«Я верю в людей… Но встречаются и садисты. И убивают невинных животных, например. Таких няшных и красивых. С такими шубками…» – остановила себя Эмбер, вспомнив, что у неё имелось 6 подаренных шуб, каждая из которых была сделана из шкур животных, выросших на воле – так, в естественных условиях, шерсть становится крепче, дольше хранится и намного лучше греет.

«Ну, вот, например, знаешь, подают карасей в ресторане. Которые ещё дышат. То есть он жаренный и из него прям и сок течёт, а он при этом пытается дышать и на тебя смотрит… И продолжает смотреть, пока его при тебе режут на дольки».

«Фу ты, мерзость какая!»

«Ну, впрочем, есть ещё вариант обезьяньих мозгов».

«Не знаю, чего там вкусного».

«А люди там не за вкусом ходят. Обезьяну привязывают под столом, а её голову зажимают в специальных для этого отверстиях, чтобы она не могла дёргаться. А потом вскрывают черепную коробку. И люди едят так мозги прям из живой обезьяны…»

«И не сомневалась, что таких уродов хватает на свете!» – громко сказал Эмбер и сделала несколько больших глотков из бокала.

«Ну это рестораны для садистов. А они ж не только в рестораны ходят. Вот тюленей, например, которых ловят ради их шкуры. Ты думаешь, их ловят, убивают, а потом снимают шкуру? Нет, далеко не всегда. С них и с живых могут шкуру содрать, а потом выбросить обратно в море, не добивая, чтоб ещё помучался. И не из-за того, что убивать долго, а, чтоб знать, что кто-то будет дико страдать при этом… Уже просто не могут по-другому с определённого момента».

Эмбер смотрела на него испепеляющим взглядом, перебирая в мыслях всевозможные варианты ненависти к человеку: «Ты зачем мне всё это рассказываешь?»

«Так, а ты разве не так с людьми поступаешь?»

Она хотела выплеснуть ему в лицо вино, которое было в бокале, но обнаружила, что бокал пуст – он ведь специально дождался того момента, когда она допьёт. Всё рассчитал.

Отшвырнув бокал прочь, Эмбер вскочила и закричала истеричным голосом: «Нет! Ты тварь, как смеешь ты такое говорить мне?! Ты ни-че-го не знаешь обо мне!!! Понял? Ни-че-го!»

«А вот это совсем не важно, что я знаю», – ответил Густав. – «Важно, что теперь всё твоё окружение знает о тебе… Какая ты хорошая, несчастная, нуждающаяся в помощи… И всё прочее, что ты там обычно рассказываешь, прежде чем начать пить из кого-то кровь в качестве благодарности».

У женщины затряслись руки. Она тут же стала вспоминать, что такое могла не учесть из последних событий. Тот мужчина, который сейчас содержал её, точно ничего не мог знать ни о реальном отношении к нему, как к обычному кошельку с деньгами, ни о том, что так она относилась вообще ко всем, кто был до него. Что все спектакли о том, как ей нужна помощь, как ей тяжело, и как её всегда всем верную бросают ни за что после того, как она всей душой вложилась в человека, что всё это – лишь игра на чужих чувствах с вызовом «синдрома спасателя».

Кроме того, у неё же постоянно было несколько мужчин в запасе, с которыми она регулярно поддерживала контакт и жаловалась на свою жизнь, и что помощь ни от кого она принять не может, так как со всем должна справиться сама. Разумеется, каждый начнёт уговаривать и утверждать, что ничего такого нет в том, чтобы какое-то тяжёлое время воспользоваться чье-то поддержкой, тем более что эта поддержка добровольная. Таким образом они будут уговаривать её, пока тот, кто содержит на данный момент, или не разорится совсем, или не поймёт, что об него просто вытирают ноги. Тогда она и примет чью-то помощь, остальных также оставляя про запас.

Всего этого никто не мог знать. И даже если у кого-то и возникнут какие-то подозрения, то всегда есть та самая «сеть запасных мужчин», к любому из которых можно будет быстро уйти при его же собственных уговорах.

«А что ты мне сделаешь?! Ну давай! Тварь, давай!!!» – вскричала Эмбер.

«Тут уж нечего давать. Всё уже сделано…. Ты посмотри, какое сейчас число», – ответил ирландец.

«Что за бред? Какое число! 23-е августа сейчас число!», – руки её при этом уже тряслись и невольно включали телефон, чтоб можно было увидеть дату. Оказалось, 24-е августа.

