Loe raamatut: «Кабул – Нью-Йорк», lehekülg 13

Горец приводит к Курою Чары
20 сентября 2001-го. Северный Афганистан

В воцарившемся после смерти Масуда хаосе, в обстановке, когда ни к кому ни за чем нельзя обратиться, если речь шла не о заключении новых альянсов, не о продаже земли и прочей собственности, не о встрече с зарубежными эмиссарами, зачастившими в Ходжу, не о тайном предложении отъезда за границу под гарантии, полковник Курой вызвал своего лучшего человека и поручил дело.

Высокий горбоносый Горец, сморщившись в понимающей ухмылке, отправился искать тех, кто мог что-то слышать о российском телеоператоре, находившемся в Ходже во время убийства Льва Панджшера.

Полковник был очень рад, что судьба не только уберегла Горца в большой войне, но оказалась милостива и в мелочи: его лучший разведчик остался при нем сейчас, когда чаще доводилось видеть затылки соратников, чем их глаза. На Горца можно рассчитывать в затяжной личной войне, он своим глазам верит больше, чем словам муллы, а глас желудка ему более умный советчик, чем звон золота. Курой никогда не спрашивал, отчего Горец вступил в войну, и не знал, на каком рубеже, на каком рубце души тот намерен остановиться. Не спрашивал, потому что видел в черных зрачках баловника анашой, что спрашивать этого не надо. Мудрый аль-Хуссейни научил его, что между всеми живущими на земле существует связь. Не словесная, а хрупкая, как застывшая стеклянная нить. Иди, высокий человек, иди по следу, меченному полковником Мироновым.

Но только отправился Горец по следу, как вновь Куроя потревожил звонок московского его двойника. На сей раз Миронов не рассуждал о философии войны, как борьбы за старость. Он сообщил нечто важное об объекте их взаимного интереса и попросил звонить исключительно по «схеме один», как будто Курой обязан был знать, что сие означает. Афганец предположил, что всего лишь звонить следует на мобильный.

И Курой вернул Горца. Тот появился неожиданно скоро, как будто никуда и не отправлялся.

– Что, Горец, пусто как никогда? Или не искал? Поддался общему упадку духа? – Курой напустил строгости.

– Если бы общему, я бы в Фергану ушел, устат. К тихим киргизам. Отлежался бы там. Уйдем вместе, устат? Детей нагуляем, как правоверные. Они за нас довоевывать будут. В Ходже пришлые хазаре шепчутся, что за Кандагаром большая сила встала, арабы да чеченцы с наших мест поднялись, туда ушли.

– Что пришлые говорят, я уже знаю. Я тебя не за тем посылал. Рано к киргизам. Наша война – наш ишак. Ладно. Вижу, не узнал ничего. Так я дам тебе подсказку.

Полковник передал своему разведчику то, что сообщил ему о Паше Кеглере Миронов. О поездке в Ашхабад.

Горец, хоть и не подал вида, сразу уловил особым своим нюхом, что теперь есть чем подцепить занозу. В Ходже ошивался забавный туркмен, про которого сведущие люди говорили, что он знает про все и про всех. А о ком не знает, о тех может узнать. За деньги – охотно, а то и за интерес. Сам он приехал от какой-то московской газеты и уже успел, слышал Горец, сходить в неспокойный Герат.

Полковник заметил мимолетное изменение в темном лице агента.

– Что, Абдулла, пока не уйдешь к киргизам? Быстро вытащи эту занозу, этого Кеглера, и я отпущу тебя готовить зимовье.

– До зимы деньги нужны. И не джумбаши, устат, если быстро на след выйти хочешь.

– Деньги будут. Много будет. Больше, чем пуль и овец. Денег больше будет, чем воды. Забудешь еще, зачем они, деньги.

На этот раз Горец не понял мысли полковника и решил «обглодать» ее попозже, в одиночестве.

– Деньги сейчас нужны. Без денег сейчас кто поможет… – пробубнил он свое. Он посчитал, что если после дела и откинуться на отдых к киргизам или в иное становище, о котором сейчас и Курою знать незачем, то в гости на север следует идти не дервишем, а баем.

