Дом на Дворцовой

4

Так прошло полтора, а, может быть, и два года. За это время несколько раз наезжали белые, уставшие воевать. Их прогоняли красные, готовые воевать бесконечно. Красных прогоняли восставшие во имя своего пропитания крестьяне. Потом сила красных удвоилась извне и они порубили шашками восставших насовсем, не жалея никого, чтобы другим в науку и назидание было. Пока всё это происходило, Нина, наконец, забеременела. А ближе к зиме из ближайшего города приехал продотряд, подвод на десять. Всё, что у них было съедобного, бойцы перегрузили в эти подводы! Немощность старика и беременность его племянницы начальника продотряда не смутила и не остановила. У него было задание и не выполнить его он не мог. За три недели блуждания по смоленскому бездорожью от деревни к деревне в поисках хоть какой-то жатвы только одна мысль сверлила голову начальника непрестанно: «Привезёшь девять подвод вместо десяти – поставят к стенке! Ни заслуги не помогут, ни знакомство с замгубчека. Всё равно поставят и шлёпнут без сожаления. Да я бы на их месте и сам бы шлёпнул изменника революции».

Продотряд уехал, уступив территорию следующему продотряду. На этот раз из самой Москвы. Эти подчистили остатки! Стало нечем торговать и стало нечего есть. Иван Христофорович ненадолго исчез, прихватив кое что для обмена. Через неделю он вернулся с небольшим запасом муки, сушёного гороха и пшена. А тут и третий продотряд как раз подъехал, чтобы поживиться от голодных в пользу страждущего губернского комиссариата и охраняющих его опричников-чекистов… Мягкий от природы и очень покладистый по наследственному родству Иван Христофорович робко возразил по поводу экспроприации последнего ещё несъеденного. Начальник продотряда отмахнулся от него, как от назойливой мухи, чтобы не бубнил и не путался под ногами. Только в руке у него была не мухобойка, а хорошо заточенная шашка бойца-кавалериста. Ивана Христофоровича в одночасье не стало. Показав Нине в первый раз хамско-похотливую, теперь революция продемонстрировала ей звериную свою сторону. И мир рухнул! Опустошённая потерей близкого человека, она в первые недели после смерти мужа едва осознавала себя, не чувствуя горя и ущербности своей жизни, отныне лишённой всякого смысла.

На похороны из соседнего небольшого городка приехал младший брат Ивана – Гриша, до этого Нине не известный. Хотя нет!.. Что-то Иван рассказывал, но не запомнилось. Испросив разрешения немного пожить в доме Нининого дяди на правах гостя, он, в конечном итоге, остался надолго. Вскоре Гриша привык к дяде, привык к Нине. После того, как она родила дочку, по сути его племянницу, он предложил ей новое замужество. Не испытывая к нему ни любви, ни неприязни, она не долго думая согласилась. Гриша оказался весёлым и каким-то уж совсем беззаботно-безалаберным. Правда, когда их выселили из дома дяди Коли вместе с самим дядей по причине, что дом идеально подходил для того, чтобы разместить в нём Сельсовет вместе с клубом под одной крышей, он был единственным кто не растерялся. Он взял поиск решения жилищной проблемы в свои руки, отвоевав у новой власти небольшой домик, требовавший ремонта, на окраине села. Там они поселились до поры до времени, а на самом деле, на долгие двенадцать лет. Именно в этом доме у них появилась сначала дочь Лариса, писком своим настойчивым и резким оповестившая окружающий мир, что она пришла в него, чтобы выяснить с ним отношения и призвать к порядку. Потом Тамара, чьё предназначение в жизни сведётся, в конце концов, к бестолковой повседневной суете с нелюбимым. А завершила Нинину привычку раз в два года рожать по дочери очаровательная Маришка, как солнышко осветившая полянку, на которую приходили попировать и отдохнуть нуждающиеся в ласке и тепле, в лечении и заботе. Сменив старое жилище на новое жильё, Гриша решил, раз уж так пошло, заодно поменять не совсем подходящую для указанного исторического отрезка времени фамилию Кулаков на какую-нибудь звучную пролетарскую. Действительно, обладатель фамилии Кулаков с середины двадцатых и далее ассоциировался в сознании советских людей с образом врага народа, мироеда и сельского буржуя. А это было небезопасно. Так они стали семьёй Козловых!

