В ту ночь Кэтрин снился очень странный и страшный сон. Это был ацтекский город, полный краснокожих людей, ликующих от кровавого восторга окружающих смертей. Палило Солнце страшной удушливой жарой, и казалось, что красный камень расколется прямо на глазах. Пирамид было так много, что нельзя и сосчитать. Такой массивный тяжёлый камень, выложенный в громадные сооружения. Всё складывалось в какую-то ужасающую безграничную картину беспомощности отдельного человека перед чем-то могущественным, что требовало человеческих жертв.

Кэтрин была на вершине одной из самых больших пирамид, где в тот момент совершали жертвоприношения. Пирамида была настолько высока и огромна, что с неё можно было наблюдать не только весь город, но и море окружающих лесов и озёр. Жрец, почти голый и с множеством разноцветных перьев на голове, ковырял в чужом теле кривым ножом, а потом извлекал оттуда сердце, ещё бьющееся живое сердце. А прямо возле края лежала чья-то отрезанная голова с отрытыми глазами. И эти глаза смотрели только на неё. Она совершенно точно знала: несмотря на то, что на верхней платформе пирамиды ей абсолютно негде спрятаться от чужих глаз, её никто не видит. Кроме этих глаз в отрезанной голове. И ей всё казалось, будто сейчас губы этой головы начнут шевелиться и звать всех остальных, чтобы обратить на неё внимание, и принести и её в жертву древнему богу Тескатлипоке, который владел этим городом. И тут она вскочила и, подбежав, со всей силы удалила ногой по этой голове, и та, отлетев в сторону, покатилась по крутому склону вниз с пирамиды.

Проснулась она, не сразу поняв, что находится дома. И первые её мысли были только о том, чтоб забыть такой кошмар и делать вид, что ей такое вообще и не снилось. Приняв душ и выпив кофе, Кэтрин определённо успокоилась, хоть и продолжала помнить приснившееся. «Это всего лишь сон», – говорила она вслух. – «Не первый дурацкий сон, который просто надо забыть».

Два последних дня, которые она ожидала, чтобы вернуть щенка на новой встрече с Густавом, шли достаточно долго. Она периодически поглядывала на Добби, который продолжал грустно лежать на подстилке. Вчера он всё же поел. Сегодня с утра немного попил. На улицу его водить в таком возрасте ещё было рано, и он ходил на пелёнку, но и то несколько раз. Сдавать новые анализы она уже не захотела, и даже заметила, что постепенно начинает ненавидеть это животное.

То самое животное, которое встало поперёк её планов. Так не вовремя появившийся и висящий как Дамоклов меч над ней. Все мысли крутились только вокруг того, как бы от него избавиться. И лучше и потом не вспоминать. В какой-то момент даже появилась идея: отдать его в приют и сказать Густаву, что её подруга не удержалась и выпросила его себе. Он ведь всё равно на передержке и, как говорил Густав, должен попасть в итоге в хорошие руки. А приют для подыхающего щенка отличное место. Там о нём позаботятся и горевать сильно не будут, когда он испустит дух.

Ей вспомнилась история трёхлетней давности, когда она ехала с вечеринки слегка подвыпившая и не успела затормозить перед бродячей собакой. Выйдя из машины и осмотрев её, оказалось, что собака покалечила одну лапу, из которой торчала сломанная кость и, по всей видимости, что-то повредила из внутренних органов, потому что вместо скуления слышались тяжёлые хрипловатые всхлипы. Было очевидно, что без ветеринарной помощи выжить ей не удастся. А если везти её куда-то, то вполне возможно, что кто-то захочет сдать её полиции, которая в свою очередь без проблем проверит её на опьянение…

2 года без прав. Нет, это так неудобно. Туда не съездить, сюда не съездить. Какие-то такси, плохо пахнущие и медленно плетущиеся по улицам. И самое главное – никакой по сути независимости в передвижении. Сама мысль сидеть без прав при наличии машины уже создавала такой дискомфорт в сознании, что начинало тошнить.