Полковник даже не вздохнул для порядка, услышав про деньги. Он выдал доллары, и Горец ушел. Но стоило солнцу лишь один раз обойти кругом землю, и сутулый афганец вновь восседал перед Куроем, а рядом с ним устроился чужак. Чужак скрестил ноги на темном иранском ковре и без стеснения рассматривал дыру в носке. Его брюки лоснились на коленях, как спина лошади на солнце. Полковник Курой отметил, что чужак выглядит столь же естественной в его штабном кабинете вещью, что и ковер, распластавшийся на земле.

– Вот Чары, четвертый сын Пророка. Привел его, устат, потому что слышал про него – если Аллах доверил тайну жителю земли до захода солнца, то к рождению луны ее будет знать этот бродяга, из далеких краев пришедший к нам.

Курой склонил голову. Он налил четвертому сыну чаю на донышке пиалы и медленно, тяжелым взглядом снизу вверх, откровенно осмотрел его.

– Ай спасибо. Ай спасибо. Уважение важнее жажды.

Курой с удивлением перевел взгляд на Горца. Тот усмехнулся.

Полковник поймал себя на том, что гость, несмотря на дыру в носке, привлекает его. Лицо не холеное, но ровное, красивые длинные пальцы… Перед ним сидел, посмеивался над обычаями родного края, отнюдь не простолюдин. Широкий шрам, тянущийся через лоб к затылку и теряющийся в зачесанных назад волосах, вызвал уважение к его обладателю. Курой снова налил чаю, наполнив на сей раз пиалу наполовину.

– Человек как ковер, – произнес Чары и выдул пиалу враз. На фарси он говорил сносно, но огрубленно.

– Как живут наши туркменские соседи? – спросил Курой по-русски и снова посмотрел на Горца. В глазах его блеснула короткая молния. Полковник не доверял туркменам. Если быть точным, то, относясь к природе человеческой философски, он вообще никому не доверял. Ни узбекам, ни русским, ни туркменам, ни французам, ни хазарейцам, ни, ни, ни… Но среди этнологической массы он особенно выделял помимо американцев «туркменских» туркмен, то есть тех, что попадали в их края из страны Туркменбаши Великого. Будучи неплохо информированным о том, что делается в стане союзника муллы Омара, в этой братии он видел одних агентов противника.

– Ай, как живут! Туркмен, что верблюд. Самый спокойный житель пустыни, пока последняя колючка есть. Ты туркмена посади посреди пустыни на ковер, дай ему чай пить и чай, он и счастлив. Всю жизнь просидит, песни петь будет. Я их ненавижу, спокойных братьев моих. Себя продадут, лишь бы им не мешали в небо плевать, – словно отвечая ходу мысли Куроя, хохотнул гость. Глаза его спрятались за щелочки век.

– Русские говорят, многие знания – многие печали. За каким делом в наши края? За печалью? Или за иным приехали, уважаемый Чары?

– То не русские говорят. То евреи говорят. А печаль во мне не задержится. Печаль да желчь печень гонит, храни ее святой Турахон. Меня в туркменской тюрьме за знания уж так мытарили, так тело еще помнит, а душа зажила…

Горец зажмурился. В русском он был не силен, и ему понравилось неожиданное слово. Нечто ласковое было в «мытарях». Раздражение полковника ему тоже доставило удовольствие.

– Я в Иране стоял у могилы Хафиза, – продолжил тем временем Чары. – Хотел сфотографировать, подлый журналистишка, только охранник удержал меня. Он сказал мне: «Нельзя остановить вечное». И я отошел, подумал и понял. Жизнь – это не я. Жизнь – это то, что течет через меня.

Полковник ощутил боль. Быструю и легкую, как игла. Такой бывает освобождающая боль воспоминания. Масуд тоже часто говорил о Хафизе. Курой не запоминал приводимых строф, выплывавших в податливый воздух облачками теплого дыма. Расплываясь, облачка соединяли рождающие их губы со сводом горного неба.

– Я пришел за деньгами! – вернул его на землю четвертый сын пророка. – Я журналист и бывший сын героя этих мест Ходжи из Насреддина. Меня нельзя купить, но можно нанять – вот я и рассказал о себе все.

