Loe raamatut: «У истоков Руси: меж варягом и греком»

От автора

В школе я не любил историю, хотя в целом учился неплохо. Именно по истории был честно заработан единственный за все одиннадцать лет полирования локтями школьной парты «кол». В те годы сей предмет представлялся мне бессмысленной скачкой по векам и тысячелетиям с тупой зубрежкой ничего не значащих имен и дат. Все это многократно усугублялось горластой «историчкой», не питавшей никаких добрых чувств ни к своему предмету, ни к ученикам. Школу я покинул, ничегошеньки не унеся с собой о прошлом человечества. Интерес к нему «прорезался» в весьма почтенном возрасте с неожиданным для самого себя осознанием, что история – это отнюдь не набор имен и дат, а клубок увлекательнейших загадок, смутно угадываемых между строчками учебника.

Много чего не любил я в школе, зато всегда любил головоломки. Не раз они вовлекали меня в разные истории и в конце концов затащили в Историю. Не знаю, почему именно в нее, ведь мир полон всевозможными загадками. Может быть, потому, что с годами история своего рода, прошлое своего народа у нормальных людей приобретают все бóльшие интерес и значение. И я по достижении «критического» возраста не избежал этого жребия. Обратившись к родной истории, методично начал по порядку, с самого начала, со становления древней Руси и… всерьез застрял там. Сегодня, переворошив тысячи страниц и проглядев сотни файлов, отчетливо понимаю, что появление древней Руси – необъяснимый феномен, полнейшая загадка не только для меня, но и для профессиональных историков. Историю и предысторию возникновения начальной Руси еще предстоит написать с чистого листа, а процесс становления Киевской Руси практически полностью переписать, поскольку он формально написан и есть в школьных учебниках, но как же далеко написанное от реальности!

15 мая 2009 года вышел Указ президента Российской Федерации «О Комиссии при президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России». Здесь не место обсуждать содержание Уиказа и реакцию на него в обществе. Пока хватит и названия: речь о том, можно ли фальсифицировать историю? Судя по названию президентского указа, можно, но нельзя. То есть в принципе можно, но в ущерб интересам России – ни-ни! А если не в ущерб? Ну хорошо, а если не фальсифицировать, а просто переписывать? Или это одно и то же? История, она ведь уже вся расписана: книжки, учебники, монографии. Чтобы чего-нибудь там сфальсифицировать, приходится ее, эту историю, никуда не денешься, переписывать. Так что ежели, к примеру, запретить каким-нибудь указом всякую перепись истории, то заодно всем фальсификациям сам собой придет конец.

Еще древние мудрецы заметили, что большинство споров возникает не потому, что спорящие по-разному понимают существо дела, а потому, что в споре называют одни и те же вещи разными именами или наоборот – разные вещи одним и тем же именем. В уважении к древней мудрости и нежелании попусту сотрясать воздух в спорах о фальсификациях и переписях полезно с самого начала определить основной предмет: что есть сама история?

Сразу оставим в стороне формальные определения типа «история – это наука…». Наукой можно заниматься в любой области человеческой деятельности, например, что, я думаю, не вызывает сомнений, в математике. Но разве первоклашка, перекладывающий палочки на уроке арифметики, занимается наукой? Ох, далек от нее и студент, зазубривающий к экзамену интегралы. Зато куда ближе повар, обобщивший опыт, как свой, так и коллег, в опубликованной им кулинарной книге. И математика и кулинария могут быть науками, а могут быть всего лишь предметами, изучаемыми в школе или кулинарном техникуме. История тоже может быть наукой, школьным предметом или, для разнообразия, предметом горячего обсуждения на кухне за бутылкой.

Итак, что же такое эта многоликая история, история-ненаука, история вообще?

