Loe raamatut: «Kleliae manuscriptum. Исповедь дочери патриция»

Font:

ISBN 978-5-4483-3203-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Взять Рим этрускам не придётся,
И враг победы не дождётся,
Есть нить, которая не рвётся,
Не дарится, не продаётся.
Владилен Елеонский, Клелия

К четвёртому веку до нашей эры безвозвратно канули в Лету времена героической Клелии, изумившей Великого царя Порсену, который пытался, но не сумел восстановить в Риме этрусскую династию.

Так я полагал до тех пор, пока вдруг совершенно неожиданно не обнаружил историю правнучки Клелии. Её также звали Клелией, и она, похоже, была не менее знаменита, чем её прабабка.

Правнучка составила рукопись, которую мне довелось случайно обнаружить в бездонных архивах Российской государственной библиотеки в тот самый момент, когда я совсем, было, отчаялся узнать что-то новое об истории возвышения Рима над этрусскими городами. Клелия повествовала о событиях, невольной участницей которых она стала в триста девяносто шестом году до н. э. Сама же рукопись датирована триста девяносто первым годом до н. э., то есть была написана спустя пять лет.

Древний манускрипт подробно рассказывает о том, как был взят этрусский город Вейи. В городе в то время правил удачливый узурпатор Ларс Волтумний, имевший много сомнительных друзей, которые, как видно, в своих корыстных целях поставили его царствовать, восстановив, по сути, монархию, хотя город Вейи в подражание другим городам-государствам Этрурии давно освоил республиканскую форму правления.

Видимо, почувствовав, насколько сладостны поцелуи, когда этрусская богиня удачи Портунас целует прямо в пупок, признав своим любимчиком, Ларс развил энергичную деятельность. Вооружёнными провокациями, коварным шантажом и смешными по своей надуманности, но довольно колкими обвинениями в адрес ближних и дальних соседей с опорой на население, очарованное подачками и магической харизмой новоявленного царя, он сумел в короткое время восстановить против себя не только Рим, но также многие этрусские города.

Лишь Капены и Фалерии сохраняли лояльность и поддерживали Ларса в его неоднозначных начинаниях. Взамен города получили льготные пошлины на товары, а также щедрые поставки разнообразного современного оружия, при помощи которого они беззастенчиво грабили скрытых и открытых врагов Ларса, первейшим из которых стал Рим, видимо, потому, что был расположен ближе всех.

Царь, как видно, получил от рождения натуру азартного игрока. Он обожал комбинации, которые не просто приносили золото, он впадал в настоящую эйфорию от хитроумных комбинаций, приводивших к тому, что золото лилось сплошным нескончаемым потоком. Ларс очень скоро распробовал вкус рискованной политической игры, которая в любой момент могла окончиться полным крахом, однако игроку удивительным образом постоянно везло, поэтому игра, естественно, продолжалась.

Ларс приобретал всё большее количество сторонников, поражённых его везением. Вместе с увеличивающимся количеством сторонников увеличивалось количество богатств. Ларс, кажется, становился самым состоятельным человеком во всей Италии. Он не брезговал наживать капитал при помощи спекуляций хлебом и солью, а также проведения скрытой, а иногда и открытой, конфискации имущества своих политических оппонентов.

Внешне он был не так уж и симпатичен, но его, кажется, искренне боготворили красивые девушки. Многие из красавиц добровольно становились любовницами, с удовольствием рожали от него внебрачных детей и получали в подарок всевозможные блага, а своей законной супруге царь давно дал развод.

Амбиции и самоуверенность правителя, вера в своё неизменное везение привели, в конце концов, к тому, что Рим решил положить конец одиозному режиму, ввергающему отношения между государствами в область провокационной мутной игры, и осадил Вейи.

Однако штурм Вейев с самого начала представлялся не только проблематичным, но и практически невыполнимым предприятием. Город был расположен на высоком холме с отвесными скалистыми склонами.

Такое расположение значительно облегчало организацию обороны. Казалось, что, помимо прочего, природный ландшафт стоял на страже и хранил неприступность Вейев.