Чары приподнял пиалу, и полковник, спохватившись, вновь налил в нее чаю. На донышке. Потомок Ходжи все же грозил вызвать его доверие. Горец, не скрыв удовлетворения, причмокнул:

– Наш гость прошел Кавказ и Гиндукуш. Он ходил со мной по одним тропам. Достойный человек, только жаль, что женатый!

– Скажи мне тогда, путник. Скажи то, зачем привел тебя сюда мой Горец. У серебряной луны времени больше, чем у золотой падающей звезды, – полковник провел огромной ладонью в воздухе, зачерпнув неба и опустив его горсть до самой земли.

– Это верно, верно, устат. Луна светит отраженным светом. Журналист – та же луна. Чем ночь чернее, тем она ярче. Если солнце есть, – Чары отставил пиалу. – О журналистах я все знаю. Все знаю. Плохо дело у вашего Кеглера. Хуже, чем у кролика, поверившего удаву.

Курой удивленно вскинул брови. Он поймал себя на том, что совершенно не представляет себе, как выглядит этот Кеглер. Черный он, белый, твердый, как орех, или ломкий, как хворостина.

– Что могло с ним случиться? Ты знаешь его? Его пути знаешь?

Лицо Чары вмиг приобрело детское выражение растерянности и испуга. Словно вот-вот, и он расплачется.

– Где видел? Зачем видел? Чары – какой человек? Маленький человек. Вы, устат, уважаемый человек, что вам мое слово? Пух, а не слово!

Курой понял, что обидел гостя. Это было правильно – обидеться. Молодец. Чей бы ты шпион ни был, а молодец. Только плевать сейчас мне на твои обиды.

– Я не знаком с тобой, уважаемый Чары. Ты путник издалека, а память дороги едва ли не весомее памяти лет. Не держи на нас обиды за торопливость, недостойную пыли на твоих сапогах, – Курой выразительно прицелился глазом в дырку в носке, – но ты застал наш край в тяжелый день. Как хорошо говорят русские, на вдохе…

– Сочный лист не гонит ветер. Ветер гонит сухой лист. Что гнало бы меня вдаль от родных мест, если бы не своя беда?

– Чужая беда как чужая жена. Да к тому же не листу решать, какой его ветер гонит, куда гонит. Согласен?

Гостя удовлетворил ответ. Черточка обиды, опустившая кончики губ, исчезла с его лица. Он потянулся к пиале. Горец огладил короткую, не растущую в длину бороду, и кашлянул. Четвертый сын Пророка сдал экзамен, он снова доставил удовольствие Горцу. Но теперь пришел черед говорить о деле.

– Наш гость уверяет – нет здесь москвича. Если есть, то в Герате его искать.

– В Герате? В Герат сейчас без друзей не ходят, – усомнился Курой.

– Верно, верно. Без друзей, – оживился Чары, – я врать не буду, таким уважаемым людям зачем врать? Кеглера я не знаю, что за человек. Может, он орел, а не человек, а может, мышь. Но второго, кто с ним шел, ох как я знаю. Змея, змея холодная. Самая опасная, поверь мне, уважаемый. А если не веришь, то прогони меня лучше с глаз своих, как самого ничтожного из людей.

– А кто второй? – сперва не понял полковник.

– Колдобин. Второй – Колдобин, – возмутился Чары, как будто его собеседник обязан был знать этого Колдобина, – Колдобин хуже змеи. Если Кеглер с ним, темное за ними дело. Просто так не поедут. А еще вернее, обманул злодей вашего простака. Обманул, как меня.

– Чары был в Герате с этим Колдобиным, – Горец помог начавшему соловеть полковнику. Времени с туркменом в Ходже он успел провести не много, но уже, казалось, все знал о жизни ходкого человечка, совмещавшего неусидчивость скитальца с пристальной пронзительностью рыночного философа.

– Да, с Колдобиным, змеем. Из Туркмении ходили с ним через талибские земли. Три года назад был. Этот змей меня туркменам сдал. Шесть месяцев в КНБ сидел я. Еле расплевался.

Шрам на смуглой, только подернувшейся неглубокими морщинками коже почернел.

– Откуда знаете, что он сдал? Зачем ему?

– Ай, откуда! Туркмения что, Швеция или Америка? Я сам раньше в органах работал, у меня там кумы да родственники. Я из племени Атта, я вам из спальни Туркменбаши узнаю, на каком боку он сегодня спит.