Самое простое «бытовое» определение истории как нашего прошлого почти верно, но с небольшой поправкой: история – это наше представление о прошлом или, чуть более по-научному, наша трактовка прошлого. Соответственно, у каждого человека своя история, но не в смысле биографии, а именно в смысле его личного представления о прошлом человечества. Одна история у школьника-двоечника и совсем другая – у профессора истории, причем у всех профессионалов-историков она разная. Если ученых, трактующих прошлое, много, то и историй тоже оказывается много и разных. В частности, есть истории России Татищева, Карамзина, Соловьева, Ключевского. В тоталитарном государстве, где круг профессиональных историков, формирующих представление о прошлом, принципиально ограничен и идеологически подконтролен властям предержащим, есть одна-единственная «официальная» история, регулярно изложенная коллективом доверенных историков в энциклопедиях и учебниках.

Догадываюсь, что в учебники большинство читателей давно не заглядывали и отнюдь не горят желанием делать это теперь, но я все же рискну предложить им всего лишь один абзац из вузовского курса истории последних лет советского времени. В «Истории России с древнейших времен до второй половины XIX века. Курс лекций. Ч. 1» (под ред. академика Личмана Б.В., Уральский государственный технический университет, Екатеринбург, 1995) можно прочесть следующее.

«Сами по себе «голые факты» как «фрагменты действительности» могут ничего не говорить читателю. только историк дает факту известный смысл, который зависит от его общенаучных и идейно-теоретических взглядов. Поэтому в разных системах взглядов один и тот же исторический факт получает разное толкование, разное значение. таким образом, между историческим фактом (событием, явлением) и соответствующим ему научно-историческим фактом стоит интерпретация. Именно она превращает факты истории в факты науки».

Понимаю, обыкновенному читателю, за уши притянутому мною к учебнику, трудно одолеть такую мудрость. Не понять простому смертному глубин профессорской логики, по которой почему-то совершенно разными вещами оказываются факты исторические и научно-исторические, факты истории и науки. Входя в положение читателя, придется перевести академические пассажи на человеческий язык. Так вот, смысл цитаты в том, что «голые факты» превращаются в «историю» интерпретацией этих фактов профессионалами-историками с учетом их идейных взглядов. Это как раз и означает, что история, как я уже говорил, есть интерпретация прошлого, некое представление о нем. Но право на такую интерпретацию, как убеждены авторы процитированного учебника, имеют не всякие там, а только историки. Надо ли напоминать, что в советской действительности историками считались только научные сотрудники Академии наук СССР, имевшие соответствующие ученые звания и занимавшие соответствующие посты в Академии? А самым главным «историком», имевшим неограниченное право на интерпретацию всех «голых фактов», была КПСС в лице ее Политбюро и Генерального секретаря?

С учетом сказанного, упомянутая выше «Комиссия… по противодействию попыткам фальсификации истории…» должна остаться без работы. Если история – это представление и трактовка, то фальсифицировать ее невозможно. Фальсифицировать можно факты, события, свидетельства, но не представление. Само словосочетание «фальсификация истории» – нонсенс. Но на самом деле Комиссии все же придется потрудиться: в тексте президентского Указа основные задачи Комиссии обозначены в пяти пунктах, и во всех говорится о фальсификации исторических фактов и событий, а не истории как таковой. Так что просто в названии Указа допущена небрежность. Остается только надеяться, что созданная Указом комиссия избежит небрежностей в своей работе.

Теперь осмелюсь еще раз, честное слово – последний, испытать терпение читателя и закончу цитату из вузовского учебника.

«Не означает ли такое наличие различных интерпретаций исторических фактов, что исторической истины нет или их несколько? Нет, не означает. Просто меняются наши представления об истине. Движение науки идет как бы от неполной, относительной истины к более полной. Но абсолютной истины, как известно, не существует, поэтому, пока живет общество, не будет написано и «последней главы» истории».