Сначала Кэтрин хотела просто уехать. Сделать вид, что ничего не видела. Что никто не попадался ей в пути. И что и не было никаких зверей, которые теперь еле дышат. Но ей стало жалко, что животное будет долго мучиться, прежде чем умереть. В конце концов никто же не виноват, что так получилось…

Хмель ударил ей в голову, и она решила действовать быстро. Открыв багажник и найдя штатную монтировку для демонтажа колёс, она подошла к собаке и замахнулась, чтобы со всей силы ударить ей по голове и избавить от мучений. Но не смогла. Добрые беспомощные глаза собаки смотрели на неё, и в какой-то момент даже мелькнула мысль всё же отвезти её в клинику…

Кэтрин развернулась и, бросив монтировку обратно в багажник, села за руль. Алкоголь в смеси с адреналином загулял в её крови, и, продумав одну молниеносную мысль, она решила исполнить её, чтобы закончить все эти страдания. Отъехав вперёд метров на 200, она развернулась и начала ускоряться, всё быстрее и быстрее. Лишь бы всё это закончилось. Лишь бы сделать всё за раз и больше не вспоминать об этом. Разогнавшись до 60 километров на полном ходу Кэтрин переехала валявшееся на дороге животное. Теперь это животное перестало мешать ей в сохранении своих прав законно управлять машиной.

Кэтрин вспоминала эту историю и в каком-то роде даже удивлялась себе. Как она смогла так поступить, ощутив в какой-то момент себя хладнокровной бездушной сукой, которая считает за пустое место весь окружающий мир, и готова испепелить что угодно, если это хоть на йоту мешает её планам.

Тогда на одной чаше весов лежала жизнь собаки, на другой – 2 года её вождения на личном автотранспорте. Сейчас на другой чаше весов лежало её счастливое будущее с мужчиной, который являлся пределом её мечтаний. И это при том, что собаку-то как раз она уже хотела спасти и делала для этого всё необходимое. Единственный из возможных шагов, который она не сделала, так это не спросила у Густава, так ли оно всё должно быть, и что с этим делать. Пустяковый шаг, но именно такой шаг сделал бы любой, кто не сильно боится его потерять. Именно его потерять, а не жизнь щенка.

Густав звонил ей сегодня, и они договорились, что встретятся недалеко от её дома, а потом поедут в кафе, куда можно пройти с собакой, а потом ещё, может быть погуляют в каком-нибудь парке.

У Кэтрин был Ниссан Кашкай, и оптимально было положить лежанку с собакой в багажник, предварительно убрал верхнюю накладку – так и места будет достаточно, и не темно, и при резких поворотах никуда не улетит. Когда она складывала её назад, то всеми силами старалась не зацепить платьем края машины, чтоб не испачкаться, а заодно не попортить маникюр. Всё же содержать собак в её статусе – надо либо иметь для этого отдельную прислугу, либо вообще не связываться с этим. Но щенок смотрел нормальными глазами, ровно дышал, не суетился, и вроде даже спокойно заснул, оказавшись в уютном для него месте.

Закрыв багажник, Кэтрин обошла машину, большую часть времени разглядывая возможные следы на платье, и, не найдя их, довольная уселась на водительское место. Всё же платье-футляр было шикарным: несимметричное, обтягивающее фигуру по всей длине, с одной стороны с глубоким разрезом на ноге и с прямо противоположной стороны по диагонали с закрытым плечом и длинным рукавом. В дополнении с её изящной причёской: длинными волосами полностью зачёсанными в одну сторону, Кэтрин считала себя неотразимой и способной победить в конкурсе красоты хоть у самой Афродиты.

Ехать к месту встречи, большой стоянки возле торгового комплекса, было близко, минут 10. И, когда она подъезжала, то с радостью узнала в одной из стоявших там машин здоровенный Кадиллак Густава.