До того, как он впервые предстал перед Ниной и его дядей, Гриша уже около года как вернулся с фронта. Там он провёл в общей сложности два с половиной, оттачивая мастерство конной выездки и владения шашкой. Участвуя в боях то победных, а то и вовсе нет. Череда ярких побед и позорных поражений научила его относиться к жизни, как к явлению переменчивому. Где радость сменяется грустью и тоской, любовь – ненавистью. А сама жизнь часто и мгновенно превращается в свою противоположность – смерть! Смерть пугала, заставляя о многом задуматься. Но не настолько, чтобы стать трусом. Так что своего солдатского «Георгия» Гриша добыл в бою, где вволю намазался шашкой. Намазался так и с такой яростью, что подхватив знамя у раненого командира, умудрился увлечь в атаку взвод, за ним роту, а там и весь эскадрон! Этот бой был и навсегда остался главным событием его жизни, а служба в кавалерии привила любовь к лошадям. Привязанность к этим чудным животным, в свою очередь, привела однажды молодого кавалериста в цыганский табор. Удалая выездка, весёлый нрав Гришки пришёлся цыганам по нраву. Он задорно выплясывал и пытался петь цыганские песни, ужасно коверкая слова. Он пел с такой страстью и надрывом, что молодые цыганки плакали от проникновения и внутренней влюблённости в саму суть жизненную, воплотившуюся в Гришке. Он не служил ни белым, ни красным. Всю гражданскую Григорий провёл в таборе, передвигаясь с ним от Смоленска на юг до Волги и южнее вдоль неё к Астрахани. Оттуда через казахские степи на восток в сторону Урала. Потом обратно к Смоленску, но в этот раз через Саратов или Калугу. От Смоленска табор уходил на восьми добротных кибитках, избегая больших дорог и скопления военных людей разноцветных мастей: белой, красной, зелёной и даже чёрной. К чёрной масти относились никем не управляемые бандотряды балтийских матросов-анархистов, которые бессмысленно бродили по бескрайним просторам российских губерний подобно цыганам, размахивая чёрными знамёнами с нанесённой на них надписью «Анархия – мать порядка и правда жизни!». Встреча с ними никому не сулила ничего хорошего, поскольку жизнь человеческая в глазах матросской братвы, подогретой добротным самогоном, стоила не много. Правильнее сказать, – не стоила ничего. А раз так, то отчего не пострелять в сторону проходящего табора с людишками пустыми и никому не нужными, и для общества бесполезными по самой природе своей цыганской. Пашни не сеющими, хлеба не взращивающими, власти никакой с оружием не прислуживающими, но пищу поедающими. Поедание же пищи в голодное время людьми ненужными для новой эпохи – есть преступление. Так думала значительная часть населения, создающая эту эпоху силой оружия и большевистского безобразного беспредела. Те что в тельняшках не были исключением, поскольку сами себя считали основной и решающей движущей силой революционного процесса. Получалось даже весело немного. Цыган бежит, матрос стреляет, цыган кувырком навзничь. Матрос радуется от сознания правильности совершённого поступка и стреляет в другого цыгана для удвоения собственной радости и к удовольствию товарищей. Забавы псевдоанархистов-балтийцев продолжались, как правило, недолго. Встреча с отрядом любого другого цвета заканчивалась полным разгромом бандитов из-за неспособности командиров и непреходящего тяжёлого похмелья личного состава.

