь будет писаться новым почерком, возможно, отличным от привычного. Каким он будет?.. И все с тревогой поглядывали на дверь спальни, ожидая… Впрочем, ждали пока одного: чтобы скорее наступил конец их ночному бдению. Все устали.

В полутёмных покоях императрицы находились только близкие ей люди: племянник и наследник трона, великий князь Пётр Фёдорович с супругой, великой княжной Екатериной Алексеевной, и сыном Павлом; Панин Никита Иванович, воспитатель мальчика; Иван Иванович Шувалов, фаворит императрицы, теперь уже генерал-адъютант и член конференции⁶, да генерал-фельдмаршал Никита Трубецкой.

Несмотря на свой возраст, фельдмаршал преданно, до угодливости, старался услужить наследнику. Это было смешно и неприятно. С осторожностью кошки неся на своих маленьких ножках толстое туловище, он по просьбе Петра Фёдоровича часто куда-то выходил и подолгу отсутствовал. Возвратясь, также долго о чём-то шептался с ним и с той же угодливостью взирал на будущего императора.

Несколько раз в покои заглядывала служанка Екатерины Алексеевны Мария⁷. Приоткрыв дверь, она безмолвно глядела на хозяйку и, убедившись, что той по-прежнему ничего не надо, исчезала.

Из глубокого кресла, стоявшего в самом дальнем углу спальни, послышался раздражённый шёпот воспитателя кронпринца: Никита Иванович уговаривал семилетнего Павла идти спать. Наконец уговорил. Однако на предложение поцеловать на прощание царственную тётушку мальчик закапризничал, со злостью дёрнул Панина за одну из косичек его модного парика и наотрез отказался от поцелуя. Отец капризника, в юности и сам изводивший собственного наставника, к воспитателю своего отпрыска относился прохладно, замечания сыну делать не стал, лишь недовольно посмотрел на Панина. Мать, Екатерина Алексеевна, обмахиваясь веером, о чём-то задумалась и на бестактный поступок своего ребёнка вовсе не отреагировала.

Никита Иванович поправил свой дорогой парик, искоса посмотрел в сторону Петра Фёдоровича, которого за солдафонство тоже не шибко жаловал, и, слегка подталкивая мальчишку к выходу, покинул покои.

Пробило двенадцать. Наступило Рождество! Не сговариваясь, мужчины достали из кармашков часы. Мучительно потянулось время наступившего года. В спальне было душно, не хватало воздуха. Все устали, всем хотелось спать.

Государыня тяжело дышала, она лежала с полузакрытыми глазами и, как казалось, строго, но в то же время чуть насмешливо разглядывала присутствующих. Вошедший лекарь в очередной раз вытер пот со лба умирающей, грудь её с трудом приподнялась, и она опять издала слабый стон.

Неожиданно государыня широко открыла глаза. Ненадолго останавливая свой взгляд на каждом присутствующем, она осмотрела спальню. Глядя на племянника, попыталась усмехнуться, но усмешки не получилось, лишь дрогнули уголки губ. Взгляд остановился на Шувалове, императрица поманила его к себе:

– А где князь Воронцов, Ваня? Нешто не пришёл попрощаться и напослед поговорить со мной?

– Болеет канцлер, матушка, шибко болеет.

– Не судьба, значит, – вздохнув, прошептала Елизавета. – Что ж, свидимся на том свете, там и поговорим. Возьми, Ваня, шкатулку, поди знаешь, что внутри, а что надо сделать, сам потом реши.

Затем дрожащей от слабости рукой протянула ему ключ и махнула в сторону кованного серебром, покрытого перламутром сундука:

– В шкатулке ещё и письмо лежит, зачитай его, Ваня, Сенату, когда помру.

В полной тишине шёпот умирающей услышали все присутствующие. Взгляды устремились на наследника. Пётр Фёдорович вздрогнул. Лицо его побледнело.

Иван Иванович встал на колени, взял ключ, поцеловал руку императрицы и заплакал. Своим коленом бывший фаворит придавил лежащие на полу края одеял, и они стали медленно сползать с государыни.

– Экий ты неловкий, Ваня. Поздно меня раздевать-то. Прошло наше с тобой время… прошло, касатик.

Слеза скатилась по щеке Елизаветы.

Она положила свою руку на голову бывшего возлюбленного.

– Ужо похороните меня в новом платье. Надеть так и не успела… Проследи, батюшка, – добавила она.