«Это прекрасно, когда девушка не заставляет себя ждать», – сказал Густав, захлопывая дверь своего внедорожника.

«Я старалась…» – улыбнулась Кэтрин и слегка мотнула головой, чтобы развеять свои длинные волосы и показать, насколько она великолепно смотрится.

«А ты чудесно выглядишь» – тут же отреагировал ирландец.

«Есть ради чего стараться» – не стесняясь ответила она и в мгновение прокрутила в голове все детали своего внешнего вида: всё ли отлично, нет ли каких-то недочётов, какие она могла упустить, как в том случае с дурацким каблуком у её прошлой туфли, но ничего отрицательного не нашлось, что мигом превратилось в её лучезарную улыбку.

Густав подвинулся к ней поближе и поцеловал в щёчку, совсем легонько, но так, чтоб она смогла почувствовать его прикосновение, и внутри у неё что-то пробежало, а, может, пролетели бабочки в животе.

«Давай, я сначала переложу к себе Добби, и поедем в кафе?»

«Да-да, Густик, конечно… Он в лежанке в багажнике», – ответила Кэтрин и ещё глубже взглянула в его глаза, уже не улыбаясь. Ей так хотелось, чтоб он сейчас обнял её покрепче и поцеловал прямо в губы, так сладко, как он должен уметь. Ведь она столько раз представляла, какой он нежный и страстный одновременно, и как целует её обнажённую в шею и в грудь. А потом они занимаются любовью всю ночь…

Но надо всё же дойти ещё до этого. А пока она дошла до багажника и потянула за ручку, открывая дверцу… Внутри лежал Добби. Вернее, его тело. Бездыханное. Мохнатое бездыханное тело с закрытыми глазами и вывалившимся наружу языком. Он был мёртв.

Кэтрин хотела было вскрикнуть, но не смогла. Она только зажала ладонями рот и стала пытаться судорожно хватать губами воздух. Да как же так?! Он же ещё 10 минут назад был жив и в порядке…

Густав наклонился над щенком, потрогал брюхо, потом нос, потом раскрыл глаз и посмотрел в него, а затем развернулся и взглянул на неё: «Кэтрин, как это понимать?»

«Я не… Я…», – она пыталась отдышаться, но ничего не получалось. – «Он только не очень хорошо ел… Я не знаю… Он же только что был жив…» Ей тут же вспоминалась та собака, что была убита ей 3 года назад, её добрые беспомощные глаза и лужа крови, накапавшая из пасти и лапы. Сейчас эти глаза словно смотрели на неё в упор и спрашивали, сколько может стоить чья-то жизнь. Особенно если это жизнь кого-то невиновного и беспомощного.

Кэтрин всё сильнее и сильнее зажимала ладонями рот, отходя чуть назад, шажок за шажочком. Краски перед её глазами стали каких-то резких цветов, и от полученного шока, она переставала адекватно расценивать, что происходит вокруг. Даже, когда смотрела, как Густав вытаскивает из её машины лежанку с мёртвой собакой и перекладывает её к себе, ей не удалось ни сказать ни слова, ни услышать, что он при этом говорил ей.

И уже по прошествии нескольких минут, когда Кадиллак уехал, Кэтрин поняла, что слышит звук своего рыдания, стоя на коленях на асфальте и произнося: «Прости меня… Прости», – для той собаки, что она раздавила 3 года назад, для того щенка, что только что скончался, и для всех, кого она так жесткого презирала все свои годы.

Густав

Отъехав от рыдающей Кэтрин, Густав направил машину по дороге к своему дому. Не спеша. Аккуратно. Чтобы тело щенка, которое лежало сейчас в его багажнике, не кидалось из стороны в сторону, оставаясь в лежанке.