Зелёные опасными для табора не были. Зелёные воспринимали цыган иначе, не видя вреда в них более того, чем крестьянин видит в сорной травинке на вспаханном поле, политом его потом. Встреча с ними в худшем случае сулила потерей коня или двух, что было делом поправимым и плёвым для цыган – конокрадов по рождению и глубокому убеждению. Белые же с красными были настолько увлечены борьбой между собой, что не обращали внимания на вечных бродяг, не видя в них ни опасности для себя никакой, ни поддержки. Одни стремились завоевать новый мир, разрушая старый. Другие пытались старый мир сохранить любой ценой и им было не до цыган. Встреча с ними лишь дважды чуть не привела к неприятности, когда молоденький комиссар засомневался в Гришиной принадлежности к вольному сообществу и принял его за дезертира. Выхватив револьвер, он уже собирался превратить Григория в его собственную противоположность – холодную и навсегда неподвижную. Даже без зачтения приговора в связи с военным положением повсюду. Но молодая цыганка повисла у него на руке, сжимающей револьвер, а вторая вытащила из кибитки троих орущих пацанов мал мала меньше, и не успевшее превратиться в камень сердце комсомольца дрогнуло. В другой раз уже казачий разъезд засомневался глядя на его курчавую голову и нос с выраженной горбинкой. Он поначалу причислил Григория к разбросанному по всему свету народу, никогда не прекращающему блуждать и гонимому ото всюду. Но не к цыганскому, а к еврейскому, казачьему сердцу ненавистному и противному изначально и во век. Но и здесь две его защитницы не подвели и замутили казачьему сотнику его усталую от войны голову:

– Да что ты, миленький, где ты здесь иудеев увидел? Мы же все православные как один, как и ты. Только вчера с Гришенькой перед образами молились в селе, что в-о-о-н за тем холмом. Гриша, что ж ты ему крест свой нательный не покажешь, чтоб, наконец, отвязался. А ты, казак удалой, спрячь револьвер свой и слезай с коня. Я тебе погадаю и воды дам напиться. Слезай!

Удача сопутствовала табору и дальше во всё время его кочевья с восемнадцатого и до начала двадцатых годов по степям, лесам и полям погрязшей в гражданской войне России. Однажды, когда кочевники остановились после долгого перехода на отдых на окраине небольшого села недалеко от города Уральска, случилось забавное, как нельзя лучше раскрывающее сущность Гриши. Пока цыгане раскидывали шатры и разводили костёр для приготовления похлёбки на вечер, он пошёл в село, чтобы выменять немного самогону для умиротворения дорожной усталости. Мужиков в селе не оказалось по причине давнишней повальной мобилизации. Так – пара пацанов малых да деды девяностолетние. Но топить по пятницам баню никто не отменял. Сегодня как раз была пятница. Все сельские вдовушки и молодухи парились по-чёрному в бане на берегу пруда. Проходя по селу мимо, Гришка услышал смех и бабье повизгивание. Это его насторожило, как кота мартовского на крыше дома, услышавшего «мяу» соседской кошечки. Потом обрадовало, потому что визг увеличился и стал громче… Инстинкты обострились, и в это же мгновение открылась низкая дверь… Из неё чёрные от сажи выскочили одна за одной несколько селянок и плюхнулись по очереди в пруд, предоставив не верящему в своё нечаянное счастье Григорию возможность беспрепятственно любоваться их прелестями. Плоть взыграла и напряглась. Через несколько мгновений он уже барахтался в пруду раздетый и в свою очередь желанный всеми обездоленными деревенскими бабами… Табор устал ждать и ушёл без него. А Гриша… А что Гриша? Он ещё две недели предавался радостям жизни, беря от неё этот подарок, как должное за голод и пролитую на войне кровь. За опрокинувшую навсегда его мир злобствующую в размах революцию и за неизвестное безрадостное будущее. То, что революция идёт и распространяется самостоятельно без него, Гришу не волновало. Ему не хотелось быть её частью и служить ей ему тоже не хотелось. Позже на вопрос, что он делал, когда вокруг гремели революционные страсти, он обычно отвечал, что революции сочувствовал всегда. Но в связи с болезнью из-за перенесённого ранения, приковавшей его к постели, принять в ней участия так и не смог. «Извините, товарищи, вот справочка». Внешностью он был прямой противоположностью брату. Резкие черты лица, нос с горбинкой, тёмные и немного вьющиеся волосы. Это делало его похожим на цыгана. А к цыганам он тянулся и всегда их любил. Из под волос выглядывали кончики слегка оттопыренных ушей. И улыбка! Белозубая и редко покидающая Гришу. Разве что, когда уж очень хотелось есть.

