Loe raamatut: «Избранное»

Font:

Новеллы о любви

Платформа «Тайнинская»

Электричка фыркнула и тронулась с места. Их толкнуло от ее движения. Они схватились за спинки вагонных скамеек и сели друг против друга.

Жена полезла в сумочку за журналом, а Макаров посмотрел в окно и подумал, что когда-то ездил по этой дороге очень часто. Три года подряд родители снимали в Хотьково дачу и он их навещал. Проходило лето, начиналась осень, из электричек исчезали последние дачники, платформы пустели, перелески становились прозрачными, а лужи по утрам белели от первого льда. Все это ему запомнилось.

Жена разглядывала фотографии в журнале и с легким волнением думала о встрече с теткой. От наставлений старуха не откажется ни за что, и придется выслушивать, что оба ее мужа были положительными и непьющими, а сама она – женщина обеспеченная и самостоятельная.

Макаров вызывал у жены опасения. Запросто мог выпить всю теткину наливку, не поддержать разговор и ляпнуть что-нибудь невпопад. И еще надо было заставить его потащить домой килограммов десять яблок.

По вагону без конца шлялись продавцы ручек, зубной пасты и чудодейственных средств для похудения. Крепенький седой мужичок уверенно объявил, что похудеть можно раз и навсегда.

Макаров тем временем разглядывал в окно городские новостройки и думал, что у тетки его усадят за стол и будут разглядывать всем семейством, как слона в зоопарке. Сначала недовольно поморщатся, а потом объявят: «Все! Теперь ты наш!».

– Платформа «Тайнинская»! – объявили из репродуктора. – Следующая остановка – станция «Мытищи».

«Ну, да, именно здесь и было», – подумал Макаров. Вон там, на фоне больших серебряных букв названия платформы стояла необыкновенно милая девчонка с удивительными спокойными глазами. Он всегда искал и ждал именно такую. На ней было синее платьице с короткими рукавами. Она ежилась от холодного ветра и вглядывалась в окна вагона, как будто старалась кого-то увидеть. Мальчишка в желтой куртке с поднятым воротником стоял рядом и собирался что-то ей сказать. Она не хотела с ним разговаривать. Он был ей не интересен.

В тот миг Макарова единственный раз в жизни охватил трепет. Это был миг, когда сбываются мечты, когда хочется жить вечно.

Но электричка вдруг дернулась и тронулась с места. «Как же так? Почему?» – вскрикнул Макаров. Что за безумие?

Надо было что-то делать. Макаров выскочил в тамбур, прижался лбом к стеклу и попытался отодвинуть дверь. Пальцы скользили по жесткой резине уплотнителя и срывались. Ничего не получалось. Он вспомнил о стоп-кране. Но поезд уже грохотал по мосту. Сердце готово было разорваться.

Двери сдвинулись, и вагон опять качнуло.

Мать что-то говорила о тетке и ее яблоках, вспоминала жена, а мальчишка в желтой куртке стоял на этой самой платформе, чуть подняв голову. У него было необыкновенное лицо – красивое и благородное. Он был самым лучшим на свете. Он был печален. Ему надо было сделать несколько шагов, и все могло сложиться по-иному. Но он их не сделал. И вагон тронулся. Кто-то побежал в тамбур, заорал, чтобы поезд остановили, и принялся колотить руками в двери. И вдруг показалось, что вот-вот раздастся спасительный скрежет тормозов и произойдет долгожданное и главное в жизни. Но поезд безжалостно рванулся вперед. Озарение разорвалось. Захотелось закричать от боли. Мальчишка остался один. Смазливая девица в куцем, линялом платьице зря старалась обратить на себя его внимание. И так же, как сейчас, была осень.

Была осень, молча закивал Макаров. День заканчивался, и солнце пятилось к горизонту.

Сердцебиение

Обладание ею имело бы для него большое значение.