Этого не может быть, вчера 22-о августа был День рождения одной её подруги, и она особенно стремилась пить не слишком много, так как на следующий день намеревалась приехать к Густаву, чтоб остаться на ночь. Но это был ещё тот день, не следующий. И приехала она всего час или полтора назад. Целые сутки никак пролететь не могли, это всё невозможно.

Эмбер открыла первое же попавшееся приложение соцсети, и для её же психики этого не стоило делать. От неё же самой вчера был написан целый ряд постов с объяснениями, фотографиями, целыми схемами того, что она так тщательно скрывала и даже в собственных мыслях старалась избегать. Там она сознавалась в том, как использовала мужчин всю свою жизнь, прикрываясь своей внушаемой слабостью и мнимой искренностью. Открыто утверждала, что все окружающие для неё ничтожные людишки, которые заслуживают только того, чтобы преподносить ей дары и не более того. И потом перечисляла всех, кого довела до банкротства, самоубийства, алкоголизма и наркомании. И завершала это тем, что ей никого не жаль, хоть это было только по её вине, и что ни одна тварь на земле не заслуживает её восхищения. Мало того, всё это описывалось со смаком и не гнушаясь никаких выражений и подробностей, что, разумеется, вызвало уже бурю негодования и порицания со стороны успевших прочитать это, которые буквально завалили комментариями в постах, а затем перешли и в личные сообщения. Это всё продолжалось вчера, с её же собственными ответами. При том, что тот самый День рождения уже, как оказалось, был позавчера. Целый день будто вылетел из памяти, смешав вчера и сегодня в один день, выбросив из него самое главное.

«Ты не останавливайся на приложениях. Посмотри на свои звонки в телефоне», – словно прочитав её мысли сказал Густав.

Эмбер автоматически нажала на «Звонки»: там была масса разговоров с нынешним и всеми возможными кандидатами на роль её мужчины. Включив запись первого попавшегося разговора с мужчиной, что содержал её последние 11 месяцев, она услышала свой собственный высокомерный и стервозный голос, рассказывающий, какой он тупой и ничтожный человечек, живущий в своём маленьком гнусном мирке, что подумал, что может быть рядом с ней и хоть насколько-то ей нужным человеком. Тот поток лицемерия, который она производила сама же в этом разговоре, она выдавала только бывшим и только тогда, когда этот бывший понимал её хоть насколько-то и не собирался дальше содержать. Мало того, то же самое она сказала и всем запасным мужчинам. Вообще всем, кто хоть на какой-то стадии находился сейчас в её списке.

И опять же, всё это было вчера. Сегодня ей никто не писал и не звонил. И как вообще могло получиться так, что приехав в этот дом, она провалилась в сознании на целые сутки. Да ещё на такие сутки, в течение которых она бы стала целенаправленно рыть себе собственную могилу. Оскорбляя и унижая всех подряд, без разбора, и с единственным приоритетом – чем важней человек, тем сильнее обижая его. Не думая ни о чём, даже о том, что ей попросту не на что будет есть в ближайшие дни, ведь сберегать деньги она не умела вообще, тратя их на всё подряд так же просто, как и удавалось их получить.

Она сделала всё, чтобы не оставить себе ни единого шанса на выживание. Ни одного человека, кто теперь бы дал ей хоть грош, не осталось, и не получится даже, как обычно, сказать про импульсивность своей взрывного характера, или про то, что не думала о том, что говорила. Теперь не получится об этом сказать никому, просто потому что никто не даст возможность сказать хоть что-то. Всё свою жизнь ей казалось самым важным и ценным оставлять про запас людей для себя, и теперь это стало поистине очевидным и правильным – всё её своеволие держалось только на этом. Всегда можно наделать ошибок в отношении одного человека, не страшась последствий, если есть ему замена, особенно если эта замена во множественном числе. Теперь, благодаря её собственным стараниям, которых она даже не помнила, не осталось просто ничего и никого, и тот нарастающий ком гнева, который поначалу вспыхнул в её сердце, теперь стал полным отчаяния и безысходности туманом печали.

Эмбер посмотрела на Густава, и на щеках у неё появились слезы: «Я знала… Знала, что когда-нибудь это всё аукнется мне… Не знаю, как ты всё это сделал. Не знаю как… Но всё это правда… Чистая правда…» Она опустилась на колени, подняла осколок от разбившегося бокала и направила остриём себе в горло.