Кроме того, Вейи были обнесёны чрезвычайно прочными и необычайно толстыми каменными стенами. В отдельных местах они поднимались на высоту до ста футов, то есть имели высоту не менее, а в отдельных местах даже более тридцати метров. Вейентская крепость считалась неприступной, поэтому римляне, осадив Вейи, вначале сильно позабавили Ларса, свято уверовавшего в свою безнаказанность, а затем не менее сильно озадачили его своей упрямой настойчивостью.

Девять лет длилась осада, однако удача была на стороне Ларса. Рим никак не мог собрать необходимые силы для решительного штурма, а фалиски и капенцы, – союзники вейентов, – постоянно творили опустошительные набеги на римские земли.

Вейенты жили практически прежней жизнью. Никто из римлян точно не знал, где таится разгадка столь успешного противостояния.

Послы, отправленные к Дельфийскому оракулу, привезли римскому сенату следующий ответ: «Вода Альбанского озера хранит Вейи». Такое послание можно было толковать по-разному, чем римские сенаторы, собственно говоря, долгое время занимались, до хрипоты споря в курии под разъярённый рёв рассерженной толпы на Форуме.

Неожиданно произошло событие, сдвинувшее, наконец, всё с мёртвой точки. Если верить рукописи, именно Клелия, пройдя суровые испытания, узнала тайну Вейев. Затем каким-то чудом она смогла вернуться в Рим и сумела убедить римский сенат в том, что секрет, в самом деле, раскрыт, а убедить сенат было совсем непросто, если учесть, что даже зрелые мужи не всегда могли отстоять свою правду перед лицом чрезвычайно недоверчивых и подозрительных старцев.

Спор, как всегда, был долгим, однако, о, чудо, в итоге сенаторы всё-таки пришли к единому мнению, отдали необходимые распоряжения и, как видно, не пожалели. Город Вейи вскоре был взят усилиями талантливого полководца Марка Фурия Камилла, которого сенаторы как раз к этому моменту удачно назначили диктатором на шесть месяцев.

Завистники есть сейчас, будут, наверное, в будущем, были они и две тысячи четыреста двенадцать лет назад. С подачи неких влиятельных граждан римский сенат вдруг вместо благодарности обвинил Клелию в распутстве.

Следствие затянулось. Оно постепенно угасало, затем вдруг возобновлялось с новой силой, однако, в конце концов, унизительное обвинение, кажется, не подтвердилось.

Клелия счастливо вышла замуж за юношу-патриция, которого давно и искренне любила, однако Великий понтифик, – так называлась должность верховного римского жреца, – посоветовал ей составить рукописную исповедь в целях снятия всех недоразумений и окончательного прощения. Как следует из текста, Великий понтифик обещал сжечь рукопись после ознакомления с ней и проведения очистительного таинства.

Замечательная римлянка, удовлетворяя пожелание Великого понтифика, составила подробнейший манускрипт и назвала его «Confessio filiae patricii», что в переводе с латинского языка означает «Исповедь дочери патриция».

Однако, коль древний текст дошёл до нас, верховный жрец по каким-то причинам не выполнил обещание и не сжёг его, скорее всего, в связи с внезапно последовавшим нашествием галлов в триста девяностом году до н. э., которые, как известно, разрушили Рим до основания, не сумев добраться лишь до Капитолийского холма.

Возможно также, что Великий понтифик запрятал рукопись глубоко в архив, посчитав, что она имеет значение не только исповеди, но вполне может послужить в качестве великолепного настольного пособия по истории взятия Вейев.

Я перевёл манускрипт с латинского языка на русский, стараясь сохранить и по возможности восстановить смысл, поскольку во многих местах пергамент безнадёжно испорчен временем и сыростью.

Теперь я предлагаю уникальную рукопись вниманию заинтересованных читателей. Значком […] обозначены места древнего манускрипта, в которых мне, к сожалению, не удалось распознать текст, значит, он всё ещё ждёт своих исследователей. Особенно сильно пострадала начальная часть рукописи и её середина, поэтому неслучайно общую канву событий я по мере сил отразил в предисловии.