Разумеется, он вспомнил об этом не сразу. Для начала ему пришлось воскресить в памяти ее имя. Только после этого он подумал: «Разве? Имело значение?». И поспешил убедить себя в том, что все было совсем не так. В доказательство им был предъявлен ничего не значащий, невинный разговор между ними. – Она о чем-то спрашивала, он отвечал без всяких задних мыслей. У ее подъезда они расстались. Но воспоминание о подъезде оказалось крайне неудачным. С невинными разговорами оно никак не вязалось.

Да, вот – она! Ирочка, Ирина, а ныне – в особо крупных размерах – Ирина Игнатьевна.

– А я опять сюда, к маме переехала, – громко и бодро говорила она. – И ребята мои здесь в школе учатся. Только не в моей, а в новой – на той стороне. А ты из наших никого не видишь?

Он пожал плечами, собираясь что-то сказать, но не успел. Она заговорила снова:

– Ну, ваша школа всегда считалась «не очень». А наша, наоборот – гремела. «Новая» тоже очень хорошей считается. Ее все хвалят.

К платформе подскочила электричка. Двери визгливо открылись и на платформу вывалилась толпа. От тесноты они попятились к стене.

– Столько дел сразу свалилось! Жуть! – говорила она, приближаясь к нему и не давая толпе разделить их. – Квартиру ремонтировала, холодильник на дачу отправляла, с материной пенсией разбираться ходила… А с этим холодильником у меня вообще кошмар! Он у нас с шестьдесят первого года. И морозил отлично, и ни разу не ремонтировали. Как они мне его стали двигать, ну, думаю – всё! И дорога такая ужасная. Одни колдобины. Приезжаем, затаскивают они его на терраску, включаю – не работает! Я им сразу сказала: а кто виноват? Ведь вы взялись везти!

Ирочку знал весь микрорайон. Она не пропускала ни одного «вечера» в окрестных школах, занималась на стадионе сразу в двух секциях и почти каждый день приходила в скверик у кинотеатра, где принято было собираться. Никому и в голову не пришло бы с ней знакомиться. В этом просто не было необходимости, – она заговаривала со всеми сама. Но если не приходило в голову знакомиться, то и нужды не было приглашать в кино или провожать домой. Никто к этому не стремился еще и потому, что Ирочке было далеко до микрорайоновских красавиц.

– А я недавно Богданухина встретила, – сказала она. – Ты его знаешь. Он на три года старше нас. На мотоцикле всегда гонял. Он когда-то за мной бегал. Еще до тебя.

Вот вам и открытие. Здрасьте, приехали. Бегал за ней! Да еще, оказывается, после какого-то Богданухина. Ну, если это так угодно назвать – пожалуйста. Но вначале и в мыслях не было завести с ней какие-то особые отношения. Просто у нее всегда была эта дурацкая манера обращаться к малознакомым, как к закадычным друзьям. Услышит от кого-нибудь имя и тут же скажет: «Ну, Веня, ну, подвинься». Или: «Сереж, а чего-нибудь еще сыграй».

И так же, как ко всем прочим, обратилась однажды к нему и сказала:

– Алеш, проводи меня до угла. Такая подворотня у нас страшная.

Он удивился не тому, что она выбрала в провожатые именно его, – она могла обратиться к любому. Странным показалось, что она могла чего-то опасаться.

Потом они столкнулись в десятом классе. Он проводил ее до подъезда и она сказала:

– Эх, какой ты! Хоть пригласил бы куда-нибудь…

Толпа схлынула, оголив платформу, а Ирина Игнатьевна продолжала стоять, прижимаясь к нему, и рассказывать о работе, которую ей предложили вместе с самыми лучезарными служебными перспективами. Он покорно слушал и кивал.

– А на той неделе я отравилась, – заявила она.

– Надеюсь, что не от несчастной любви, – сказал он.

– Съела что-то в гостях. Была у одних… Ты-то меня не приглашаешь. А тогда из-за меня переживал. Ведь, правда?

Как это понять – переживал? С температурой, что ли, сидел? Или лежал с выпученными глазами и держался за сердце? Не помнит он такого. Но помнит, как пригласил ее в кино и как они встретились у метро «Багратионовская».