Казмер

Гданьск. Прибрежный город с домами, сделанными словно из печенья. Сдобного и шоколадного. Совсем небольшие аккуратные дома, стоящие уже сотни лет. С такими же аккуратными жильцами внутри. Знающими, что значит уют и что значит соседство друг с другом в этом.

Среди всего этого бродил Казмер. Ему было 730 лет, и он служил ацтекскому богу войны Уицилопочтли, тому богу, что уставал от войны больше всех остальных и больше всех избегал её. Ради этого и служил ему Казмер, достигая мира там, где это возможно, и получая бессмертие и дар умиротворения взамен. Вот уже полтора часа как он пытался найти тот самый дом, с той самой квартирой внутри.

Сейчас ему надо было поговорить с одни из самых древних богов, какие только есть на Земле. С безликим богом Памяти, настолько скромным, что никто не знал, ни его имени, ни где он живёт. Того бога можно было только почувствовать, и Казмер отлавливал его мысли, пытаясь найти нужное место, наконец, наткнувшись на что-то очень похожее на правду.

У всего дома был один единственный подъезд с тяжёлой дубовой дверью, на которой был и звонок, и колокольчик, и увесистое бронзовое кольцо в носу такого же бронзового демона, чья голова была влеплена посередине дверного проёма, и даже отдельная надпись на стене «Для входа стучать по трубе», чтобы любой, кто проходил мимо подумал, что есть множество способов открыть эту дверь, но при этом ни один не работает должным образом.

Казмер подошёл и потянул ручку на себя, а дверь со скрипом отворилась, показывая, что ни замков, ни засовов на ней нет. Внутри было несколько квартир, и все с открытыми дверями, кроме одной, что была в полуподвальном цоколе. На этой не было ни номера, ни ручки, ни даже петель – она просто стояла чуть наклонившись на свой косяк.

Аккуратно пройдя внутрь, Казмер увидел это: маленькая каморка, буквально метр на два, где стояла одна кровать и стул посередине, застывшие часы с маятником прямо из Парижа, и кругом старые чёрно-белые снимки. На стенах, подоконнике, на кровати и на её спинке – портреты везде, кроме как на стуле, который несмотря на всю заброшенность этого места совсем не запылился. Так бог Памяти принимал своих гостей. И сейчас он как обычно молчал.

Казмер присел на стул и стал рассматривать фотографии. Это явно был один большой род. Мужчины и женщины, старики и дети, их домашние животные и любимые предметы обихода, которые сопровождали их всю жизнь. Вот какой-то групповой снимок, где человек 40 в большой собранной массе смотрят в объектив. Посередине мужчина в чёрном костюме и белой рубашке, а рядом девушка в небесно-белом платье с букетом в руках. Все выглядят очень весёлыми и радостными, кроме этих двоих, которые, по всей видимости, долго переживали из-за этого дня, но пытающихся улыбнуться сильнее остальных при всём этом.

А вот следующая фотография, где они вдвоём стоят вместе, возможно, чуть ли ни сразу после предыдущей фотографии. Здесь они уже не улыбаются, а смотрят весьма серьёзно, находясь рядом друг с другом, но почти не касаясь один другого при этом, и с явно бОльшим уделением внимания окружающим предметам, особенно букету цветов в руке девушки.

Далее фото женщины лет 45, немного улыбающейся, но совсем не расслабленной, а, скорей, уставшей от всего подряд. Возможно, с каким-то облегчением от чего-то тяжёлого, но при этом с ожидаем получения чего-то не менее тяжёлого, хотя явно другого рода нежели предыдущего – абсолютная смесь долгожданной радости с предрекаемой усталостью.

Рядом с ней пожилая пара, совсем не похожая на всех предыдущих. Они хоть и не молоды, но полны сил. У них нет проблем, но и забот о ком-то тоже нет. Они просто присутствуют где-то рядом с остальными, сами погруженные только в самих себя, но, очевидно, занимающие своё место среди всех остальных.

Теперь двое с маленьким ребёнком вместе. Ребёнок совсем ещё младенец, но привлекает к себе внимание обоих родителей явно больше, чем внимание всех до этого вместе взятых друг к другу. И это была первая фотография, где сконцентрировано было всё на ком-то одном, причём правдоподобным и искренним образом. При этом объект всего этого внимания также был занят сам собой и никем и ничем другим.

Вот здесь ребёнок уже подрос. И все трое: отец, мать и дочь смотрят прям в камеру, сидя образцово ровно, словно замершие статуи и слегка выпучив глаза, видимо, ожидая вспышки. Тут им, видно, больше всего дела до фотографа с его аппаратом.