Курой знал это племя, малочисленное, но влиятельное. Аристократия. Вот откуда высокий лоб и пальцы, не загубленные мытарствами кочевой мужской жизни. Среди сынов племени Атта были и в Афганистане заметные люди. Туркмен, не воинственных, находившихся здесь всегда в меньшинстве, а потому не составлявших конкуренции другим этническим группам, брали в свое окружение местные князья. Были они у северных, стоявших вокруг профессора Раббани, были и у генерала Дустума, и в Герате тоже. Были и в Мосуле, и в Мешхеде, и в Пешаваре – разнесло их по дворцам, выстроенным на дуге, очерченной вокруг злополучного афганского королевства.

– Про племя Атта люди мне давно говорили, что лучше ходить в их родственниках, чем во врагах, но попасть в родственники проще, чем во враги, – добавил Горец. Весь путь понимания, который сейчас проходил полковник, он уже проделал раньше, когда один из знающих людей посоветовал ему направиться со своим вопросом к туркмену, болтающемуся в Ходже без видимого дела.

– Ведь верно говорят. Меня же следователь допрашивал, у следователя жена, у жены соседка, а соседки сын и есть мой родственник. Вот вы разведка, разведка, а я скажу: разведсеть против бабьей почты – что ишак против верблюда. Колдобин, змея, меня КНБ сдал, потому что он у них хорошие деньги получает. А плохие разве бывают? Они ему за пагубное пристрастие платят. В Москве статьями сколько заработаешь?

– Сколько?

– Ай, я считал, что ли? Я с русским уже к Кушке подошел, к пропускному пункту Имам-Назар. Меня господин Гарик, посол талибский в Пакистане, самолично до границы довез. Потому что хороший он человек, господин Гарик, и племя мое уважает, – Чары хитро ухмыльнулся: – Я для змеи Колдобина все сделал. Я по таким местам прошел, что никаким его покровителям ашхабадским не снилось там ходить, а как на КПП встали, смотрю – глаз у меня наметанный, как у старого портного, – пропускают пакистанцев группой. А я их в лицо знаю, я их до того в Кандагаре видел. А одного вспомнил еще с Пешавара, когда я по Пакистану ходил…

– А зачем ходил, уважаемый?

– К родственникам. Волка ноги кормят. Что на одном месте сидеть? Жизнь – птица. Парит, парит, а потом все одно на землю. В небе кто из мертвецов смог остаться, а?

Курою представилась чайка. Он вспомнил этих шумных и сердитых птиц, он видел их на чужом море, белом от прибрежной пены. Чайки парили над волнами и ныркали вдруг хищными клювами под воду. И так все время, и морю не хватало рыбы, чтобы насытить их безмерный голод, злой и черный, как вспученный чаячий глаз. Как их крик.

– На холодной воде тоже бывал, Чары?

Туркмен не оценил вопроса. Он склонил голову набок и уставился на полковника черным немигающим глазом. «Далекая чайка над морем войны». Афганец подумал о Миронове. Кто бы ни был этот Чары, русский полковник найдет способ использовать плута в своих колдовских играх. Курой кивнул головой, и Чары продолжил рассказ:

– Я подошел ближе, а они дают туркменские паспорта пограничникам. То есть под моим гербом – в Ашхабад. Для того Туркменбаши и открыл консульства у талибов в Герате и Мазари-Шарифе. По дипломатическому каналу опий гоняли, мне точно известно. Только русские меня с таким знанием взашей из всех редакций.

– Про дипломатов с опиумом и мы давно знаем. Афганский продукт и Европа любит. Тем и живем, – грустно согласился полковник.

– Ай, верно говорите, устат. Я про Ашхабадский воздушный порт столько знаю… Я бы всех, кто там пенку снимает, и Сердара первого усадил бы… Фактами… Только не нужно никому… Но на то дипломаты и есть, чтобы прилюдно постыдное делать, – Чары осекся, увидев усмешку на губах хозяина. Он вспомнил, что если бы не опий, не пережила бы армия Масуда столько зим, – да, лихое дело. А тут другое. Зачем чужие, туркменские паспорта, дипломатам? Вот я, любопытный чурка, всему ответы ищу. Пошел сперва к господину Гари́ку. Господин Гарик ко мне большую симпатию имеет…

– Почему так, уважаемый? – Курой снова усмехнулся. Если уж хвастается здесь, в стане северных, этот чудак или наглец дружбой среди талибов, то выбор его верен: господин Гари́к, умеренный, разумный посредник, служит не худшей рекомендацией.