Она опаздывала. Выскочила из-за стеклянных дверей, оглянулась по сторонам и побежала ему навстречу, – ни до, ни после женщины не бежали к нему навстречу. На ней было длинноватое синее пальто и бордовый мохеровый шарф. Она поправляла шарф на бегу.

Перед ним она остановилась и радостно доложила:

– Вот и я!

«И что же это значит такое? – спросил он себя. – Это и называется первое свидание? У других все, как у людей, а тут… Впрочем, а чего тут плохого? У других, наверное, не лучше».

В зимние каникулы она позвонила ему и позвала к себе. Он пришел и нежданно-негаданно угодил на день рождения ее папаши – Игнатия то ли Сергеевича, то ли Степановича.

– А вот это – Алеша, – представила она его и гостям, и родителям.

Мамаша взглянула на него с досадой, папаша – с жалостью, гости – с недоумением.

Он тоже смотрел на всех с недоумением. С какой, собственно, стати, так вдруг – и на день рождения папаши? Но потом он привык, что с Ирочкой можно было в любой момент угодить в какую-нибудь несуразность.

– Алеша – Ирочкин друг, – пояснила мамаша и гости понятливо закивали.

– Что ж ты так долго шел! – недовольно сказал папаша. – Раньше надо было приходить!

Он собрался было сказать, что вышел тотчас после Ирочкиного звонка, но на него уже никто не смотрел.

Застолье, действительно, близилось к концу. Почти все было съедено и выпито. Ирочке пришлось отлить ему шампанского из своего бокала, а мамаша щедро вывалила в его тарелку остатки «оливье» – очень сухого, почти без майонеза.

– Знаете, что он сегодня во сне шептал? – говорила мамаша, кивая на Игнатия Сергеевича. – «Шурочка, – говорит, – можно с вами познакомиться?»

– Ах! Да? Ну, дает! – заорали кругом.

– Какой скромный человек, – сказал мужчина в красном галстуке. – Другой бы и спрашивать не стал.

– А выяснили, что за Шурочка? – спросила серьезная дама, продолжая жевать.

– Ведь она тоже – Шурочка, – сказал мужчина в красном галстуке, показывая на мамашу.

– Чего ему со мной знакомиться? – удивилась мамаша.

– Может это он так, заигрывая, – сказал мужчина. – Прежде чем, так сказать…

– Хватит… Ляпнешь чего-нибудь при ребятах, – оборвала его серьезная дама, успев прожевать.

Гости расходились с обниманиями и целованиями. «Друга Алешу» в суматохе тоже успели обнять и обслюнявить. Пришлось достать платок и тайком вытереться.

Мамаша болтала в маленькой комнате по телефону, из большой комнаты доносился язвительный храп Игнатия Сергеевича, а они с Ирочкой мыли на кухне посуду.

– Как тебе мои? – спросила Ирочка.

– Нормально, – сказал он.

– А квартира моя как?

– Нормально.

– Так-то все нормально, – согласилась она и, помолчав, печально сказала:

– Будь ты повыше, может быть, я и вышла бы за тебя замуж.

В тот вечер она проводила его до лифта. На лестничной клетке они остановились друг против друга и он уткнулся сомкнутыми губами в ее губы. Какое-то время она терпела, потом отвернулась и сказала:

– Ну, хватит…

«И что же это? Первый поцелуй, что ли?» – подумал он и, отвернувшись от Ирины Игнатьевны, стал разглядывать розовые, узорчатые плитки на стене. Конечно, хотелось бы, чтобы все было как-нибудь иначе. А это – и вспоминать-то противно. Уж очень не как у людей. Впрочем, кто знает, как у них?

Когда она в следующий раз позвала его к себе, он спросил:

– Опять на день рождения?

– Не, будем одни, – сказала она.