Лёгкий характер Григория не соответствовал ни духу свершений, ни настроениям в России. Но именно благодаря этому характеру и Нининым золотым побрякушкам, доставшимся от отца, они пережили голод, болезни детей, смерть дяди Коли, опять голод, новые болезни. В начале тридцатых семья Козловых представляла из себя обыкновенную советскую семью ниже среднего достатка, в составе которой невозможно было предположить выходцев из непростого сословия (не про Гришу разговор). Став мужем Нины, овдовевшей в совсем молодом возрасте, Гриша продолжил то, что так хорошо удавалось его брату Ивану. Он стал исследователем и отчасти даже первооткрывателем её загадочного тела. Упругого, красивого, как у античных Афродиты или Венеры. Гибкого, как плакучая ива, отвечающего на ласки мужа неудержимыми взрывами страсти, которые, в свою очередь, доводили Гришку до исступления. В такие моменты он любил Нину с яростью, сравнимой только с той, с которой он вёл в ту «Георгиевскую» атаку эскадрон в 1916-м! Нинина страсть и Гришина ярость в любовных утехах не сделали их счастливыми. Он часто пропадал где-то. Потом она узнавала, что вовсе не на работе и не по делам. Пропадал Гришка чаще всего либо в таборе, который влёк его вольной жизнью своей, неподвластной всяким катаклизмам и указам про осёдлость цыганскую. Либо около очередной юбки, взбудоражившей его природу. Ничего поделать с собой он не мог. Он просто был такой – «разухабистый», безрассудный, яростный и яркий. Такие нравятся женщинам и своего не упускают! Именно тогда, в самом начале тридцатых, Нина впервые со времени их разлуки получила весточку от старшей сестры Натальи. Сестра пару лет назад вернулась уже не в Петроград, а в Ленинград – город имени великого творца пролетарской революции и одновременно немецкого агента Вовы Ульянова-Ленина. Наталья предлагала младшей сестре подумать о возвращении: «Настя уже вернулась; о жилье, работе и прописке я позабочусь. Слыхала, что у тебя уже четверо, так ты не волнуйся. Дочек в детский сад устрою. В общем, возвращайся!».

Это было как нельзя кстати, Нина тут же воспрянула духом: «Гришка – гад, совсем стыд потерял. То в таборе цыганском гуляет, удаль свою молодецкую растрачивает. То с дочкой ветеринара путается по ночам, то с Катькой соседкой на сеновале кувыркается. Мало того что мне уже четвёртого под сердце подсунул. Сволочь курчавая! Гад подлючий! «Шлюхолюб» поганый! Да, надо возвращаться».

5

– …Маришка, не балуйся! – Нина поднялась на три гранитные ступеньки. Вошла вместе с Гришкой в парадную дверь дома номер десять по Дворцовой набережной, встречи с которым она ждала так долго! В вестибюле переминалась с ноги на ногу Наталья, нервно позвякивая ключами от квартиры пятьдесят шесть. Той самой, из которой они когда-то разъехались в разные стороны. Сёстры обнялись и долго стояли прижавшись к друг другу и чувствуя биение сердец.

– Ой, да ты, кажется, опять беременная? Неужели, пятая дочка будет? – С удивлением и радостью воскликнула Наталья. – Ну…! у меня нет слов. Это что – всё этот кобель чернявый настрогал? Красавец, конечно! Ты хоть познакомь нас, а то стоим, как чужие!