Опять, если перевести нарочито наукообразно запутанные профессорские сентенции на общечеловеческий язык, то получится, что неизбежность множества различных частных историй примиряется с единственной «официальной» введением конъюнктурного понятия «исторической истины», которое всегда можно подправить, а то и полностью перевернуть вверх тормашками «движением науки от неполной, относительной истины к более полной». Главное, успевать корректировать эту «историческую истину» в соответствии с последними указаниями Партии и правительства.

А вот с чем в последней цитате нельзя не согласиться, так это с тем, что «пока живет общество, не будет написано и “последней главы” истории». То есть история будет писаться и переписываться бесконечно. И это абсолютно нормально. Разные представления о прошлом, то есть разные истории могут складываться в разных головах, ученых и неученых, на основании одних и тех же известных фактов. Тем более каждый вновь открытый факт, каждое вновь добытое знание может потянуть за собой новую интерпретацию прошлого, то есть переписывание истории. Так что на вопрос, можно ли переписывать историю, ответ однозначен: не только можно, но и нужно! Более того, чем больше людей будет втянуто в этот перманентный по своей сути процесс, тем полнее и масштабнее будет становиться панорама истории.

С таких исходных позиций взялся за перо (конечно фигурально, на самом деле сел за клавиатуру компьютера) ваш покорный слуга. Я не профессиональный историк, история древней Руси – всего лишь мое хобби, причем второе. Еще раньше, чем историей, увлекся я лингвистикой и теперь смотрю на лингвистику глазами историка, а на историю глазами лингвиста. Разумеется, историю я знаю хуже историков, а языки – хуже языковедов, но… смею надеяться, что ориентируюсь в языкознании получше большинства историков, а в древней истории – поувереннее большинства лингвистов. И еще. Неисторику и нелингвисту проще не затягивать читателя в профессиональные глубины, но «с легкостью мысли необычайной» плыть по поверхности, лишь привлекая взгляд читателя к интересному для непрофессионала и в истории, и в лингвистике. То, что читатель найдет на последующих страницах, не репортерский ширпотреб, но и не научное исследование. Мне как автору нравится слово расследование, и мой труд, пожалуй, напоминал работу скорее детектива-следователя, чем ученого-исследователя. Соответственно, эту книгу можно считать до некоторой степени историко-лингвистическим детективом. В этой же связи хочу заметить, что ссылки в тексте не имеют целью показать эрудицию автора или заручиться поддержкой авторитетов, они сугубо прагматичны и предназначены заинтересованному читателю, который по этим ссылкам может найти дополнительную полезную информацию.

Не будучи историком, я все же считаю возможным в своих расследованиях высказывать личное мнение по спорным вопросам и выдвигать собственные гипотезы, но ни в коем случае не настаиваю на них. Основная задача этой книги – привлечь внимание читателя к интересным моментам истории древней Руси, убедить его, что она полна загадок, интересных и до сих пор не разгаданных. А главное, побудить читателя задуматься над ними и поискать свое собственное решение, создать свое личное представление о прошлом. То есть… породить собственную историю! Внимательный читатель может заметить, что авторские гипотезы в разных собранных в книге расследованиях не всегда стыкуются между собой и временами противоречат одна другой. Так оно и есть. Еще раз подчеркиваю: цель этой книги – задать вопросы, а не дать исчерпывающие ответы, которых у меня просто нет. Как, впрочем, и у профессиональных историков.

Не будучи лингвистом, но привлекая языкознание к проблемам истории, я вынужден местами для пояснения звучания иноязычных слов вводить в текст их фонетические транскрипции. Так как большинство читателей, даже если они проходили что-то в школе, вряд ли свободно воспримут общепринятую систему транскрибирования на основе латиницы и международного фонетического алфавита, транскрипции в книге даны более привычной массовому читателю кириллицей, хотя и в традиционных квадратных скобках. Только в отдельных случаях, где принципиально требуется точность передачи звучания, использована общепринятая нотация, но всегда с соответствующими оговорками и разъяснениями.

