Loe raamatut: «Любовь под боевым огнем», lehekülg 19
Что случится завтра, солнце не дало договорить. Но и сообщенного было достаточно, чтобы признаться в крупной неудаче. Потеря Петрусевича не могла не повергнуть командующего в тяжелое раздумье.
Убедившись, что неприятель выбрал окончательную для себя позицию, сардар принял и со своей стороны стратегические меры. Прежде всего он запрятал боевые запасы в подошву стены, куда не достигали настилочно падавшие снаряды, а вдоль стены приказал устроить подземелья, где семейства всего гарнизона могли считать себя в некоторой безопасности. Часть кибиток насыпали песком. За ними можно было найти для еды и отдыха относительное спокойствие. Такими же песчаными кибитками оградили и лабораторию, в которой выделывали – по нужде, с большими ухищрениями – патроны к берданкам.
Сардар поставил свой шатер на совершенно открытой вершине холма, что произвело на защитников его хорошее впечатление. Суфи и, следуя его примеру, Адиль расположились также под открытым небом посреди быстро расширявшегося кладбища.
Улькан-хатун предложила женщине инглези одно из подземных убежищ, но встретила отказ под предлогом, что там невозможно заниматься лечением. Отказ этот привел ханум в восхищение. Вскоре известность женщины-врача среди матерей возросла необыкновенно. В амбулатории ее начали появляться и дети с огнестрельными ранами.
Большую часть времени сардар проводил на стене Бек, обращенной острым углом к неприятельскому фронту. Отсюда ему легко было наблюдать за всеми движениями врага. И только в глухую пору ночи, когда непроглядная темнота делала уже внезапный штурм невозможным, он удалялся на холм, чтобы предаться там до утра скорее глубоким размышлением, нежели тревожному отдыху.
Перед рассветом, в ночь на 23 декабря со стены Векиль прискакал сам Ах-Берды, который никогда не тревожил отца без надобности.
– Мумын лежал этой ночью в засаде у плотины и видел, как русский отряд в пятьсот коней выступил по направлению к садам, – сообщал он отцу. – Смотри на восток. Не видишь ли, как они крадутся? Они пробираются на север, чтобы броситься внезапно к нашим проходам.
– Аллах не выдаст. Тебе поручаю команду над проходом между стенами Векиль и Сычмаз, а Куль-Батырь выйдет в сады. Пусть он явится ко мне.
Сардар располагал своего рода гвардией из джигитов, приобретших испытанную в аломанах известность. Она была снабжена берданками и находилась под командой Куль-Батыря, наводившего одним своим именем страх на персидских ильхани.
Высылая гвардию в сады, сардар дал Куль-Батырю совет посыпать дорожки самана до ворот самой башни.
– Гяуры пойдут на эту приманку, как неопытные воробьи, – заключил он свой приказ с улыбкой человека, понимающего толк в военных хитростях.
Выбравшись из крепости через северные траверсы, Куль-Батырь повел джигитов в карьер и задолго еще до прихода русского отряда залег в башне и за стенами курганчи.
Туман окутывал в это утро всю окрестность Голубого Холма. Трудно было пробираться сквозь его пелену и притом по неизвестной и пересеченной оврагами и ручьями местности. Колонна шла на ощупь. Петрусевич не допускал и мысли, чтобы за этими глинобитными задворками могла скрываться грозная засада. Всюду было тихо, как в его ученом кабинете.
– Ваше превосходительство, – решился наконец заявить ему князь Эристов, – нужно бы осветить местность, так как впереди представляются все удобства для засады.
– Вы, князь, знаете Дагестан и Кабарду, а мне позвольте знать Туркмению и нравы теке, – отвечал с неудовольствием генерал, привыкший жить только одним своим умом.
Князю оставалось попробовать на всякий случай, исправно ли вынимается его шашка из ножен.
– Не кажется ли вам наша рекогносцировка приятной прогулкой по Тамбовской губернии? – спросил поравнявшийся с ним майор Булыгин.
– Боюсь, чтобы она не окончилась чем-нибудь печальным, – отвечал шепотом князь. – По-моему, с учеными генералами хуже иметь дело, чем с малыми детьми. Впрочем, я человек старой кавказской школы… Если ученый генерал написал сочинение о Туркмении, то он думает, что каждый, не писавший сочинения о Туркмении, дурак и тупица. Теперь он ведет нас по дороге, усеянной соломой, в надежде, разумеется, найти текинский интендантский склад, а того и не подозревает, что это обычная военная хитрость азиатов.