Затем дочь подросла, и тут её снимок в детском платьице, а затем рядом и в школьном платье, где она собирается в школу. У неё теперь светлый бантик на голове и явно много разнородных и пёстрых мыслей в голове. Она пыталась улыбаться на камеру, видимо, не в первый раз, и это так и не получилось.

На следующей фотографии эта девочка уже повзрослела и стала ещё не до конца созревшей, но уже девушкой. В глазах у неё появился характер, и смотря в объектив она думала о чём-то своём, совсем далёком, и как ей кажется, никому не понятном.

А потом эта девушка, уже взрослая, в белом платьем рядом с мужчиной в чёрном костюме на общем фоне, где также стоит человек 40. И потом у них также ребёнок, только не один, а целых три, которые также растут и переходят все эти стадии, и к очередному такому кругу уже забываешь о том, как выглядела первая пара и их дочка. И кто из всех счастливо смотрел из картинки, а кто думал о чём-то тяжёлом. Только люди и их эпизоды. Эпизоды и люди в них. Без чего-то бы то ни было лишнего.

Казмер уже знал, что от него хочет бог Памяти, и целенаправленно это делал – он хотел понимания. Люди недолговечны, потому что существуют для себя. Они так стремятся, чтоб их запомнили, что делают всё, чтобы это стало чем-то обычным. Чем-то, что забывается, так как является всеобщим. А помнится тот, кто был позади других. Тот, кто делал то, о чём другие не думали. Что-то, что было не своё и не для себя. Кто отдал свою жизнь не себе самому, а другим, тем самым сохранив свою жизнь. В чужих руках. Потому что в своих она сохраниться не может. Потому что память есть чужая вещь, а не своя собственная. И только потом, когда уже путь пройден, люди могут увидеть, кто оказался прав в этой схватке со временем, где победил тот, кто не считал это схваткой.

Внизу справа в уголке каждой фотографии были инициалы «БКА». Так звали того, кто снимал всё это на камеру, кто был всегда позади других, кто не считал себя в схватке со всеми. Этот кто-то увековечил память о себе.

Секундная стрелка часов с грохотом сдвинулась на одной деление. Казалось, что вся комната ожила, и все персонажи в ней перешепнулись. Безликий бог Памяти был готов говорить с Казмером.

Густав

«Мир стал уникальным теперь», – думал ирландец, сидя в своём любимом кресле на 4-м этаже. – «Раньше люди по долгу оставались в своих рамках: личности, семьи, общины. Теперь рамки для сознания исчезли, для сознания теперь всё открыто, и человек уже не является брошенным, по крайней мере, для самого себя. Он даже может выражать свои мысли другим, причем в тот момент, когда захочет. Он всё ещё не получил абсолютную свободу, но получил свободу мысли».

Как много вопросов насчёт свободы мысли и того, что она вообще означает. Ведь кто узнает, что ты думаешь не так, как надо кому-то. Никто их не прочтёт, а сказать ты можешь что угодно. И всё же. Мысли не возникают из пустоты. И более того, есть совершенно разный их вид: одни существуют как желания, весьма абстрагировано от всего остального, другие могут быть грязными и быть направленными только на что-то или кого-то, а какие-то возникают и живут такие мгновения, что и вовсе их нельзя к чему бы то ни было отнести. И у всех них есть одно общее – их источник. Все они возникают не сами по себе. И как раз восприятие этого «самого по себе» и есть возможность мыслить свободно.

И как много в современном мире значит умение правильно оборачивать и располагать свои мысли. Ведь в мыслях людей современный мир есть копия, похожая на реальность, но без какой-либо связи с ней. Теперь люди не столько обращают внимания на саму реальность, как на модели реальности. Люди стали считать, что только изображение реальности, продуманное и коллегиальное, может правильно отражать саму реальность, в то время как прямой взгляд на реальность только исказит её суть. Модели поведения, общества, организации, процесса – чего угодно. Если эта модель тонко выверена, если в ней учтены все потребности, если она популярна, то она более настоящая, чем сама действительность. И чем больше она распространяется, завоёвывая новые умы, тем реальнее она становится уже безотносительно к времени.

Но к этому пришли далеко не сразу. В эпоху Возрождения всеми силами пытались подделать реальность, сделать нечто максимально похожим на неё, показать то, что воссоздаст некую реальность, отражённую в голове, в созданном предмете. Потому картины того времени так схожи с обычной фотографией, пытаясь приблизиться ко всем ярко-видимым чертам бытия, а скульптуры, как могут, показывают несовершенство человеческого тела.