Он прекрасно знал, что за человек Кэтрин, и как она относится к окружающему её миру, как она лицемерит при любом удобном случае, и как она однажды поступила с собакой, раздавив её на дороге несколько лет назад. Тогда она посчитала, что жизнь животного ничего не стоит по сравнению с её комфортном личного вождения авто. Теперь она увидит, что жизнь животного может весить столько же, сколько и её жизнь.

До какой же степени люди умеют в нужные им моменты открывать и закрывать глаза. У неё было столько репортажей и статей, где она разоблачала жестокое отношение к животным в цирках и приютах, проблему мусора в мировом океане, приводящую к гибели десятков тысяч морских зверей, недостаточное финансирование экологических программ и даже массовую вырубку лесов в Сибири, Амазонии и Африке. Такой глас вопиющей несправедливости, на который необходимо обратить внимание и решить все эти проблемы.

Но когда дошла очередь до неё лично, она не смогла выбрать между своими интересами и чей-то жизнью даже в ситуации, когда вся вина лежала только на ней одной.

Люди ведь так боятся возмездия, которое придёт когда-то и неизвестно откуда и накажет их за те проступки, о которых никто не знает. Люди так боятся этого возмездия, что начинают призывать его сами. Всеми своими мыслями. Которые, как им кажется, должны защитить их от этого, но на деле, делают всё наоборот – формируют, концентрируют, а потом реализуют изначальный страх. И возмездие приходит, забирая страх и оставляю после себя пустоту.

Дорога была свободна, и до дома Густав доехал быстро, загнал машину в гараж, подошёл к багажнику, открыл его. На лежанке лежал Добби, всё такой же несчастный, не дышащий, с высунутым языком. Ирландец достал из кармана шприц и, воткнув иглу в холку, ввёл инъекцию. Тот яд, который некогда он называл «Подарок султану», он давно переработал в снотворное, переводящее со временем существо, его получившее, в летаргический сон, при котором отсутствуют явные признаки жизни, а сердце начинает биться настолько слабо, что кажется, будто и вовсе наступила смерть.

Ирландец был поистине мизантропом и ненавидел людей как таковых, так и большинство их черт. Но к животным у него было уважение – их поведение, а особенно собак, в некотором роде восторгало его. И гробить щенка для того, чтобы получить жизненную энергию Кэтрин, того не стоило. Она и так уже убила одного – второго её подлая натура не стоит. Пусть этот второй умрёт лишь в её памяти, которую скоро она начнёт терять, оставив себе лишь тяжесть в душе.

Добби после введённого ему противоядия очнётся часов через 5 и ещё через пару часов будет бегать, как и раньше. А пока Густав решил подняться в башню, чтобы вернуться к недавним рассуждениям.

У него застряла в уме последняя мысль насчёт тяжести в душе, которую оставляют люди, пытаясь на самом деле получить облегчение. И весь смысл, по всей видимости, как раз в том, что человек пытается чем-то заполнить этот сосуд, не понимая, что, наполняя его, на деле лишь создаёт трудности. Сколько людей, скучая о человеке, которого нет рядом, пытаются больше думать о нём, вспоминать его, вспоминать себя с ним. Особенно если этого человека уже нет в живых – тогда ему ставят памятники, не пытаясь даже понять, что ставят их для себя, а в каком-то роде и себе. Лишь пытаясь заглушить то, что кричит внутри. Ведь того человека уже нет с ними, а если его нет, то ни одобрения, ни порицания его не получишь, а это чаще всего и требуется. Люди не хотят понимать, что в большинстве своём они просто привыкли. Привыкли к тому, что место в их душе занято кем-то. Что это место уже кому-то принадлежит. И защитой этого места они пытаются воздать должное тому, кто его раньше занимал. Пытаются вернуть его обратно, хотя лишь пустота этого места может принести покой.

Это так тяжело ощутить, что в реальности место в душе безгранично. Его не может быть много или мало. Его всегда одинаково. Его всегда бесконечно. Пытаясь сохранить полноту в месте души, где уже никого нет, люди лишь терзают саму душу. И причина здесь в том, что до этого выделять больше места скупились, скупились расширять его, отпускать настолько, сколько было необходимо. И потом, когда уже поздно, решают всеми силами это исправить, хоть бы даже это уже и не нужно тому, кого нет.