Тяжёлый вздох вырвался из её груди, и Елизавета Петровна тоже заплакала. На глаза присутствующих навернулись слёзы.

Обмахиваясь веером, Екатерина Алексеевна устало вглядывалась в лицо Елизаветы Петровны. Разные мысли роились в её голове.

«Не секрет, что в последнее время тётушка отдалила от себя племянника, – размышляла она. – А ещё раньше проговорилась в сердцах Бутурлину⁸: «Хоть он и сын моей старшей сестры Анны, царство ей небесное, да, видать, в отца пошёл – дураком оказался. Не любит Россию. Один Фридрих и Пруссия в голове. И по мужской части хворый. Пока не заставила дурня операцию сделать, жена в девках столько лет ходила. Виданное ли дело? Ещё и пьёт окаянный. Может, зря я его по молодости своим наследником назначила…» Услышав это, граф, видимо, рассудив, заметил: «Один Бог ведает, кто будет на российском троне в дальнейшем…»

Теперь Екатерина со страхом вспомнила эти слова. «Тётушка могла в последний момент изменить завещание и вместо мужа, Петра, другого на престол назначить. Не я ли одна из причин? Аль вспомнила государыня дело Бестужева? Маловероятно… Сколько лет прошло ужо… простила она тогда меня».

О канцлере тех лет, графе Бестужеве-Рюмине, Екатерине думать вовсе не хотелось. Бывший канцлер вызывал у неё странное и по большей части неприятное чувство. И фальшивое угодническое выражение лица, и рот с гнилыми зубами… А смех… смех сатаны. Ещё и заикается, чёрт старый. Всегда хотелось держаться от него подальше.

Однако граф блистал образованностью, был опытен в европейской политике. Нет слов, предан России. Как царедворец, он никому не доверял, никого не любил, в совершенстве владел искусством интриги. На многих сановников собирал досье, куда складывал записи их прегрешений и перехваченные письма. Бестужев и взятки-то брал не как все: своим врагам повода не давал, брал только со своих и союзников, зато помногу. Бестужев был мастером грязных дел. «На то она и политика», – часто говаривал он, вздыхая и горестно разводя руками.

Екатерина отвела взгляд от умирающей императрицы и вздохнула.

Но всякий плут рано или поздно попадается на своих проделках. Попался и граф Алексей Петрович Бестужев. И не на взятках!

…Года три назад здоровье императрицы пошатнулось. Елизавета Петровна болела все чаще. На престол должен был вступить её наследник, великий князь Петр Федорович, поклонник прусского короля Фридриха II, а значит – лютый враг Бестужева. Канцлер вел антипрусскую политику, поддерживал Австрию. Бестужев затеял в то время сложную интригу в пользу сына и жены наследника… Тем более делать это было не трудно, супруга Павла – Екатерина, и сама явно претендовала на эту роль. Канцлеру оставалось лишь направить её в нужном направлении.

Екатерина вспомнила разговор с Бестужевым незадолго до его ареста.

– Ваше высочество, государыня сильно болеет, вот-вот помрёт, власть перейдёт к вашему супругу. Я хочу, чтобы вы имели равные с ним права.

Бестужев хитро взглянул на Екатерину, желая увидеть реакцию на свои слова. Однако Екатерина умела скрывать свои чувства, она никак не отреагировала в ответ на это предложение: на лице великой княгини не дрогнул ни один мускул, она молчала. Канцлер вздохнул и продолжил:

– Попозже мы отстраним вашего мужа от власти, а вас с сыном провозгласим государыней российской. Надо послать весточку командующему Апраксину, он должен знать, что вы согласны на этот план. Екатерина насторожено посмотрела на канцлера.

– Без него никак… Я его с войсками уже своей депешей вызвал в столицу. Мало ли что… Княгиня продолжала недоверчиво глядеть на графа.

Бестужев поспешил добавить:

– Дабы не было смуты в народе, всю власть мы отдадим Верховному совету. Вы же, ваше высочество, сможете преспокойно наслаждаться утехами светской жизни.

– А вам-то какой интерес, граф? И что значит «устранить моего законного супруга»?

– Мой интерес, ваше высочество?! Пост первого министра, который я занимаю сейчас, меня вполне устроит. А с вашим мужем мы решим, что делать. Думаю, он сам откажется от престола в вашу пользу и в пользу Верховного совета.