Затем результаты промышленной революции дали свои плоды и в осмыслении процесса «копирования» мира, что отразилось на массовости, серийности. В этот период даже те, кто создавал, становятся копиями друг друга. Необходимость быть более похожими друг на друга стала превалировать над необходимостью быть похожим на реальность. А это дало первые шаги к тому, чтобы начать отрываться от реальности.

Наконец, информационное общество перешло к построению своей собственной копии, независимой от реальности. Новая знаковая система, которую нельзя в чистом виде найти в природе, породила новую логику – возможность давать значения всему самостоятельно, а не подражать уже существующему. У моделей формируется своя собственная реальность, абсолютно самостоятельная и, что самое главное, полноценная.

Это привело к тому, что то нечто социальное, что удерживало людей в некоем единении, вовсе не усиливается, получая новые ответы на старые вопросы, а наоборот растворяется во всё большем количестве разного рода вариаций. Мир становится не просто разнородным, мир становится совершенно невозможным к подсчёту. Человеческий разум уже не состоянии объективно воспринимать не только сами вариации, а даже их количество, с учётом того, что это количество всё же остаётся ограниченным. А это в свою очередь ведёт к двум принципиально важным вещам: во-первых, тот, кто раньше понимал мало, начинает понимать ещё меньше, и, во-вторых, кто раньше управлял многим, начинает управлять ещё большим. Таким образом растёт дифференциация между осознанным и неосознанным поведением человека в общей массе людей. А это приводит к ещё большей неконтролируемой реакции на события, при которой ожидания ещё более сузившейся группы управляющих лиц не стыкуются с пониманием ещё более расширившегося большинства населения, находящегося в информационном тупике.

Густав немного остановился в своих размышлениях. Его поразило то, как глубоко с течением времени он начинал анализировать течение истории. И возник вопрос, а зачем вообще он этим занимается. За свои полторы тысячи лет он обдумал неисчислимую массу вещей, связанных с развитием человечества, его восприятием себя и своей самоидентичностью. И получив точные ответы, Густав так и не понял своего собственного места во всём этом.

Что-то или кто-то вечно толкали его к необходимости понимать ход мироздания и нынешнее состояние мира. Та сила, которую он брал из своих жертв, давала ему новые возможности в понимании, новые открытия, новые пути для мыслей. Но всё же, для чего он вообще всё это делал? Где был тот первоисточник, что заставлял его стремиться к этому? Он уже несколько раз основательно задавался этим вопросом, и последний случай запрета, когда он не смог позвонить Мари, лишь сильнее подогрел его интерес.

Он понимал теперь, что ищет ответы для кого-то, кто даёт ему силу. И этот кто-то не хочет, чтобы подробности, источник этой силы открылся для Густава. Он начинал чувствовать себя чьим-то слугой. При всех своих победах, имуществе, влиянии, знаниях и навыках он чувствовал, что самое важное для него самому ему неподконтрольно.

И сколько он так будет? Сколько он будет завоёвывать, зарабатывать, разрушать, не понимая даже, зачем это делает. Одного успеха мало. И это особенно понимаешь, когда почти полторы тысячи лет занимался только этим – был успешным. Ответы есть, их только не хотят давать. И уж как-то, через боль, через потери, но можно их получить. И, видимо, всё кроется именно там, куда запрещают ходить.

Когда в прошлый раз Густав попытался позвонить Мари, его пронзила жгучая боль в голове, всё звенело так, что по прошествии этого не сразу можно было вспомнить, какой сейчас год или место. Теперь сил было намного больше, особенно после жертвы Эмбер. Это был самый подходящий момент, чтобы затребовать ответы, даже если они запретны.

Ирландец взял в руку телефон и нашёл в контактах номер Мари. В висках уже начало давить, глаза стали видеть сквозь белую пелену. И всё равно он надавил на кнопку вызова… Дышать стало ещё сложнее, и Густав забыл, не просто где, а даже в какой стране он находится, какое сейчас время, и на каком языке сейчас разговаривают люди вокруг. Его способность понимать людей изнутри и общаться на любом языке превратилась в чудовищно непостижимый по своим размерам механизм, которым невозможно было управлять. И всё равно. Из последних сил Густав концентрировался на своей речи, на своём слухе, словно учась говорить заново, когда Мари ответила на звонок.