Единственный способ получить покой – отпустить. Понять, что когда всё закончилось, то надо устраниться. Это настолько тяжело понять, что большинство предпочитает оставить себе тяжесть внутри. И здесь уже людям сложно понять, что отпустить – не значит забыть. Отпустить – значит смириться. А ведь путь к этому выводу был так долог. Так долог, чтобы просто смириться… Осознавая это, многие начинают снова грустить, снова заполняя тот самый сосуд, что должен давно уже быть пустым.

Густав давно понял все эти правила. Ещё несколько веков назад. И давно использовал их. Но, в отличие от смертных людей, их ему было мало. В последние годы его особенно интересовало всё связанное с ним лично: почему за всё время он не встречал равных себе, и где истоки его силы. К этому добавился ещё один вопрос, обострившийся совсем недавно – почему люди, привлечённые им вначале, но чью силу в итоге он решал не забирать себе, куда-то пропадали сами по себе. Как в случае с Мари.

Вначале у него были планы на неё. Где её уязвимые места и где ошибки, за которые зацепиться, было легко понять. Но в какой-то момент он решил, что это будет лишним. Жизненной силы у него более чем достаточно сейчас, а получать пресыщение вовсе не хотелось. Он передумал, а затем оставил мысли о ней.

После чего она пропала. Это было не в первый раз и очень странно. Все женщины, которых что-то ждало от него, сами стремились к нему. А стоило ему передумать, и они моментально растворялись, будет их и не было. Густаву стало казаться, что это как-то связано и с ним самим, и что, возможно, в этом кроется и разгадка того, откуда его уникальные способности и бессмертие. И с каждым новым примером, эти размышления терзали его всё сильнее и сильнее.

Наконец, он взял мобильник и, открыв телефонную книгу нашёл её – Мари. Так она была у него записана в истории звонков, где таковой был всего один, а плюс к этому две СМС: одна от него, и одна от неё. Стоило ему занести палец над именем, чтобы нажать на звонок, как в глазах появились белые пятна. В висках застучала боль, а изнутри стало подташнивать.

Пальцы уронили трубку и тут же упёрлись в голову. Это было явное начало мигрени. Той мигрени, что бывает у него обычно, когда он получает слишком много чужой силы – столько, сколько не в состоянии переварить. И хоть сейчас ни о каком пресыщении не могло быть и речи, подобные симптомы говорили сами за себя.

Густав откинул голову на спинку кресла и мельком взглянул на телефон, валявшийся теперь на полу рядом с ним. Нажать на звонок он так и не успел. И это явно не было случайностью – кто-то очень не хочет, чтобы он докопался до своих истоков. И этот кто-то даёт ему ясно понять, что, начав этот путь, обратного уже не будет.

Винсент

В первое утро Винсент ощущал лишь силу. Огроменный бесконечный ком энергии, переливающийся внутри груди, который давал возможности мыслить, делать, добиваться чего угодно. О такой силе он когда-то мог только мечтать, а теперь, когда получил её, не совсем понимал, что с этим делать, хотя именно-то делать очень хотелось.

Квартира, в которой сейчас располагался Винсент, находилась на окраине Стамбула, районе, где иностранцу лучше лишний раз не показываться, но он не только не чувствовал себя таковым, а более чем ощущал свою близость ко всему окружающему, словно вся окружающая материя пронизывала его самого, передавая свои настроение, дух и даже историю своего бытия.

Но сейчас больше всего, что он чувствовал, так это голод. Причём какой-то очень странный тип голода, похожий не на физическую потребность, а на необходимость насытиться чем-то нематериальным. Такое чувство напоминало ему нечто схожее с потребностью получать новые знания из книг, как у студентов в университете. Прилежные ученики бегают за профессорами, норовясь услышать от них ответы, копаются сутками в библиотеке, ища ответы самостоятельно, и всего мало – вопросов добавляется стремительно больше, чем ответов на них.