Рукопись Клелии

Юноши, ладно вы скроены,
Девушки ваши так стройны,
Воины, славные воины,
Войны, проклятые войны.
А тополя ладно скроены,
Словно в строю стоят воины,
Девушки – вдовушки вольны,
Войны, проклятые войны!
Владилен Елеонский, Войны, проклятые войны!

CONFESSIO FILIAE PATRICII
KLELIAE MANUSCRIPTUM

[…] прошло пять лет, и кому снова взбрело в голову […] никак не ожидала, что надуманные обвинения в распутстве будут вновь выдвинуты в отношении меня.

[…] однако Великий понтифик сказал, что игнорировать нельзя, необходимо ещё раз провести очистительные процедуры, чтобы снять все недоразумения и выбить, наконец, почву из-под ног тех, кто продолжает спекулировать на моей истории, наживая дивиденды […] а совесть – пустой звук.

[…] этого недостаточно. Для душевного спасения требуется не устная, а рукописная исповедь […] после очистительного обряда манускрипт будет сожжён.

– Сядь и напиши, что тебя волновало, что не волновало, что нравилось, что не нравилось, что хотела сделать, чего избегала, что получилось, что не получилось, каково твоё отношение к тому, что получилось на самом деле.

[…] потратила несколько месяцев, но, в самом деле, мне стало легче.

Я, наконец, не только просто взглянула на мир, но искренне поблагодарила его и испытала неподдельную радость от того, что он есть!

[…] всем, – если вам тревожно, а в жизни случаются, как вам кажется, одни неприятности, садитесь и пишите свою рукописную исповедь.

Она поможет вам осознать одну простую истину, суть которой в том, что вы никогда не бываете одни в этом мире, который, правда, иногда кажется таким больным, холодным и бессердечным. Вы не одни даже тогда, когда вам кажется, что рядом никого нет.

В действительности с вами рядом всегда есть ваш друг. Благодаря его незримому участию вы родились и живёте на этом свете, а ваша рукописная исповедь либо признание ему в любви, если вы поняли, что он есть, либо взывание к нему, если вы по каким-то причинам ещё не заметили его каждодневное незримое присутствие.

Надеюсь, что Великий понтифик, прочитав мой совет, не будет чем-то […] тем более, что он обещал сжечь мою исповедь, поэтому мои советы вряд ли кому пригодятся. […] написала, как есть то, что я знаю, к чему я сама пришла на основе своего опыта, поэтому не думаю, что […] как-то так, наверное.

[…]

[…] в самом ли деле я уродилась такая красивая, однако то, что Марция и её одиннадцать товарок завидовали мне люто, было истинной правдой. Слух о моей красоте и привлекательности разнёсся по Риму подобно молнии Юпитера Всеблагого и Величайшего, и я не знала точно, но чувствовала сердцем, что до добра […] когда мужчины, оборачиваясь на ходу, глазеют на тебя, как на породистую скаковую лошадь.

[…]

[…] зимний загон для овец. Оказалось, что я лежу на ворохе сена, а мои спутавшиеся волосы и до крайности измятая туника щедро усыпаны сухими травинками.

Я смотрела на каменные стены и деревянную решётку загона и никак не могла понять, каким образом я здесь очутилась. Мысли путались в голове. С трудом, но всё же я вспомнила, что […].

Священная змея не стала пить молоко из моего блюдечка. Великий понтифик возбудил дело о моём изгнании из родовой общины патрициев, а Марция и другие девочки-патрицианки, успешно прошедшие в тот день инициацию, решили устроить мне экзекуцию.

Они, дурочки, решили, что я допустила незаконное познание своей плоти мужчиной. Моё заявление о том, что Священная змея ошиблась, вызвало у них звериную ярость. После таких дерзких, как им показалось, слов, они, как видно, решили, что теперь им в отношении меня всё позволено.