Ну что ж, теперь можно глубоко вздохнуть и погрузиться в расследование незнакомой истории древней Руси. Со своей стороны обещаю постараться, чтобы погружение было интересным.

Глава 1
Читая «Повесть временных лет»

Предисловие: замышления
(Еще не читаем, но уже замышляем)

В который раз перечитываю «Повесть временных лет», и вдруг у меня возникает желание делать это не в одиночку, а делясь с кем-нибудь наваливающимся по ходу чтения недоумением и сарказмом. Самый благодарный собеседник – это воображаемый читатель. Что мне до того, с какой ноги он встал и обедал ли он сегодня. Он не обдаст перегаром сомнительного происхождения, выражая неумеренные восторги, не чихнет в ухо, пытаясь заглянуть в текст через плечо, не будет равнодушно ковырять в носу во время изложения суждения, которое моему внутреннему взору представляется весьма глубокомысленным и достойным большего внимания. Он по моему желанию может быть внимательным или рассеянным, придирчивым или снисходительным, философски молчаливым или восторженно словоохотливым. Вообще молчаливый собеседник – редкая удача, но ведь, если честно, иногда хочется услышать восхищенное «вот это да!» или какой-нибудь дельный вопросец, не из сложных, но дающий возможность блеснуть эрудицией.

Воображение – штука весьма податливая. Стоило только подумать о приглашении к себе некоего гипотетического читателя, как оно уже рисует толпы жаждущих внять мудрому слову. Лестно, конечно, но и обременительно. Пожалуй, я все же ограничусь одним читателем, но на всякий случай, если ко мне нежданно-негаданно вломятся толпы порожденных моей фантазией поклонников, обзаведусь еще и хорошим воображаемым дворецким, преданным, исполнительным и… слегка глуховатым, чтобы не откликался на каждый стук в дверь. Поскольку я не намерен требовать от кандидатов в домоправители письменных рекомендаций, мне вполне подойдет Бэрримор. Я готов закрыть глаза на то, что шурин у него каторжник-убийца, во имя их общей родственницы, миссис Бэрримор, которая готовит овсянку – пальчики оближешь. (Придется облизывать – не ходить же с пальцами, измазанными в липкой массе, на которую не позарится даже голодная захудалая дворняга.)

Итак, дело решенное. Набираю в легкие побольше воздуха и ору:

– Бэрримор!

И… о чудо! В ответ явственно слышу чуть ворчливый, но, с одной стороны, полный уважительного внимания, а с другой, – требующий внимательного уважения голос, который доносится, кажется, с самого туманного Альбиона:

– Да, сэр!

– Я не сэр, Бэрримор.

– Конечно, сэр!

– Ну хорошо, хорошо… – В конце концов, почему бы не дать моему воображаемому читателю возможность пообщаться на «ты» с воображаемым сэром? – А что у нас на завтрак, Бэрримор?

– «Повесть временных лет», сэр!

– А на обед?

– «Повесть временных лет»… сэ-эр.

Кажется, про ужин лучше не спрашивать. Впрочем, что такое английский ужин?!

Мой любознательный читатель, мы с Бэрримором в полном твоем распоряжении. Догадываюсь, что тебе было недосуг прочесть «Повесть временных лет» самому, хотя допускаю, что когда-то ты брал ее в руки и даже начинал неуверенно листать. Присаживайся рядом со мной в мрачноватой гостиной, где тени от камина лениво бродят по закопченым стенам среди портретов давно почивших баронетов, и мы прочтем вместе – не пугайся – всего лишь самое-самое ее начало. И не подряд, а выборочно, только то, что достойно стать объектом совместного чтения, и это чтение может оказаться интереснее, чем ты думаешь.