Нынешнее чувство было очень похоже, но всё же несколько иного рода. Если тогда потребность исходила словно из окружающего мира, который будто закрывался от него, дразня своими тайнами, то теперь источник сидел внутри него, при этом также закрываясь от его собственного понимания. Словно внутри лежал осколок Солнца, сильный, мудрый, таинственный. И голодный. Требующий чего-то важного, чего-то нужного ему, чего-то своего. И требующий этого безоговорочно.

Всё утро Винсент пытался вспомнить хоть что-то, что было вчера, месяц назад, год назад или хоть когда-нибудь. И ничего не выходило. Даже каких-то сумбурных отрывков воспоминаний или отношения к чему-то или кому-то не было и в зародыше. Чистая невинная пустота в памяти. Ни радости, ни переживаний.

При этом в зеркале он узнавал себя отчётливо. Отражение казалось ему естественным, как если бы он сейчас смотрел на флаг Испании. И эта мысль сильно удивила его – почему именно испанский флаг кажется ему первым среди всего прочего, что он пытался вспомнить для сравнения. Две красные полоски на одной большой жёлтой. Эти цвета и их расположение выглядели самыми естественными в мире, какие только можно было представить, они выглядели родными. И тут он обратил внимание, что думает он сейчас тоже по-испански, испанскими словами.

В голову тут же пришла мысль думать на другом языке, и у него получилось легко это сделать на турецком, потом на английском, французском, датском, китайском, фарси и, когда очередь дошла до иврита, он решил остановиться. Это было просто потрясающе. Он мог не просто говорить, он мог в считанные мгновения перестраивать свои собственные мысли на другой язык. Не вспоминать нужное слово, как бы оно выглядело, а именно думать другим языком.

Винсент ощупал голову руками. Ему хотелось убедиться и, что он не спит, и что голова цела, и в том, что он сам настоящий, и даже в том, как мысли в его голове будоражат сознание. И всё это было настоящим. Его способности сейчас были настоящими. Он взглянул на свою ладонь, затем на пальцы и пошевелил ими – всё окружающее нас в мире, что не является природой, сделано руками, и эти руки могут сделать всё, что угодно.

До чего разносторонняя и глубинная мысль – можно сделать всё, что угодно. Нужно только время. Всё остальное уже есть. Оно уже готово к тому, чтобы быть созданным, сделанным, свершённым. Единственное, на что стоит ровняться, так это время. И только это сейчас казалось ему неподконтрольным.

А теперь он вспомнил про голод… Второпях собравшись, он вышел за дверь и направился по коридору к выходу. Мерцали тусклые лампочки, и свет от них мягко падал на обшарпанные стены. Появились мысли о том, как лучи света покрывают неровности и стелются по ним, тонкой плёнкой покрывая поверхность. По которой мог только что пробежать паук, передвигая своими лапками по этой световой плёнке и ничуть не портя её. Затем кто-то мог прислоняться к этой стене или даже покрасить её. Но при любом изменении это не мешало бы свету так же ровно ложиться на любую форму, которую бы ему предоставили. И также освещать всё вокруг.

Винсент посмотрел под ноги, в том месте, где его ботинки ступали на ковёр, расстеленный в коридоре дорожкой: у него ощущалась какая связь с нынешним местом. Он, разумеется, осознавал, что присутствует всем телом, но связь была только в месте соприкосновения ступней. Потрогав рукой стену, а затем и пол, Винсент не обнаружил ничего похожего. Контакт пальцами давал какую-то информацию о структуре или качествах того, к чему прикасался, но нисколько не говорил о присутствии его в этом месте. Это было только посредством ступней. Если прицепить своё внимание к ступням, то сквозь эту связь можно ощутить нечто, что обитает как дух того помещения, в котором находишься. Можно понять ту тонкую грань, которая отделяет твоё собственное Я от окружающей действительности именно в этом месте.