Из радостного щебета сестёр Гришка уже через несколько минут понял, что Наталья не просто работает в домоуправлении, а занимает вполне приличную должность. Эта должность давала ей возможность распоряжаться «жилым фондом». Так нынче назывались дома, комнаты и квартиры, в которых ютились совслужащие и пролетарии. Это и позволило Наталье вселить в бывшую квартиру отца младшую сестру с мужем и целым выводком. Конечно, не на всю площадь, а только на её часть. Эта часть состояла из перегороженного фанерной перегородкой большого зала, который раньше отец использовал как гостиную. Роскошный, отделанный малахитом камин, как ни странно, уцелел и теперь был самым большим украшением в этом новом старом жилище. Карнизы над окнами – старинной резьбы великолепные львиные головы – тоже уцелели. Ещё в одной комнате, где раньше был кабинет отца с библиотекой, теперь жил ответственный работник водопроводного хозяйства с женой и восьмилетним сыном. Квартира называлась незнакомым словом – «коммуналка»!

Нина с мужем и с младшими дочерьми Маришкой и Тамарой поселились в меньшей по площади части бывшего зала, комната была непроходная и это делало её уютной. Старшие Галя и Лариса, перегородив вторую часть зала большой самосшитой занавеской, оказались в своей отдельной комнате с камином и балконом. С балкона было здорово любоваться видом Петропавловки и Стрелки Васильевского острова с её Ростральными колоннами. По набережной часто маршировали бойцы Красной Армии, колонны ОСОАВИАХИМА, спортсмены общества «Динамо». Девчонки махали им прямо с балкона. Вторая половина от этой половины зала была превращена Ниной в столовую, как оно и было когда-то.

Через три месяца в семье Григория Козлова родился Юра – пятый по счёту ребёнок в семье и первый сын! Сестра Наталья, как и обещала, всех устроила. Кого в школу, кого в детский садик. Только Гришка всё никак не соглашался пойти поработать. Он то заболевал неожиданно за день до назначенного выхода на работу. То она ему не нравилась или не подходила по каким-то надуманным соображениям, но работать он категорически не хотел. Зато с удовольствием проводил время в биллиардной на Елагином острове в ЦПКиО или с цыганами, с которыми очень скоро завёл дружбу. Участковый, живущий на третьем этаже дома в соседнем дворе, уже начал к нему присматриваться, когда он, наконец, объявил, что нашёл работу по душе. Работа называлась «заготовитель сельскохозяйственной продукции» в кооперативном обществе «Заря коммунизма», расположенном в Апраксином дворе. Работа давала Григорию возможность жить той жизнью, к которой он привык ещё на Смоленщине. Там он от случая к случаю занимался организацией заготовки лесных ягод, грибов, веников и дров. При относительно неплохом заработке он оставался свободным человеком. Мог спать утром сколько захочешь, ездить по области в любом направлении за счёт заготовительной конторы. Играть в биллиард и привычно шляться с цыганами, с которыми его в будущем связали почти родственные отношения. А сегодня они были его подспорьем в организации заготовок за государственный счёт с последующей продажей излишков на колхозных рынках г. Ленинграда. Цыгане охотно вкладывали в это предприятие и свои средства, прикрываясь удостоверениями заготовителей. Это давало возможность заниматься обычной спекуляцией без риска быть пойманными. В общем, Григорий Христофорович Козлов оказался на своём месте и до времени там и оставался, вникая вглубь и накапливая жизненный опыт.

6

Просыпался Григорий не рано. Проснувшись, он обычно сразу звонил в контору. Позвонил и сегодня. В конторе происходили вещи разные. Например, поступали разнарядки на заготовку такой-то продукции к такому-то числу. «Общепиту» – полторы тонны картошки к концу недели. Магазину продкооперации – четыреста килограмм свинины и сто кило орехов разных. Банному тресту – две тысячи веников берёзовых к середине следующего месяца и так далее. Председатель правления кооперативного общества решал, кому из работников поручить заготовку. Последнее время ему всё больше и больше нравилось работать именно с Гришей. Тот ловил на лету без слов любую мысль председателя; был способен не просто выполнить работу, но и творчески развить эту мысль. Сегодняшнее задание сводилось к казалось бы простому делу. Надо было заготовить, а на самом деле, просто купить где-нибудь и доставить на склад пятьдесят тонн говядины. На это Грише в конторе выдали наличными определённую и немалую сумму.