– Я хитрый, но честный. Как Пророк повелел. Я самый истинный мусульманин.

Тут уж улыбнулся и Горец. Кое-что он уже разузнал о туркмене, из чего сделал вывод, что в вольном отношении к Корану у них больше сходства, чем расхождений.

– Только ишак я. Сорок пять лет прожил, а ишаком остался. Стал ишаком, дети – они что, ишаки, что ли? Сказал мне господин Гарик, что лучше тут не лезть, что Туркменбаши паспортами платит арабским друзьям за счета в надежных банках, за их услуги. Но язык мой – беда моя, и жажда журналистская правды. (Тут уж и сам туркмен усмехнулся.) Я Колдобину возьми и скажи: давай статью писать. Такой фугас рванет… Все рассказал ему, змею! Хорошо, говорит, молодец, Чары, мы с тобой такую бомбу водородную хлопнем! Наказал мне: «Ты здесь погоди, порасспрашивай. Второй раз через кордон зачем ходить… А я, говорит, пока в Москву быстрым бесом, дела скину спешные, и как раз выйдем с тобой на самой первой полосе. Денег с тобой заработаем маленько-маленько, Чары!» Так и сказал. А я еще упрямился: что еще там расспрашивать, все и так расспрошено! Но русский змей хитрый, он спорить не стал, знал, с каким ишаком связался. Так он мне красавицу-узбечку подложил. Ай, запал я на нее, а он и отъехал. Я на КПП пошел, там меня пограничники в яму. Людей в яме много, весело сидели. Били не сильно, щадили, только есть совсем не давали. Кроху хлеба и глоток воды на день. Да что рассказывать, он знает, – туркмен указал на Горца. Тот закатил глаза к небу так, что можно было испугаться, не выкатятся ли они из глазниц. Чары остался доволен произведенным, по его мнению, эффектом и продолжил:

– Офицер добрый попался. Через пять дней, когда звезды близкими стали, что хоть ногтем выковыривай, он меня отпустил. У них-то глаз наметан: по числу ребер, которые видны, определяют, сколько еще голодный протянет. Рентгена не надо. Как нижнее ребро высохнет от пустоты в желудке, как оттопырится – пора могилу копать, значит. А я похудел быстро, от усталости, что ли, или от нетерпения. Все помощи ждал-ждал от змеи Колдобина. А офицер говорит: хватит, мил человек, тебе «голодное ребро» уже дыбом стало. Иди отсюда, горемыка, нам тут сейчас трупы без надобности. И отпустили меня.

– А почему денег сразу не дал?

– А как дать? Узбечка все высосала. Даже деньги! Сердце туркмена – большое сердце. Больше чем кошелек. А с малым рублем в чем убедишь? Там у поста каэнбэшники стоят туркменские и указывают, кого в яму, а кого дальше. Колдобин прошел, шепнул, и Чары – на похудание. Чары как отпустил офицер, он на радостях побежал через Мары, а там его, барана, ишака, уже за загривок всей пятерней и взяли. Змей мое сообщение не в редакцию, а в туркменский КНБ отправил. Мне секретарь тогдашнего министра сам рассказал. Колдобину за это квартиру новую в Москве помогли купить. Вот сколько денег за одного туркменского барана. Потом много об этом Колдобине от своих разузнал… А если не верит мне устат, – Чары вдруг повернулся к Горцу, – я знаю, где искать.

– Долго в зиндане держали? – словно не расслышав последних слов, поинтересовался Курой. По крайней мере это проверить еще недавно было бы совсем не сложно. Еще недавно, еще несколько дней назад – совсем не сложно.

– Один день. В тюрьме день равен ночи, белое – черному. Думал, не выпустят. А вот жена вытащила, как коренной зуб клещами выдернула. Что я без нее? Хотя и с ней что?