В голове возникли мысли, о том, возникало ли что-то похожее раньше. Мог ли он представить себе, что совершенно простые вещи, на которые большинство не обращает никакого внимания, могут быть настолько многогранными. И тут пришла ещё одна идея – что такое многогранность вне контекста его бытия. Что такое многогранность самого помещения, стенки, ковра в их собственном бытии, а не со стороны того, кто на них смотрит или ощущает. Иначе говоря, что бы они могли чувствовать изнутри, если бы были одушевлёнными?

Ведь если понимать это, то отпали бы все проблемы с использованием самих предметов. Можно было бы понимать, насколько сильно стянул гайки, насколько протухла вода в бутылке, или проливается она где-то, насколько спускает колесо у машины, или вообще работает любая деталь. Это можно было бы продолжать бесконечно, но самое главное, что стоило принять, так это то, что Винсент сейчас, по сути, чувствовал это.

Через руки он понимал, что внутри у предмета, а через ступни – что представляет из себя само помещение. Все эти размышления слегка отогнали от него голод, но тут кто-то его окликнул на английском: «У Вас всё в порядке?»

Это был пожилой мужчина, выглянувший из одной из дверей. По внешности явно европеец, а не турок. Видимо, сначала он слышал шаги, а потом как они прекратились, и решил проверить. Он стоял в халате и домашних тапочках в нескольких метрах позади.

«Всё в порядке. Я просто задумался», – ответил Винсент по-немецки и пошёл дальше.

«Откуда вы знаете, что я немец?» – спросил старик теперь тоже по-немецки.

Винсент остановился: «Акцент. У Вас акцент северо-германский». Он хотел ещё продолжить о том, что и в движениях есть что-то от островного жителя, что говорило бы о том, что старик с островов возле Вильгельмсхафена и, видимо, бывший моряк, но прервал себя. И так слишком много сказал, и возможные догадки очевидно правильны, но к чему демонстрировать это незнакомцу. От него ж ничего не нужно. Он слишком стар. Последняя мысль буквально пронзила своей внезапностью.

«Потрясающе», – усмехнулся старик. – «Какой Вы проницательный. Я действительно с Вангероге. Это остров рядом с Вильгельмсхафеном. Там военно-морская база, самая крупная в Германии… Знаете, если бы я был бы лет на 20 моложе, тут же бы решил, что Вы за мной следите… Но, как ни странно, старость приносит не только гадости – теперь мне толком нечего терять, и я совсем перестал подозревать кого-то в этом… И, честно сказать, мне очень приятно, что кто-то распознал во мне по сути меня… Для нас большая гордость быть островным немцем. Таких ведь очень мало…»

Винсент, отошедший уже метров на 15, ещё больше почувствовал тот самый голод, что был у него при пробуждении, ещё больше понимая, что здесь он его не утолит. Но при всём при этом было очень удивительно, как это старик на пустом месте всё это рассказывает ему – уж точно он не вещает об этом каждому встречному, если вообще вещает кому-то. Может, дело в разговоре на родном ему языке, но это тем более должно было бы насторожить старика, который, как он сам признался, когда-то проявлял излишнюю подозрительность ко всему окружающему. Испанец обернулся.