Устроился? Тогда я снимаю с печально скрипнувшей полки фолиант, сдуваю с него слой пыли, после чего на обложке проявляется виньетка-тиснение: «БСЭ» (именно так мы и дальше будем именовать Большую советскую энциклопедию). Осталось только найти нужную закладку, и вот мы с тобой, мой чихающий от пыли читатель, читаем:

«“Повесть временных лет” – общерусский летописный свод, составленный в Киеве во 2-м десятилетии 12 в. и положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов. Как отдельный самостоятельный памятник “П. в. л.” не сохранилась… в списках некоторых летописных сводов составителем “П. в. л.” назван монах Киево-Печерского монастыря Нестор… После своего появления “П. в. л.” ещё дважды подвергалась переработкам. Источниками 1-й редакции “П. в. л.” послужили Киево-Печерский свод конца 11 в., русско-византийские договоры 10 в., “Хронограф по великому изложению” – древнерусское компилятивное сочинение по всемирной истории, византийская хроника Георгия амартола, житие василия Нового, соч. Епифания Кипрского, тексты Священного писания, “Сказание о грамоте Словенской”, предания о восточно-славянских племенах, о Кие, о мести Ольги древлянам, устные рассказы Яна вышатича, монахов Киево-Печерского монастыря и др… После неоконченной статьи 1110 в “П. в. л.” содержится запись о написании летописи в 1116 игуменом Сильвестром, который создал новую, 2-ю редакцию “П. в. л.”. Сильвестр был игуменом Михайловского выдубецкого монастыря, семейного монастыря владимира Мономаха. Он частью опустил, а частью изменил последние статьи 1-й редакции “П. в. л.”. При переделках Сильвестр большое внимание уделил владимиру Мономаху, преувеличив и приукрасив его роль в событиях конца 11 – начала 12 в., и ввёл ряд дополнений в “П. в. л.”. в 1118 “П. в. л.”

была подвергнута новой переделке. в центре внимания 3-й редакции “П. в. л.” остаются события, связанные с домом Мономаха, главным образом с сыном владимира – Мстиславом. Последний редактор “П. в. л.” дополнил свой источник данными о семейных делах владимира Мономаха и его отца всеволода, уточнил данные о византийских императорах, в родстве с которыми состояли Мономахи. в целом же “П. в. л.” сохранила то значение, какое придал ей Нестор, – первого на руси историографического труда, в котором история Древнерусского государства была показана на широком фоне событий всемирной истории. Летописцы призывали князей к единству и защите русской земли от внешних врагов. Летопись вобрала в себя родовые предания, повести, сказания и легенды исторического и сказочно-фольклорного характера, жития первых русских святых, произведений современной летописцам литературы. Язык летописи тесно связан с живым русским языком 11—12 вв., отличается лаконичностью и образностью… (Перевод и подготовка текста Д.С. Лихачева)».

Перед энциклопедиями я благоговею с детства, с тех еще времен, когда жили мы с матерью в тринадцатиметровой комнатушке тринадцатикомнатной коммуналки на Самотеке. Среди наших многочисленных и самых разных соседей вспоминаю старого профессора Ширинского и совсем уж древнего еврея Наума Шепселевича, за глаза прозванного мною Мафусаилом. Ширинский был, кажется, профессором музыки, но мне запомнился как редкий эрудит. Мафусаил, всегда навеселе и всегда в одном шлепанце, иногда левом, иногда правом, вообще почитал профессора едва ли не богом и, встретив того в коридоре, бросал свои неспешные дела (если, конечно, они были неспешными, ибо встреча происходила чаще всего в коридоре на пути в уборную, где вот-вот могла собраться немалая очередь), шаркал шлепанцем вслед за профессором и обязательно задавал очередной каверзный вопросик. Похоже, вопросики эти он готовил заранее. Ширинский подробно, хоть и чуточку брезгливо отвечал, и просветленный Мафусаил шаркал дальше, восхищенно приговаривая со своим местечковым выговором:

– Нэт, ви только подумайтэ, он вед прочёл всего энциклопедического словара!