[…] сухой сук, и отбивалась им до тех пор, пока дуры скоро не выдохлись. Они, кажется, поняли, что я никому не позволю называть себя потаскухой! Девчонки отступили, но было видно, что в их лице я отныне заимела смертельных врагов.

Чуть позже я призналась Великому понтифику, что целовалась с мужчиной по его настоятельной просьбе. Мужчина как будто околдовал меня, и я не смогла ему отказать, однако, кроме затяжного поцелуя, больше ничего у нас с ним не было.

Узнав имя мужчины, Великий понтифик нахмурился. Аппий Корнелий Амбидекстр! Он знал его лично.

Огромный стройный великан с белым лицом, чёрными, как смоль волосами и пронзительными глазами-маслинами служил ликтором в храме богини Весты и был на хорошем счету. Тем не менее, Великий понтифик снял его с должности ликтора и отправил в действующую армию под стены Вейев.

Теперь я должна была каждую неделю приходить к Великому понтифику на исповедь. Мне было предписано есть только сухой хлеб, пить одну лишь родниковую воду и целыми днями молиться богине Весте, не выходя из своего имения.

Вдруг в один из таких унылых дней я увидела сон. Священная змея подняла треугольную чёрную голову и внимательно посмотрела на меня своими тёмными глазами-бусинками, они таинственно поблёскивали в свете Священного очага богини Весты.

– Клелия, я всё же выпью молоко из твоего блюдечка, но только при одном условии, – ты сделаешь то, что я попрошу.

– Как, ты умеешь разговаривать?

– В мире снов змеи иногда разговаривают, только миры снов бывают разные. Есть сны – пустые призраки, а есть пограничные сны – послания истинной мудрости. Я избрала тебя для ответственной миссии, потому что вижу твою светлую и доверчивую душу.

– Какая миссия, дорогая змея?

– Узнаешь, но вначале будут испытания, однако ничего не бойся, слушай меня внимательно…

Я пробудилась от страха, не дослушав змею, и затем долго размышляла по поводу странного сна. Сердце как-то по-особенному билось в груди, когда я вспоминала змею и её слова.

Однако день тянулся за днём, но ничего такого особенного не происходило, и я решила, что сон – плод моей воспалённой фантазии. Видимо, я слишком переживаю из-за не состоявшейся инициации, и схожу с ума от голодного пайка, на который села по милости верховного жреца. Такие были у меня мысли, и я честно пишу об этом.

Помимо всего прочего, Великий понтифик вёл со мной долгие задушевные беседы. В конце концов, я призналась ему, что тяга к Аппию была всего лишь наваждением, а на самом деле я люблю совсем другого мужчину.

Он – юноша, его зовут Марк Гораций. Он недавно влился в ряды всадников, но скоро отличился в стычке с капенцами, союзниками вейентов.

[…] лошадь под ним пала, но он продолжил бой пешим. Марк так мастерски сбивал врагов наземь подсечкой, что сразу же получил прозвище Тремор – Трепет.

Ему дали кратковременный отпуск. Он, приехав в гости, хвалился передо мной мощным трофейным луком и трофейными стрелами с красно-белым оперением, на древке которых была старательно вырезана надпись «Так желает Лефам».

Марк давно меня не видел и, как видно, был очень рад побыть со мной лишнюю четверть часа. Он что-то увлечённо рассказывал, но я плохо слушала его. Какие-то обрывки фраз долетали до моих ушей.

Кажется, он говорил, что решил испробовать лук на охоте, но вместо уток встретил в Дубовой роще каких-то странных типов, одетых так, словно они были мясниками с Бычьего рынка, однако в руках у них были внушительные дубины, а поверх засаленных туник они натянули новенькие кожаные тужурки римских сапёров. Странные типы, кажется, хотели ограбить его, но он как-то сумел отбиться от них, и они не смогли отобрать у него трофейный лук и стрелы.