Он понял, что эта встреча должна быть решительной. Он хотел добиться всего сразу, но даже вообразить не мог, как бы это произошло. Он пробовал выдумывать разные планы своих каверзных действий. Но как их осуществить, он не знал. В конце концов, он сознался себе, что весь успех дела зависел исключительно от Ирочки. Ему казалось, что она сама должна сказать, что да как…

Перед ее дверью у него началось сердцебиение. «И что будет, что будет?..» – прошептал он, дотягиваясь до кнопки звонка.

– А, это ты! – словно удивилась она, приоткрыв дверь. – Стой там. Сейчас я выйду. Мне надо в магазин.

Сначала они пошли в булочную, потом в хозяйственный, потом в парфюмерию. Он плелся за ней с тяжелыми сумками и повторял про себя: «Нет, я сегодня не за этим. Я на другое рассчитывал. Я-то хотел – э-эх!».

Все его надежды были связаны с их возвращением к ней домой. Но дверь открыла ее мамаша.

– Ой, Ирочка, бабуля тебе такой вкуснятины прислала, – выкрикнула она.

Ирочка понеслась на кухню и вернулась с двумя кусками пирога – большим и маленьким. Большой она успела откусить, маленький – сунула ему.

Он стоял в прихожей – как был – в пальто и шапке, жевал плохо пропеченную мякоть и думал: «Вот еще напасть. Так пописать хочется, а они мне этот пирог…».

Ирочка опять вышла проводить его на лестничную клетку и он опять уткнулся губами в ее губы. Она отвернулась и сказала:

– Ладно, пока…

Он решил действовать по-иному. Главным в его плане было заманить ее к себе. Повод для этого вроде бы находился. Но дальше возникало серьезное препятствие – у него не было магнитофона. Без музыки план рушился до основания. Только танцы могли помочь решить главную проблему. Никакой иной возможности привлечь Ирочку к себе он не видел.

Родители обещали купить магнитофон только к лету, а собственных средств не было ни копейки. Пришлось обращаться к двоюродному брату.

«А как ты его от меня потащишь?» – изумился брат. Действительно, как тащить через всю Москву этот здоровенный, старомодный ящик? Таких уже лет десять, наверное, не выпускали.

Но дотащил ведь как-то. На двух трамваях и метро. Нет, правильно говорят, что охота пуще неволи.

И, позвонив ей, сказал как бы между прочим:

– Приходи ко мне завтра.

Она помолчала, шмыгнула носом и сказала:

– Нет, не приду.

– Почему? – не понял он.

– Не приду и все, – зло сказала она.

– Но почему? – почти выкрикнул он сквозь грохот рассыпающихся надежд.

– Ты целоваться не умеешь, – сказала она.

– Как? – не понял он.

– Как все нормальные люди, – объявила она.

Открылись двери очередной электрички. Толпа опять заполнила платформу и потекла к эскалатору. Ирина Игнатьевна взяла его за локоть, весело взглянула в глаза и спросила:

– А как ты?

– Как все, – ответил он, отводя глаза. – Бегаю, суечусь.

– Интересно, а обо мне ты когда-нибудь вспоминал? – спросила она.

– Ну, милая моя, еще бы! – сказал он.

– Вот видишь! – назидательно сказала она. – А я и сейчас – ничего. Ведь, да?

– Еще бы!

– Но вы все такие, все такие…, – говорила, брезгливо морщась. – От вас ни за что внимания не дождешься. Вы все по собственным делишкам бегаете. Все у вас не то на уме. Нет, чтобы взять до проводить женщину до дома.

– Как же не бегать по делам! – сказал он. – Семью надо кормить.

– А я вокруг себя всех разогнала, – бодро сообщила Ириша. – Теперь одна.

– Ты всегда была примой всех наших школьных балов, – сказал он.

– Да уж! – охотно согласилась она. – Значит, и ты это помнишь?

– Еще бы!

Ему пора было уезжать и он оглянулся в ожидании поезда.

Обладание ею не имело бы для него никакого значения.

Измена

Свет люстры слепил ему глаза, но было лень встать и выключить. Он дожидался, когда это сделает Рита и мысленно торопил ее, пока она ходила по комнате, звенела флаконами на туалетном столике и заводила будильник. Люстру она, наконец, выключила. Но оставила гореть оба бра над кроватью.