Наверно детское благоговение перед энциклопедической мудростью я с годами слегка подрастерял, поэтому без особого насилия над собой пощадил тебя, мой неподготовленный читатель, и процитировал статью БСЭ не полностью. Но и процитированного хватает, чтобы озадачить.

Что же такое «Повесть временных лет»? В начале приведенной статьи БСЭ предмет нашего интереса представлен как «общерусский летописный свод…. положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов». То есть попросту летопись. Однако ниже читаем нечто иное: «В целом же «П. в. л.» сохранила то значение, какое придал ей Нестор, – первого на Руси историографического труда». Уже не летописный свод, а историографический труд. Может быть, я чего-то недопонимаю, но в моем недопонимании (не сильно меня смущающем, поскольку точно так же «недопонимал» сам Брокгауз) летописи – это погодные отчеты о произошедших событиях. В Риме, и потом Западной Европе, они соответственно назывались анналами, а в Византии – хрониками, то есть «временниками»¹. Писали летописи и на Руси, и в Европе в основном монахи, скрупулезно фиксируя, что видели или слышали. И только. Историографический же труд – это нечто научное, исследовательское, творческое, наконец. Никак не летопись. По-моему, надо все-таки выбирать: либо то, либо другое. Не берусь судить, «тянет» ли «Повесть временных лет» на научное исследование, но без колебаний утверждаю, что это не летопись. Начало произведения вообще не имеет никакого отношения к летописанию. Одиночные летописные вкрапления начинаются лишь с 1000 года, но и после этого «Повесть временных лет» летописью не становится. По-моему, жанр произведения точно определил сам автор, назвав его повестью. То есть он писал, а мы соответственно будем читать беллетристику, литературное произведение, в данном случае на историческую тему. Я не вижу причин не соглашаться с автором и буду в дальнейшем именовать «Повесть временных лет» просто, но подчеркнуто «Повестью».

Мы точно не знаем, кто был первым автором «Повести». Может быть Нестор. Мы вероятно никогда не узнаем, сколько у нее в долгой череде веков было соавторов кроме Сильвестра. Поэтому, сознательно обходя вопрос о персоналиях, я в дальнейшем в отношении всех скопом создателей «Повести» чаще всего буду пользоваться абстрактным собирательным словом «автор». Но иногда, когда компилятивность «Повести» будет иметь принципиальное значение, мне придется делать специальные оговорки, но опять же не на персональном уровне, а по вероятному времени написания того или иного пассажа.

Общепринято, что «Повесть» была написана в начале XII века, вероятно, по инициативе киевского князя Святополка II, и почти сразу после его смерти переделана согласно «указаниям» Владимира Мономаха. Сам текст не оставляет сомнений, что автор выполнял, выражаясь современным языком, «социальный заказ» – обосновать права сначала Святополка, а потом Мономаха и их наследников на киевский стол². О значимости вопроса о киевском княжении без обиняков говорит сама заставка «Повести»: «вот повести минувших лет, откуда пошла русская земля, кто в Киеве стал первым княжить…» (все подчеркивания мои. – в. Е.).

Итак, «Повесть» – это повесть, однако не просто литературное произведение, которое еще могло бы быть в той или иной степени историографическим, но еще и апология, что с историографией никак не совместимо.

На мой взгляд, «Повесть» вообще не следовало бы рассматривать в качестве исторического источника, но я отдаю себе отчет, что мой взгляд – не взгляд медузы Горгоны, а голос мой – отнюдь не труба иерихонская, и возопит он в пустыне. Во-первых, слишком сильна традиция веры в «Повесть», понимания ее как летописи. Эта традиция насчитывает века, она освящена милыми моему сердцу энциклопедиями, размножена в миллионах экземпляров ненавистными учебниками, прославлена велеречивыми панегириками академиков. Во-вторых, на безрыбье и рак – рыба. «Повесть» была, есть и, по-видимому, навсегда останется едва ли не единственным источником хоть каких-то сведений о начале Киевской Руси. В этом ее значимость. Но безоглядно верить этим сведениям, увы, нельзя. В этом ее коварство. Поэтому чтение «Повести» как исторического источника – это труд сродни расчистке авгиевых конюшен.