Старик смотрел на него очень спокойными глазами, которые очевидно не ожидали никаких разъяснений или чего-то вроде того. Глаза, лишённые каких-то сентиментальных черт – просто думающие и понимающие. Немец поднял указательный палец вверх и сказал: «Вижу, синьор, что у Вас сегодня будет очень продуктивный день… И Митра тому свидетель…»

Винсент почему-то был уверен, что никогда сам не читал ни про каких богов, тем более тех, что из Месопотамии, но стоило услышать одного из них, и вся информация о нём тут же появилась в сознании. Митра – бог согласия, бог договора; через него боги и люди скрепляют свои соглашения; через него формируется то равновесие, что может держать мир хотя бы в каких-то рамках; через него можно получить окончательно подтверждение чего бы то ни было. В голове пронеслись какие-то странные картинки: палящее Солнце, каменистые пустынные скалы и фигура одиноко стоящего человека, спокойно смотрящего на тебя…

Это заняло всего мгновение, но когда Винсент очнулся, в нескольких шагах от него захлопнулась дверь. В коридоре кроме него снова не было никого. Нужно было идти дальше – голод всё больше говорил о себе.

На улице было не слишком жарко, но ярко светило Солнце. Окружающие дома были этажа в 4-5 и все примерно одного стандартного типа для таких районов – серые бетонные коробки, часто с балконом. Много машин на узких дорогах и достаточно мало народу.

Винсента потянуло куда-то в сторону, и он смело двинулся в путь. Внутри ощущалась всё та же уверенность и сила, что была с самого утра. Окружающее казалось не более чем той действительностью, которую можно менять по своему усмотрению. Но насыщение было не в любой действительности, а явно только в той, что связана с человеком. Что-то, что можно только почувствовать. Что живёт и что дышит. И где-то на этом он осознал, что ему нужны чужие жизни. Хоть в каком-то виде. Сами жизни, или время этой жизни, или хотя бы часть её. Того самого, чего не может быть слишком много. И этого не следовало искать в тех местах, где люди еле сводят концы с концами или просто думают только о том, что завтра будет не хуже, чем сегодня, а не двигаются вперёд.

Нужно было оказаться ближе к морю. Ближе к тем местам, куда люди пробивались сквозь трудности и добивались побед, чтоб занять необходимое себе место. Только такие жизни имело смысл забирать себе в пищу, никак не меньше. И сейчас ему хотелось двигаться пешком. Сквозь этот город, сквозь этих людей, со временем ощущая, как меняется характер и города, и людей от одного района к другому. Как можно будет ощущать их мысли, их сущность, их внутренний мир. И особенно ощущать их будущее. Именно будущее так тонко ощущалось в людях. Ведь именно будущего люди ждут больше всего.

Вот только само будущее было совсем разное. И именно в этом он стал чувствовать ту принципиальную разницу между людьми. Что-то внутреннее сейчас заставляло его размышлять об этом. Раньше люди, обычные люди, не имели такой роли как сейчас. Раньше, ещё лет 60-70 назад, люди совсем по-другому рассматривались правящими кругами. Раньше всё считалось просто материальными шагами: сколько и чего. Но затем всё стало сильно меняться. Стало наступать время информационного общества. И дело не в самой информации или способе её передачи. Дело в том, какие способности были необходимы для того, чтобы это развивать.

Стали нужны очень квалифицированные кадры, причём в очень большом количестве. Наступил момент, когда высокоразвитый человек, вне зависимости от места и своей сущности, оказывался нужным. Причём нужным не только на словах, а нужным за хорошие деньги. И таких с течением времени становилось всё больше и больше. И это количество в геометрической прогрессии стало перерастать в качество. Где История дошла до такой точки, где под потребность особенно сложного специалиста не всегда можно было найти вне зависимости от того, какие деньги ему предложат – в некоторых случаях работа оказалась настолько сложна, что её необходимо стало отдавать уже командам специалистов причём на те сроки, которые эта же команда и установит. И это уже была, по сути, настоящая революция в мире труда.

Одновременно с этим выросли возможности в горизонтальной социальной мобильности, в том числе с интернационализацией этой мобильности, особенно учитывая возможности удалённости в физическом плане. Можно было легко менять структуру повседневности, не меняя структуру окружающей действительности, а также и не тратить на это время. Простыми словами специалист мог сменить место работы с одного города на другой, оставаясь на прежнем месте жительства. При этом доходы и перспективы обычно только подрастали.