Прежде чем улечься рядом, она наклонилась над ним, – то ли хотела подсмотреть, спит ли он, то ли показывала, что сразу заснуть ему все равно не удастся.

Рита легла набок, лицом к нему и дотронулась до его плеча. Ответ был за ним. Она ждала.

Ее ласки были для него привычными. Маленькие теплые руки скользнули по его телу сначала медленно, потом резче и быстрее. Она приподнялась и ее волосы посыпались ему на лицо. Помедлила, будто хотела что-то рассмотреть в его глазах, сняла через голову короткую ночную рубашку и откинулась на спину.

Он поцеловал ее в шею, как она любила, и почувствовал нежный и томный спазм ее тела. Она терялась и уходила в себя. Он не успевал за ней. Как всегда, при их единении, она забросила руки за голову и смотрела на него неподвижными, глубокими глазами.

Он почувствовал, что в стекленеющем восторге ей придется остаться одной.

«Все начиналось просто и естественно», – подумал он. И такими привычными были их прикосновения друг к другу. Она всегда была желанна ему и он не думал ни о ком другом.

Она потянулась, громко охнула и замотала головой. Он закрыл глаза и уткнулся лицом в ее волосы.

В конце концов, он мог бы скрыть это от нее и не позволить ей заметить. А назавтра все могло получиться по-иному и она показалась бы ему другой.

Он подумал, что эта другая могла бы быть с ним и сейчас. Он знал, как она смеялась бы и какой откровенной была бы. Ему нравилось ее тело и он мог почувствовать, как она гибко извивалась бы от его прикосновений. И он хотел быть с ней таким же открытым. Им ничего не надо было знать друг о друге; не надо было ничего говорить друг другу. Им нужны были только такие крепкие, щадящие объятья. Но пелена рассеялась, они стали не нужны друг другу.

Он перевалился на свою половину кровати, отдышался и взял Риту за руку. Она повернулась и прижалась к его плечу. Он чувствовал ее дыхание и влажные, теплые губы.

«Она не может догадываться ни о чем», – думал он. Как когда-то не догадывалась, что он поджидал ее возле работы, прячась от дождя под козырьком газетного киоска, как разглядывал ее в толпе, как шел за ней к метро, как желал, чтобы они были вместе.

Неужели даже его любовь к ней может пройти?

Она была его женой. Ему так не хотелось потерять её.

Cобирательный образ

В тот вечер у нее не было провожатого. Институтская дискотека закончилась, все разошлись, а она стояла под козырьком парадного подъезда, курила и делала вид, что пережидает дождь. Садовников стоял рядом, тоже курил и время от времени поглядывал на дверь, но так никого и не дождался.

– Домой пора, – сказала Юлечка и бросила окурок себе под ноги.

– Ты к метро? – спросил Садовников. – Тогда я с тобой.

Садовников напялил на голову маленькую несуразную кепку. При порывах ветра ему приходилось придерживать ее рукой. Но вид у него был очень важный: все-то он знает и все-то ему нипочем.

За разговорами они дотащились до «Варшавской», вышли из метро и под дождем добежали до автобусной остановки. Садовников сказал, что тащиться дальше ему никак не с руки, но записал номер ее телефона.

С тех пор они стали общаться. Бывало, он надолго пропадал и она напрочь забывала о его существовании. Но неожиданно звонил, нес нечто сумбурное и бравурное и старался дать понять, что опять сильно в чем-то преуспел.

Один раз она ходила с ним в театр. Возвращались, мирно беседовали о разных разностях; о начале романа не было и намека. В подъезде Садовников полез целоваться. От неожиданности она оттолкнула его не сразу. Он растерялся, смотрел на нее обиженными глазами и не мог ничего понять.

После этого он стал звонить чуть ли не каждый день. Она заставляла родителей говорить, что ее нет дома, молчала в трубку и, наконец, заявила ему, что не хочет его знать.