– Приезжай в контору, есть дело, – сняв трубку, негромким голосом сказал председатель. – Только предупреди семью, что ненадолго уедешь.

– Я всё понял, скоро буду, а куда ехать-то?

– Не по телефону. Приедешь – узнаешь, – голос председателя звучал заговорщицки.

– Уже еду. Похоже, что-то интересненькое намечается.

На этом закончилась первая часть разговора. Уже в конторе разговор продолжился:

– Значит так, Гриша, на всё про всё у тебя две недели. За это время ты должен, меня не волнует, где и как, доставить сюда на склад пятьдесят тонн говядины. Деньги под отчёт получишь в кассе, да ты и так всё знаешь. Вопросы есть? – председатель не сводил глаз с собеседника, не рискуя до поры до времени раскрывать карты.

– Сколько денег должно остаться, Семён Ефимович? – Гриша начал «въезжать» в ситуацию. Председатель посветлел лицом, радуясь сметливому уму нового работника.

– Вот что, Григорий. Давно хотел с тобой серьёзно поговорить. Вот смотри… Мы имеем двести пятьдесят тысяч наличными, за которые отвечаешь только ты и больше никто. Это понятно? – не дождавшись ответа, он продолжил: – Никому, кроме меня, естественно, не интересно, за сколько ты на самом деле купишь или достанешь (председатель сделал едва заметный акцент на этом слове) товар. Главное, чтобы товар оказался на складе не позднее полудня в понедельник через две недели. Надеюсь, это тоже понятно, – председатель вытер проступивший на лбу пот. Сделал паузу и, как бы между прочим, сказал, отвернувшись к окну: – Мне сказали, не помню кто, что на мясокомбинате в Вологде готовится списание в отходы давно просроченной говядины… Врут, наверное… Давно я не был в Вологде. Там сейчас хорошо. Снежок беленький вокруг лежит, блестит на солнце или позёмочкой стелется. А ты, Гриша, когда-нибудь был в Вологде?.. – он посмотрел на своего понятливого заготовителя и не делая паузы, добавил, как будто разговор шёл о деле давно решённом:

– Езжай, Гриша, время дорого! Второго такого случая может и не быть.

Время и в самом деле было в обрез: «Надо прямо сейчас забрать в кассе деньги и бегом к Бахтало, чтобы успеть договориться с Вологодскими цыганами. Прямо сейчас к нему и поеду. Бахтало – цыган не простой. Он со своей головой и не такие задачки щёлкал. Где он может быть сейчас? В парке?.. На рынке?.. Или, может, в таборе отдыхает где-нибудь в Шушарах. Поеду-ка я на Сенной рынок, поспрашиваю».

Его друг, небольшого роста, весёлый и задиристый, нашёлся в биллиардной в парке, как сначала и предполагал Гриша:

– Слава богу, Бахо, что ты здесь. Разговор есть, – тяжело дыша после пробежки по парку проговорил он. Барон, увидев Григория, широко улыбнулся и подозвал к себе:

– Ты что, как конь загнанный дышишь? Вон как ноздри-то раздуваются. Если ты опять про Кармен пришёл со мной разговаривать, лучше сразу поворачивай оглобли. Сначала со своей семьёй разберись… – тут Гриша его перебил и без обиняков изложил суть дела.

Выслушав его и вникнув в суть, Бахтало отложил кий и сосредоточенно направился к выходу из биллиардной, Гриша пошёл следом, а оттуда вдвоём они отправились на телеграф. Связаться с вологодскими цыганами не составило труда. После короткого разговора на языке, который Гриша немного понимал, цыган отвёл его в сторонку и сказал: – Встретит тебя кто-то из своих. Я в суть не вдавался – по телефону не стоит… Сам всё расскажешь. Можешь доверять им, как мне.