Екатерина Алексеевна недоверчиво посмотрела на канцлера. С трудом, но всё же он убедил тогда её участвовать в своих интригах. Екатерина снова вздохнула и прикрыла глаза.

…Февраль 1758 года, глубоко за полночь. В покоях Екатерины холодно, её бьёт нервная дрожь. Заговор раскрыт. Императрица знает о её письмах Апраксину и Бестужеву. Апраксин смещён с должности командующего войсками, Бестужев арестован. Правда, старый лис успел уничтожить документы, в том числе и письма Екатерины. У следствия не было письменных доказательств измены, лишь одни подозрения и устные наветы недругов. Елизавета поручила следствие графу Шувалову-старшему, графу Бутурлину и князю Трубецкому. Бестужев приговорён к смерти, но Елизавета, помня его заслуги, заменила казнь ссылкой.

Екатерина вздрогнула. Видно, очередь дошла и до неё. Вот-вот могут вызвать на допрос. Нехотя открыла «Энциклопедию»⁹, стала листать страницы. Текст расплывался, сливаясь в одну серую безликую картинку. С раздражением закрыла увесистый фолиант. Встала с кресла. Тревога нарастала. Накинув на плечи шаль, Екатерина Алексеевна принялась расхаживать по комнате, нервно бормоча:

– Со всеми не договоришься. Что будет со мной? Отправят обратно домой, в Штеттин? Или… Нет, не дай Бог!

Она усилием воли отогнала от себя мрачные мысли.

– Боже, какая я дура!.. Зачем… зачем я писала эти проклятые письма?! Словесно надо было высказываться… Представляю, как Пётр будет рад. Что делать? Спасти меня может только встреча с императрицей. Господи… это невозможно, она откажет в аудиенции, тем более, сейчас. Но завтра будет поздно… Нервный озноб не прекращался. В отчаянии Екатерина остановилась. Её взгляд наткнулся на канделябр с горящими свечами: мелкие лучики света сливались в единый поток, будто маня Екатерину в свои огнедышащие недра. Языки пламени, словно щупальца, потянулись к её лицу. Страшно… Екатерина закрыла лицо руками. Помощи ждать неоткуда. Она скорее задохнётся… Мысль пришла внезапно. Великая княгиня решилась.

Позвонив в колокольчик, она немедля легла на пол, приняв позу потерявшего сознание человека. Подол ночной рубашки заломился, обнажив стройные ножки. Екатерина немного прикрыла их, накинув шаль. Затем повернулась набок лицом к двери, подложила под себя левую руку, правую вытянула вперёд. Лицо её болезненно сморщилось.

Чуть погодя, княгиня приподняла голову и огляделась, представив себя со стороны: чего-то не хватало. Недолго думая, она дотянулась до туалетного столика, взяла стакан с водой и опрокинула его недалеко от себя.

«Мокрое пятно – лучшее свидетельство неожиданного обморока. Детали Марья потом нафантазирует», – решила Екатерина.

Раздались торопливые шаги, дверь открылась. Прислуга испуганно склонилась над хозяйкой и уже было собралась запричитать, но не успела.

– Помоги встать, – слабым голосом прошептала Екатерина.

Дав себя уложить в кровать, она тем же слабым дрожащим голосом произнесла:

– Плохо мне, Мария. Зови духовника государыни, исповедоваться хочу.

Протопресвитер Петропавловского собора и настоятель Благовещенского собора в Москве отец Фёдор, пользовался большим влиянием при дворе. Елизавета Петровна всецело доверяла своему духовнику, и Екатерина знала об этом.

Тихим голосом, прерываемым кашлем и хрипами, она с трудом произнесла:

– Не доживу до утра, батюшка. Доложите государыне, видеть её желаю в последний раз, попрощаться хочу.

Выступивший на лбу пот, бледное лицо и, главное, хрипы из груди Екатерины убедили перепуганного священника. Пожилой протоиерей в середине ночи заспешил к государыне

Дело было сделано. Екатерина встала, отряхнула подол, затем подняла с пола стакан. Подошла к зеркалу. Откуда-то из мрачной глубины зазеркалья на нее, подсвеченный красноватыми отблесками огня, будто бы смотрел, ухмыляясь, супруг. Он грозил ей узловатым пальцем. Нервы княгини не выдержали, она размахнулась и со всей силы швырнула в него стакан. Видение исчезло. Осколки стекла разлетелись в разные стороны, один из них впился в левую руку, выступила кровь. Странно, но стало намного легче. Великая княгиня рассмеялась…

…Екатерина очнулась. Кто-то довольно бесцеремонно тряс её за плечо. Она открыла глаза. Перед ней стоял Пётр.