Я плохо слушала, потому что меня тяготила вина перед Марком. Если бы я не целовалась так безрассудно с Аппием, то, конечно, прошла бы инициацию, всё было бы хорошо, а сейчас я никого не желала видеть и слышать. Я ругала себя за такое поведение, но ничего не могла с собой поделать.

Марк говорил какие-то глупости, просил показать призовой футляр с подарочными охотничьими ножами и трофейным этрусским кинжалом, которые мой отец получил как победитель на играх в Альба Лонге, посвящённых памяти нашего замечательного потомка – царя Энея.

Марк никак не мог понять, что мне сейчас не до ножей и не до футляра! Я вообще плохо соображала, и меня решительно всё бесило.

Наконец, Марк, кажется, почувствовал моё настроение. Он резко встал и, не сказав ни слова, удалился, а я горько разрыдалась.

Почему я такая дура? Красота только портит меня!

В сердцах я вскочила с лавки, на которой мы только что сидели вместе, а теперь я сидела на ней одна, схватила метлу и стала рьяно подметать обеденную комнату. Я хотела как-то успокоиться!

Внезапно раздалось глухое шуршание. Метла выхватила из-под лавки какой-то увесистый предмет. Я нагнулась и подняла его с каменного пола.

В руках у меня была вогнутая бронзовая пластинка. Таких пластинок в нашем доме, кажется, никогда не было.

Моя бывшая няня, а теперь служанка Терция, морщинистая сухая женщина в годах, у которой я спросила, не знает ли она, откуда в нашей обеденной комнате под лавкой появилась странная пластинка, лишь рассеянно пожала в ответ плечами.

– Я подмела комнату сегодня утром, деточка. Так что под лавкой не должно быть даже пылинки. Скорее всего, твой ухажёр выронил её из кармана. Ах, почему ты у меня такая бледная? Ляг на кушетку, я буду поить тебя настоем из трав.

Не знаю сама почему, я сунула пластинку в потайной карман своей туники. Наверное, я хотела иметь при себе что-то такое, что постоянно напоминало бы мне о Марке. Он снова отправился под стены Вейев, а там было очень опасно. Я смотрела на пластинку и разговаривала с ней так, как будто она была магическим талисманом и одновременно способом общения с Марком.

– Ах, ворона, кар-кар-кар, но в руках – бесценный дар, медную держу пластину, Марка не возьмёт трясина.

Великий понтифик продолжал свои душевные беседы. Я поклялась ему, что не утратила девственность, но верховный жрец, кажется, не поверил.

Он мог назначить телесный осмотр и быстро разрешить все вопросы, которые Священная змея задала своим странным поведением. Бабки знали, как и куда следует заглядывать, но Великий понтифик почему-то медлил, а вскоре из-под Вейев привезли тело моего убитого отца.

[…] гибель моего дорогого папы и то, что я не прошла инициацию. Дурное предзнаменование для рода!

Всё стало, как во сне. Мама не пережила горя и скончалась через две недели.

Великий понтифик, скорее всего, пожалел меня. В тот момент я могла просто не пережить унизительное следствие и тягостный осмотр.

Правда, сейчас, когда я пишу эти воспоминания, мне приходит в голову другая мысль. Скорее всего, Великий понтифик изначально был уверен в моей невиновности и желал как-то замять дело. Он лишь искал повод, но повод, как нарочно, всё никак не находился.

В конце концов, осмотр был назначен по настоянию коллегии жрецов, но провести его не успели. С Римом приключилась настоящая беда […].

[…] Марция и одиннадцать её подруг из самых знатных римских родов возносили благодарственные молитвы и приносили дары Юноне на поляне в Дубовой роще, но были похищены. Поползли слухи, что их похитили агенты Ларса, однако достоверной информации не было, и поэтому […].

[…]

[…] вдруг вспомнила […] хирург, который делал операцию моему отцу, был греком. Он вынул стрелу, которая пробила отцу позвоночник, и пытался что-то сделать, но тщетно. Отец скончался.

Единственное, что могло помочь мне, была стрела. Перед тем, как сломать её грек спросил меня, не хочу ли я взять её себе.