Прямо с телеграфа Григорий поехал на вокзал. До отправления мурманского поезда оставалось меньше часа.

В вагоне-ресторане было накурено, но окна не открывали и не проветривали, потому что снаружи было холодно. Беломорный дым клубился почти над каждым столиком, поднимаясь к потолку кольцами или маленькими облачками. В мурманском поезде ездили люди жёсткие и бывалые. Это были рыбаки, недавно уставшие от морской качки, немного передохнувшие в Ленинграде для того, чтобы вернуться и снова уйти в путину за палтусом или сайдой в Баренцевом незамерзающем море. Деньги им платили хорошие. За станком столько не заработаешь. Были ответственные работники разных отраслей народного хозяйства. Почти все поголовно одетые в униформу: полувоенный френч из отличного английского сукна и белые высокие унты, похожие на валенки. Эти в большинстве своём были начальниками или снабженцами. Представителями добывающих отраслей. Пушнина, рыба, никель, медь, апатиты – в Заполярье всё это и не только это добывалось в огромном количестве. Френч и унты им нужны были для того, чтобы окружающие знали: «Вон, идёт Ефим Ефимович, он большой начальник. С ним надо дружить или держаться подальше. Спорить? Противоречить? – Ни в коем…! Или будут неприятности. У него «ого-го» какие знакомые на самом «ого-го» каком верху и лучше с этим в белых валенках не связываться вообще…».

Значительную часть пассажиров «Мурманского – скорого» составляли военные моряки, возвращающиеся к месту прохождения службы в разбросанные по всему побережью Кольского залива военно-морские базы. Чёрная с золотом военно-морская форма превалировала над редкими вкраплениями цвета хаки формы с синими кубиками на воротниках. Последние представляли тех, кто охранял. Но не ценности, а, наоборот, никому теперь ненужную многомиллионную массу человеческих отбросов, чем-то провинившуюся перед самодовольно жирующей обнаглевшей от безнаказанности властью. Почти все из них собирались сойти с поезда в Беломорске или Кандалакше. Там было скопление трудовых лагерей. С каждым часом в вагоне-ресторане становилось шумнее из-за действия различных согревающих напитков. Облако дыма сгущалось, поглощая кислород, необходимый для дыхания. Рыбаки не мудрствовали и литрами употребляли «Московскую Особую». Разговаривая, они не вынимали изо рта папиросу Беломор, а только перемещали её из одного угла рта в другой: «… мы как раз ловили ярусом. Там палтуса обычно навалом и треска идёт косяками. Вдруг удар…! Корму развернуло и трос от снастей зацепился за штурвал… Никто ничего по началу не понял, только Васька вцепился в поручни и орёт: п-о-л-у-н-д-р-а-а. Шхуна наклонилась аж под сорок пять, а потом из воды касатка к-а-а-к выскочит и хвостом по борту… Боцмана чуть не зацепила, падла…» – жестикулировал и размахивал руками, пытаясь дать точную оценку размерам морского хищника, молодой и явно не такой уж и бывалый рыбак. Остальные ухмылялись и делали вид, что верят в небылицу. Молодой явно злился, завидя ухмылки собутыльников, и от злости краснел.