– А что, Чары, жена у тебя – Генеральный прокурор?

– Строже. Через родственницу к самому Сердару Великому попала, подойти сумела, прошение о помиловании ему прямо в руки! Пять тысяч долларов за меня собрала. Он под дурью был и подписал прилюдно. Он с народом без дури не общается, а мне хорошо с того. Я на воздух выскочил, а пока ему объяснили обо мне на ясную голову, я уже с параши, домой не заходя, прямо в Москву…

– А жена?

– Что жена? В Москве что, женщин мало? – туркмен рассыпался мелким сухим смешком, но ни Горец, ни Курой не поддержали его веселья.

– Наказал хоть змею московскую?

Тут Чары еще пуще расхохотался. Курой даже позавидовал, хоть смех гостя пах криком чайки и мертвой рыбой. Хотелось бы и ему сейчас так посмеяться над своей бедой.

– Я не бог, чтобы наказывать. Из московского зиндана и моя не вытащит. Вот вы – змееловы, с вашей помощью я с ним и посчитаюсь. Ай нет?

* * *

Чары ушел от полковника в веселом духе. Встреча с новым, как обычно, совсем неподалеку расположившимся от старого, да еще за деньги – что может быть радостнее для кочевника, жаждущего убежать от постоянного… Небольшая, но греющая сердце сумма постоянных спутников временного лежала в кармане туркмена.

Курой не был столь же доволен после прощания с гостем.

– Где ты нашел этого сына ослицы и халифа, Горец?

– Старая лошадь сама находит дорогу в стойло.

– Не жаль тебе денег, которые я дал ему, Абдулла?

– Мне жаль только своих денег. Что мне до чужих? Его золото долго не задержится в его худых карманах.

– И попадет в твои? – Курой сухо рассмеялся. Горец был, видимо, уверен, что находится ближе к источнику мудрости, чем Чары, и уж подавно – чем его командир. Ладно, Горец, кто близок к мудрости, тот помнит будущее.

– Различаешь уже очертания своего завтра, Горец?

– Вижу, устат поверил туркмену. Значит, опять мне в дорогу. Но без денег я не пойду, полковник.

Вместо того он спросил о другом:

– Ты когда-нибудь видел серых морских птиц?

Горец покачал головой. Серые морские птицы выклевывали червленую рыбу из толщи Каспия. У рыб мудрые глаза, как у солдат, проигравших войну. Рыбы похожи на полковника, еще не пославшего его в путь. Серые птицы были чайками племени Атта, не ведающими, но указывающими путь к вечности.

С грохотом в небе пронеслись самолеты. Это были МиГи, их и Горец и полковник угадали по звукам моторов. Они шли с севера, без опознавательных знаков, но воины знали, что взлетали они в Термезе. Они разогнали чаек, но полковник был за то на них не в обиде – новые птицы клюнули его врагов в самое темя, когда те, окрыленные смертью Льва, готовились развернуться в броске от Мазари-Шарифа до самой северной границы. Курой и Горец переглянулись и поняли друг друга. Не за землю эта их война, где враг становился другом и снова врагом и снова другом. Не за землю. Не за веру. Не за деньги. Все хуже и дольше.

Афганский полковник позвонил русскому и поведал про российские МиГи, отбомбившие за Шиберганом. И про четвертого сына Пророка, посланного им либо шайтаном, либо самим Аллахом – тоже рассказал. Про Горца Курой не проронил ни слова, зато он постарался разъяснить московскому полковнику, что они вдвоем снова завязали вокруг себя узелки событий, сами оставшись неподвижны. Но Миронов перебивал, говорил о своем и всячески старался не замечать философских стараний афганца.

Миронов исходил из своего резона: он сделал из разговора немедленный вывод: Курой торгуется. Значит, появился предмет. Андрей Андреич имел возможность оплатить туркмена, которого «торговал», афганец. Миронов решил за деньги Ютова отработать «туркменский след». Вот это, усмехался Андреич, истинное владение физикой явлений. Вот это поистине круговорот материи в природе! Но торопиться в торговле с афганцем – потерять уважение. «Обожди, Курой, я тоже знаю толк в той настоящей войне, исход которой решается не на полях битв, а на базарах и в чайханах!»