Я никогда не взяла бы вражескую стрелу, убившую моего отца, но вдруг я увидела, что она имеет красно-белое оперение, а на её древке старательно вырезаны слова «Так желает Лефам».

Я похолодела от ужаса. Точно такие же стрелы я видела у Марка.

[…] и не знала, что думать! Неужели Марк Гораций, замечательный юноша, человек, которого я любила так, как только может любить невинная девушка […]

Я не могла поверить в то, что мой Марк – подлый убийца, однако прибыл римский квестор, который вёл дело о дезертирах. В процессе допроса я узнала кое-какие подробности, которые ударили меня, кажется, так же, как стрела ударила в спину моего милого отца.

[…] мало того, что бежали с поля боя под ударами капенцев, они к тому же взбаламутили римский лагерь под Вейями. Дезертиры сообщили, что якобы всё римское войско разгромлено, капенцы всей массой двинулись на Рим, и беззащитный город теперь ничто не спасёт.

Римские солдаты едва не бросили осаду Вейев. Кажется, одно лишь мужество моего отца и некоторых других воинов спасло положение. Именно тогда мой отец был убит в спину.

Римский квестор забрал у меня стрелу, а чуть позже я узнала, что Марк Гораций Тремор арестован. Показания против него в суде дал Аппий Корнелий Амбидекстр. Оказывается, Аппий видел, как отец поскакал, чтобы остановить дезертиров, ринувшихся в Рим, а Марк скакал в некотором отдалении за его спиной.

Суду оказалось достаточно таких доказательств, поскольку главное доказательство – орудие убийства – свидетельствовало против Марка. Его приговорили к смертной казни.

Узнав страшную новость, я, не веря в трусость и подлость Марка, ринулась в лагерь под Вейями. Для того, чтобы добраться туда, мне надо было пройти Дубовую рощу, преодолеть вброд не только ручей Тибрунус, впадавший в Тибр, но также сам Тибр, который в том месте широк, но совсем неглубок.

Я миновала Дубовую рощу, вышла на берег Тибрунуса и к своему изумлению увидела на противоположном высоком скалистом берегу приземистый одинокий дуб, однако вовсе не он поразил меня. В стволе дуба торчала характерная длинная, размером почти с дротик, этрусская стрела, однако она была с красно-белым оперением. Обычное оперение этрусских стрел – чёрные и белые перья, поэтому необычная расцветка сразу бросилась в глаза.

Я стояла и не знала, что делать. В лагере под Вейями томился в ожидании казни мой любимый, и я была уверена, что, если успею вовремя, то смогу спасти его, найти те самые убедительные слова, которые смогут повлиять на судей и, по крайней мере, позволят отложить казнь для проведения более тщательного расследования.

С другой стороны, я видела стрелу, вонзившуюся в ствол дуба. У меня заныло под ложечкой. А не связана ли эта стрела каким-то образом с гибелью моего отца? Вдруг на её древке вырезана та же самая надпись: «Так желает Лефам». Может быть, в стреле, торчащей сейчас в дубе, таится не только разгадка тайны подлого убийства, но также заключено спасение Марка от незаслуженного позора и смерти?

Я не успела ничего придумать, поскольку на меня неожиданно напали бандиты. Они подступили сзади, были все какие-то коричневые, их одеяние напоминало одежды мясников с Бычьего рынка, однако поверх них были зачем-то наброшены тужурки римских пехотинцев.

Среди головорезов выделялись двое. Один был огромным и бугристым, как скала, вооружённая грозными кулаками-кувалдами, а второй – тощим, юрким, кривоногим, плешивым и с мелко трясущейся козлиной бородкой. Своим видом он словно пародировал лесного бога Пана и глумился над ним.

Человек-скала, бандиты называли его Бригадиром, грубо схватил меня за руку и без разговоров увлёк за собой в заросли тростника. Сзади одобрительно засвистели его сообщники.

Бригадир завёл меня в заросли, рванул тунику на моей груди, надвое разорвав её, и навалился на меня. Он был похож на сопящего вепря, который ищет жёлуди в пахучей молодой листве своим влажным от страсти пятаком.