Те, кто в унтах, – те баловались коньячком «Отборный», презрительно посматривая в сторону рыбаков. Когда кто-то из них хотел закурить, то доставал из кармана портсигар. Вещь, подчёркивающую его социальное положение, часто отделанную поэтому красивым орнаментом. Кнопочка-защёлка иногда обрамляла какой-нибудь полудрагоценный камень. Но особой гордостью хозяина ценной вещицы была, как правило, дарственная надпись, выгравированная на её створке: «За достижения в социалистическом строительстве в честь шестнадцатой годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Секретарь Вятского горкома ВКПб тов. Нахимович И. И.» или «За помощь в раскрытии группы контрреволюционеров-заговорщиков. Начальник Ивановского Губернского ЧК тов. Усечённый П. О.». Здесь разговор шёл о делах серьёзных: «… прошлой неделе разнарядку спустили. Четыреста! Ты представляешь? Нет, Яков Борисович, и ещё раз нет! Не осилим, а, если и осилим, то что нам с этого толку-то? Так – одна морока. А потом ещё и разгон устроят, как водится – не того размера… Не той расцветки… Переведусь я на Дальний восток, от Москвы подальше. И тебе советую, пока кто-нибудь на тебя донос не состряпал. Да хоть тот же Жмурянский! Он ещё тот фрукт! Улыбается, а сам, наверняка, подписи собирает. В общем, я тебя предупредил…».

Моряки пили всё и в беспорядке, потому что спешили. Уже послезавтра снова начнётся служба. Тогда прощайте ржаные, пшенично-спиртовые и виноградные эликсиры счастья, превращающие в период отпусков и по выходным трезвую и опасную жизнь морских волков в спокойное плавание с любимой по тихой заводи. Разговоры моряков, совершенно справедливо считающих себя элитой вооружённых сил, к этому, в основном, и сводились: «… да, у них вооружение стоит, как на наших в начале века в японскую. Им в море высовываться не стоит. Их подлодкой взять или с воздуха – как два пальца… Давайте за товарища Сталина выпьем! Он знает, что делает. Только он один и понимает по настоящему, что такое флот для нашей страны. Да здравствует товарищ Сталин!..» – офицеры как один встали с поднятыми стаканами и дружно выпили за усатого гения и отца народов.

Гриша не принадлежал ни к одной из социальных прослоек, пирующих в вагоне-ресторане. Разговаривать ему было не с кем и не о чем. Он заказал на первое солянку, а на второе шницель с гарниром. Всё это он запил двумя кружками немножечко с кислинкой Жигулёвского пива ленинградского розлива. После чего отправился в свой вагон, чтобы поспать. Поспать Грише не удалось, потому что в купе он был не один. Двое его соседей «отдыхали» за разговором, запивая сказанное «Кизляром» – великолепным грузинским коньяком с дагестанским названием. Не так давно этот коньяк занял своё место на прилавках винно-водочных магазинов. Появление Григория собеседников не смутило. Их разговор продолжался, как ни в чём ни бывало. Терминология разговаривающих была необычной. Многих слов Григорий просто не знал или не понимал, поэтому содержание сказанного плавало вокруг головы, а вовнутрь неё не проникало. Наконец, смысл того о чём разговаривали его соседи начал проясняться. Оба были из бывших зэков, судя по всему – из воровского сословия. Разговаривали они на привычной им фене о делах повседневных и для чужого уха абсолютно не интересных. Они вспоминали былое и размышляли о будущем. А потом пригласили Гришу с ними выпить за компанию и ради природного воровского любопытства. Для того, чтобы Григорий понял о чём речь, они перешли на русский. Старшего из соседей его собеседник называл Лазарем, а тот, в свою очередь, обращался к молодому не иначе как Шама.

– Отличная феня. Я ничего не понял, хотя звучит убедительно, – сказал Гриша, присев поближе к откидному столику, на котором стояла выпивка. – Я сначала подумал, что вы на идише разговариваете. У меня в доме в соседней квартире евреи живут. Так я наслушался. Очень похоже на слух… – и пригубил грузинского.

Потом он рассказывал соседям про цыган и его дружбу с ними. Про дочерей и немного о работе, но в пределах, отдалённых от его сегодняшнего дела. Соседи в ответ охотно рассказывали лагерные байки и звали его на «дело». Немного охмелевший Гриша чуть было не согласился, но вовремя опомнился. Когда закончилась вторая бутылка коньяка, они легли каждый на свою полку и погрузились в тёплую реку сновидений.