Три года, как закончили институт. Жизнь не то, чтобы ладилась. На примете никого не было. И тут опять он – легок и без помина. Позвонил, как ни в чем не бывало.

После двух встреч он пригласил ее к себе. Кормил на кухне жареной курицей и рассказывал о работе. Она смотрела на него и думала: «Не-а, ничего к нему нет. Даже обнять не хочется».

Сбросила с себя его руки, когда он попытался приставать, и встала, чтобы уйти. Он пожал плечами и сказал: «Ну и зря».

Потом был геолог с Алтая, за которого собиралась замуж, и почтенный доцент – большой поклонник порнографии. Но так получилось, что на периферии памяти осталось: да, встречался в жизни человек. Ухаживал бережно, как никто другой; и терялся, когда его отталкивала.

Нашла в старой записной книжке телефон и позвонила. Оказалось, что он так и не женился. И работа хорошая, и дела идут неплохо, а до сих пор один.

Она спросила:

– Так трудно кого-то найти?

– Искал, – сказал он. – Абы кого – не хочется. А не абы – не получается.

С тех пор они опять перезванивались. Ей казалось, что у них есть общие темы.

Позвонила ему в очередной раз и во время разговора услышала женский голос:

– У тебя там кто-то есть? – спросила она.

– Да это тут вот… – начал он. – Маша меня зовет.

– Что еще за Маша? – удивилась Юлечка.

– Потом расскажу, – ответил Садовников и хихикнул.

«Нет, надо же, каков! Потом расскажет! Ну и свинья! Привел себе кого-то, а мне голову морочит. И эта – хороша. Приперлась к нему, и сидят там, воркуют. И я, как дура, ему звоню!»

– Что ты мне рассказывать собрался? – закричала Юлечка, – С какой это стати – потом?!

– Знаешь, давай лучше завтра, – сказал Садовников.

– Что значит – завтра? – кричала она.

– Не могу я сейчас говорить, – раздраженно сказал Садовников. – Все! Пока!

– Алло! Погоди! – кричала она. – Если сейчас бросишь трубку – все, я тебя и знать не хочу.

– Ты чего? Серьезно? – изумленно спросил Садовников.

– Я к тебе сейчас приеду! – выкрикнула она.

– Ничего не понял, – сказал Садовников. – Нашла время мне голову морочить…

– Я к тебе сейчас приеду, – повторила она. – Я разберусь! – И уже обиженно. – Так же нельзя! Так не поступают! Эта, твоя… Откуда она?

Садовников помолчал и сказал:

– Знаешь, что… – И бросил трубку.

Ночью она проснулась и подумала, что произошло непоправимое. Ее обманули мерзко и гадко. Простить она не могла. Но отомстить было нечем. От бессилья она разрыдалась.

К утру ей вроде бы удалось успокоиться. Она даже заснула. Но днем накатила дремучая тоска. Она не удержалась, позвонила ему на работу и закатила скандал. Он два раза бросал трубку. Она перезванивала, просила позвать его и заставляла слушать.

Полгода она старалась выбросить его из головы. Но уж очень хотелось узнать, как у него, да что. И получилось ли с этой? Не удержалась и позвонила.

– Это ты? – грустно сказал Садовников. – Ну, чего у тебя?

– Все то же самое, – ответила она.

– И у меня не больно весело, – сказал он.

– А твоя как? – спросила она, набравшись решимости.

– Не знаю, – ответил он. – Давно не виделись.

На следующей неделе она пригласила его к себе, накормила всем, что смогла приготовить, и положила руки ему на плечи, когда он собирался уходить.

Он дотрагивался до нее неловко и грубо, и она не испытала к нему нежности. Она поняла, что почти не знала его. Для нее он был соткан из реплик, обрывков телефонных разговоров и ее собственных мыслей о нем. Ей даже показалось, что на самом деле эти реплики принадлежали не ему. Просто со временем все так перепуталось.

Он спал, повернувшись к стене, а она стояла у приоткрытого окна, курила и думала о том, что искать кого-то другого у нее уже нет ни сил, ни времени.