Я была вне себя от ужаса, но ничего не могла сделать. Вдруг Бригадир тонко вскрикнул и жалко отвалился в сторону.

Я вскочила, придерживая разодранную тунику на груди. Бригадир распластался на земле с разодранным горлом, над ним стояла собака с окровавленной мордой.

Я вдруг узнала в собаке любимую гончую отца по кличке Белый. Огромный пёс с массивным складчатым подгрудком и толстым хвостом, напоминавшим короткую дубину, в самом деле, был белым, как снег.

С его клыков на прибрежную траву капала тёмная бандитская кровь. Белый спас меня! Я до сих пор не знаю, каким образом он почуял, что мне угрожала смертельная опасность. По всей видимости, он кинулся из имения за мной по следу.

Сзади раздались испуганные вопли, бандитский дротик вдруг с размаха вонзился псу в холку, и Белый упал. Из зарослей выскочили бандиты во главе с Плешивым.

Они увидели вблизи растерзанное тело своего бригадира и впали в бешеное неистовство. Наверное, в следующий миг негодяи просто растерзали бы меня, однако спасло то, что я умела плавать, а они – нет.

Я смело бросилась в воду, а они, ругаясь, кинулись к лошадям, которых оставили где-то на краю Дубовой рощи. Без труда я переплыла широкий ручей.

Между прочим, отец научил меня не только плавать. Я могла долго находиться под водой и умела изображать утопленницу, я точно кидала стрелы и дротики на приличное расстояние и умела биться врукопашную, если противников было не слишком много.

Мой дорогой отец, не имея сына, научил меня многим премудростям воинского искусства. Мало кто знает, например, как можно обыкновенной расчёской или пилкой для ногтей свалить быка. Я тоже не знала бы, если бы […]

[…] на противоположный берег ручья, однако я знала, что дальше за ручьём начинаются непроходимые заросли терновника, поэтому вместо того, чтобы выбраться на сушу, поплыла дальше, прикрываясь свисавшими до самой воды ветвями плакучих ив.

Ручей делал крутой изгиб вправо, и я вылезла на берег у канализационного стока. Здесь рос старый корявый приземистый дуб. Далее на несколько десятков шагов простирались всё те же заросли терновника, а за ними возвышалась та самая скала, на которой рос тот самый дуб, в стволе которого торчала та самая странная стрела, до которой ещё четверть часа назад я хотела добраться. Однако теперь мне было не до стрелы. Лишь одна мысль терзала моё сознание, – как бы надёжнее спрятаться от кровожадных бандитов.

Вдруг у меня мелькнула мысль спрятаться в канализационной трубе, но отвращение к запаху фекалий, кажется, было сильнее отвращения к бандитам, и я в отчаянии упала к корням дуба, словно прося у него защиты. В следующий миг я почувствовала такую неимоверную усталость, что, кажется, на какое-то время провалилась в сон, а когда открыла глаза, лёжа на спине, вдруг заметила то, что не заметила сразу, – верхние ветви дуба были очень длинные, и они уходили за край обрыва.

Поднявшись по стволу, я увидела, что ветви дуба нависли над краем лужайки, которая уходила в противоположную от зарослей терновника сторону. Лужайка была щедро усыпана полевыми цветами, а за ней в нескольких сотнях шагов кудрявилась спасительная оливковая роща, в ней можно было затеряться.

Мне вполне хватило нескольких мгновений, чтобы пробраться по ветвям дуба, спрыгнуть на лужайку и кинуться бежать к оливковой роще, однако, как вскоре оказалось, до неё было не так-то легко добраться.

Я, конечно же, не успела бы добежать до спасительных оливковых деревьев, стоявших стройными рядами, словно защитники-воины в строю, потому что бандиты вскочили на лошадей, переправились через ручей, заметили меня и, пустив коней в галоп, кинулись за мной в погоню.