– Что это вы, ваше высочество, смеётесь? Смешно вам, я гляжу, – с сарказмом произнёс супруг. – Не думаю, что у вас скоро будет повод для этого.

Екатерина Алексеевна никак не отреагировала на слова мужа: звон разбитого стекла ещё звучал в ее ушах. Машинально посмотрела на свою левую руку. Встала, оправила платье и вышла.

Соседние залы были освещены ярче, воздух в них был чище, не так утомительно ощущалась печальная атмосфера.

Екатерина вздохнула полной грудью.

На супругу наследника никто не обращал внимания: кто-то медленно ходил взад-вперёд по залам, перекидываясь редкими фразами, кто-то просто дремал на диванах. а кто обеспокоенно поглядывал на закрытые двери спальни умирающей, устало обмахиваясь веером. Стоял лёгкий гул, какой бывает при большом скоплении старавшихся не шуметь людей. Екатерина с удовольствием стала прохаживаться вдоль больших дворцовых окон. Занятая своими мыслями, она не заметила, как рядом с ней оказалась служанка:

– Как ты, Катенька? Сколько часов не спишь уже. Может, вздремнёшь хоть чуток?

– Сна нет, откуда ему быть? Я тут, Мария, всё о том скандале размышляю, о Бестужеве, пропади он пропадом. Одни неприятности от него были. В ссылке сидит в своём селе Горетово. Думала, не простит меня благодетельница, ан нет, обошлось. Вовремя я тогда встретилась с государыней. Ой как вовремя. Ты, Мария, помнишь ту ночь?

– Помню, Катенька. Припадок случился с тобой, напугала ты меня.

Екатерина хитро взглянула на девушку и усмехнулась:

– Простила меня, дуру, Елизавета Петровна. Отец Фёдор помог. На Благовещение заутреню отстояла в соборе, Казанской иконе Божией Матери поклонилась… – и, не в силах успокоиться, продолжила: – Всё уговаривал меня канцлер против мужа маво, а сам ранее нашёптывал государыне про принцессу Саксонскую Марианну, что, мол, за неё надо отдавать Петра. Обо мне он тогда и слышать не хотел, каналья. – Так ведь слава Богу, чем-то не понравилась Марианна матушке-государыне. Матушка наша тебя, Катя, выбрала.

– Вот то-то ж! А почему? Наверное, лучшего хотелось государыне для единственного племянника, да потом поздно стало: Марианна замуж совсем рано, в четырнадцать лет за короля Неаполя и Сицилии вышла. Тогда тётушка меня и выбрала. Господи, сколько лет прошло, а всё помнится…

В думах о прошлом обе женщины замолчали.

– Ты иди, Мария, поспи, – наконец, произнесла великая княгиня, – ночь на дворе. Даст Бог, государыня поправится…

Екатерина оглядела зал. Мысленно опять представила себя Софией Августой Фредерикой Ангальт-Цербстской, вспомнила свою взбалмошную мать, которая надоела императрице своими причитаниями и нравоучениями, скромный родовой замок в Штеттине, не всегда сытые дни и, отгоняя от себя это наваждение, слегка передёрнула плечиками. Неожиданно она также представила, что по залам вместо неё ходит Марианна, и… вздрогнула.

– Чёрт старый, тот Бестужев, – тихо прошептала она, оглядываясь по сторонам: не слышал ли кто?..

Нет, все погружены в свои мысли. С одним из братьев Шуваловых, опять же, канцлер всё враждовал. Каждый из них доказывал государыне, кого поддерживать надобно. Бестужев держал сторону австрийцев, Шувалов-старший склонялся к французам. Бестужева теперь нет, а Шуваловы, случись что, если не явно против меня будут, то во всяком случае и не за меня. В одном младшенький из братье Ваня, нынешний фаворит государыни, хорош – не корыстолюбив и не вор. Титул графа и имение предлагала государыня – отказался. Редкое качество в наше время.

Откуда-то подул сквозняк. Впереди себя великая княгиня увидела датчанина Шумахера и англичанина Кейта. Дипломаты открыли дверь на веранду, намереваясь выйти наружу. Оба церемонно поклонились ей.