В свою студенческую стройотрядовскую бытность довелось и мне поработать Гераклом. Основным ударным объектом комсомольской стройки был совхозный клуб, возводимый на околице центральной усадьбы, вспомогательным – овощехранилище в соседней деревне. Кто-то додумался строить клуб на месте заброшенного кладбища. Местные трудящиеся, освобожденные от работы советской властью и даровой студенческой рабочей силой, толпились в легком подпитии над котлованом и при очередной находке бренных останков их пращуров сокрушенно вздыхали: «Не, не будет стоять. На костях – не будет». (Аборигены не угадали: клуб устоял, с весенним паводком «уплыло» овощехранилище.) И основной, и вспомогательный объекты хорошего заработка не обещали, поэтому отрядное начальство с радостью ухватилось за калымную работу в отдаленной деревеньке совхоза, где надо было сломать старый коровник. Сулившая приличный заработок работа казалась легкой: ломать, как известно, – не строить… Ха! Семь человек ударной бригады ломали этот чертов коровник две недели, да так и не доломали. Нам пришлось вскрыть пять настилов, слоеным пирогом покрывавших пол коровника! Что было в начинке этого пирога, думаю, пояснять не надо. Мы весь день работали, обляпанные с ног до головы этой начинкой, а вечером с трудом отмывали ее в соседнем прудике. Однако специфический запах не поддавался зеленоватой маслянистой воде. Совхозные псы шарахались от нас и зло облаивали наш след, а в столовой специально для нас ввели отдельную смену. Но не было на нас печати прокаженных, нас сопровождали всеобщие любовь и признательность – заработанные на коровнике деньги шли в «общий котел» – и мы действительно чувствовали себя совершающими подвиг гераклами.

Как давно это было! Сейчас под бременем лет и в глубинах скепсиса знаний мне все труднее представлять себя героем. Слава богу, расписание подвигов у меня не столь жесткое, как у Мюнхгаузена в исполнении Олега Янковского, и я не обязан заносить расчистку авгиевых конюшен «Повести» ни в еженедельник на рабочем столе, ни в реестр героических свершений. Поэтому предлагаю, мой пугливый читатель, относиться к нашему совместному чтению как приятному времяпрепровождению. Я буду стараться, чтобы желание бросать меня вместе с «Повестью» возникало у тебя нечасто, но ты можешь в любой момент покинуть нас и в любой момент вернуться обратно. Бэрримор откроет дверь, скрывая зевоту под напускным выражением почтительности, я с трудом разлеплю веки, подниму с пола выпавшую из рук «Повесть» и мы вновь неспешно поплывем по ее страницам, укачиваемые волнами временных лет.

Надеюсь, мой терпеливый читатель, с которым мы уже одолели первую вводную часть, «Замышления», что мы таким же образом успешно переплывем и вторую часть наших совместных бдений – «Размышления», где легкое досужее чтение «Повести» на первое и ни к чему не обязывающие размышления о прочитанном на второе будут сдобрены доброй порцией сарказма на десерт. Третья часть, «Измышления», где чтение как таковое отойдет на второй план, а на первый выдвинутся авторские измышления и всякое пустобрехство, припасена для больших энтузиастов разгадывания загадок старины глубокой, готовых копаться вместе со мной под полами авгиевых конюшен истории, и я не обижусь, если ты, мой малодушный читатель, к этому моменту потихоньку дезертируешь. Вольному – воля. Надеюсь только, что расстанемся мы все же не врагами.

А теперь, мой измученный предисловием читатель, начнем «Повесть» сию…