Страшные преследователи приближались, я бежала, что было сил, но расстояние между нами неумолимо сокращалось. Не знаю, что бы случилось очень скоро, если бы не мой неожиданный спаситель.

Он, как будто спустился с небес. Славный юноша мчался верхом на белом скакуне. Он подхватил меня, перебросил через седло лицом вниз и поскакал в оливковую рощу.

Напрасно преследователи рвали жилы своим лошадям. Мы оказались в густой оливковой роще значительно быстрее и затерялись среди благородных раскидистых тысячелетних деревьев. Теперь-то я понимаю причину столь неожиданного спасения, но тогда оно показалось настоящим чудом, и я не знала […].

[…] строен, подвижен, даже, можно сказать, изящен, причём настолько, что тонкий шрам на щеке нисколько не портил его внешность. Юношу звали Юлом Счастливчиком.

Он был актёром в имении сенатора Квинта Квинкция Сурового. Узнав, что меня преследуют бандиты и услышав, как они злорадно кричат, угрожая мне ужасной казнью, громогласно называя адрес моего имения, он предложил мне спрятаться пока в имении Квинта Сурового, и я согласилась.

[…] теперь я вспомнила, как очутилась в этом пустом зимнем загоне для овец, а вскоре судьба свела меня с хозяином имения, – видным зрелым мужчиной по прозвищу Суровый.

[…] оказался человеком со странностями. Например, он мог, раздевшись догола, стоять на постаменте, словно […]

[…]

[…] лишь одни голубиные яйца и больше ничего. Такая диета, по мнению греческого врача, гарантировала сенатору долгую и здоровую жизнь.

Ещё одной странностью была вызывающая оторопь жестокая игра сенатора с рабом-подростком по прозвищу Нос. У смышлёного худого паренька, в самом деле, был примечательный, размером с большой грецкий орех, прыщавый нос и совал он его, куда только мог. Нос следил за всем, что происходит в имении, кто с кем ест, и кто с кем спит, а сенатор следил за Носом.

Игра состояла в том, что Носу следовало узнавать обо всем, что творится в имении, но так, чтобы сенатор не заметил, как Нос подсматривает. Если сенатор всё-таки подлавливал Носа, он с особым упоением лупил его розгами, принуждая не плакать, а смеяться. Я не поверила бы, если бы сама не стала свидетельницей того, как сенатор застал Носа […]

Нос, конечно, заметил, что новый актёр сенатора Юл Счастливчик тайно привёз меня в имение и спрятал в зимнем загоне для овец, но, как видно, я так ему понравилась, что он не стал докладывать обо мне сенатору. Поначалу я не понимала, какое наказание ждёт Носа, если сенатор вдруг обнаружит его обман, а когда узнала, ужаснулась.

Сенатор избил Носа палкой до полусмерти, и тот неделю после этого валялся без чувств, а меня сенатор запер в подземелье, где нестерпимо пахло канализацией. Единственным, кто среди нас троих избежал экзекуции, был Юл Счастливчик.

Не знаю, наверное, Юл упросил сенатора переговорить со мной, и наша беседа состоялась, но прежде, чем она состоялась, дней десять, наверное, мне пришлось томиться в холодной подземной камере, дыша смрадными испарениями, поднимавшимися из огромного зева канализационного колодца, оно почему-то, возможно, специально, не было прикрыто крышкой.

Глаза сенатора хищно зажглись, когда он увидел меня в перистиле при свете дня. Он окинул взглядом мою фигуру и всю меня так жадно, словно увидел нечто для себя жизненно необходимое – великолепное голубиное яйцо или что-то в таком роде.

Моя история, кажется, немного тронула его, хотя вряд ли что могло всерьёз тронуть такое чрезвычайно холодное и эгоистичное сердце. После того, как я окончила своё повествование, сенатор вскользь заметил, что этрусские стрелы с красно-белым оперением – большая редкость, а надпись на древке этруски обычно не делают. Лефам – этрусский бог, который покровительствует господам против восставших рабов, но почему он упоминается в надписи, – объяснить сложно.