Следы соломы втянулись в узкие переулочки, пропускавшие шеренгу всего из трех всадников. Колонне пришлось разветвиться по целой сети проходов и проломов. Вскоре орудия завязли в арыке.
Князю хотелось доложить еще раз о своих сомнениях Петрусевичу, но он уже постеснялся из простой деликатности. В самом деле, солома, очевидно, была только что рассыпана, к ней даже воробьи не успели слететься.
– Горобец, загляни за стенку, чего там земля сыпется? – приказал он наконец своему неизменному драбанту.
Но Горобец не успел заглянуть за стенку, как из-за нее поднялись целые линии мультуков с дымящимися фитилями. Грянул дружный залп. Пули шли в упор, промаха быть не могло. Колонна смешалась, торопливо спешилась и бросилась в рукопашную.
Петрусевич вскочил первым во двор, прилегавший к башне, а следом за ним бросился и князь с драгунами и казаками. Новый залп последовал со второго этажа башни, и Петрусевич пал тяжело раненным! На него тотчас же накинулась толпа текинцев, очевидно, знавших, какой крупный трофей дался им в руки.
– Эристов, спасите! – успел он выговорить, охваченный уже неприятельскими тисками.
– Драгуны!
С этим громовым восклицанием и с широким взмахом шашки князь ворвался в толпу теке. За ним врубился и Горобец. Несколько секунд они работали вдвоем. Раненые батыри валились над полумертвым генералом, переходившим в самый момент боя из рук одной стороны в руки другой.
– Не выдайте! – услышал князь уже предсмертное моление.
Драгуны не выдали. Еще несколько секунд длился поединок двух против толпы, пока не разрушилась стена под напором лавы из драгун и подоспевших казаков князя Голицына. Из башни осыпали их градом пуль. Но вот подоспели и туркестанцы.
С приливом новой лавы теке принуждены были оставить свой трофей и броситься внутрь башни. Там им предстояло только умереть, так как орудия, выпутавшись с неимоверными усилиями из завязей, могли уже работать шрапнелью.
Переходя тяжело раненным из рук в руки, Петрусевич умер. Поддерживая холодевший труп, князь Эристов продолжал командовать нападением на башню, как вдруг, сверх всякого ожидания, внезапно раздался сигнал отступления.
– Горнист, ты с ума сошел! – воскликнул князь, действительно вообразивший, что раненый горнист сошел моментально с ума, что вовсе не редкость во время боя. – Какое тут отступление, кто приказал?
Нашелся, однако, и начальник отступления. То был бранный воевода, прискакавший на замену убитому генералу.
Увы, печально было возвращение рекогносцировочного отряда! На его обратном пути образовался печальный кортеж. Одноколки Красного Креста были наполнены ранеными и убитыми. В числе последних лежал и майор Булыгин, только что вспоминавший про Тамбовскую губернию…
Томимый тяжелым предчувствием и прислушиваясь к долетавшим с севера выстрелам, командующий вообразил, что Петрусевич увлекся и бросился на штурм Голубого Холма. Не получая от него известий, он посылал ординарца за ординарцем и, наконец, в восемь часов утра послал уже формальный письменный приказ: «Действовать решительно, но не вовлекаться в штурм. Если бой не утихнет, – добавил он, – поспешу лично на помощь». Каково же было его душевное смятение, когда первый ответный ординарец доставил известие, что Петрусевич ранен, а следующий сообщил уже о его смерти. Схватив тогда первые попавшиеся под руку части, командующий ринулся с ними на север, не ожидая, что возле правофланговой он встретит отряд в расстройстве и отступлении.
Все подробности осады и битвы в садах были хорошо видны с северо-восточного фаса крепостной стены. Каждая ошибка противников отзывалась радостно не только в боевых сердцах, но и в сердцах женщин и детей. Разброд колонны в переулках вызывал у наблюдателей затаенное дыхание. Нет сомнения, неверные шли по пути неизбежной гибели.
Много принесли пользы в эти часы испытаний благочестивые люди: Суфи, Адиль, Керим-Берды-Ишан и прочие люди Писания. Суфи знал, как следует поступать в подобном критическом положении. Он образовал на стенах крепости духовное шествие с громогласным чтением Корана. Люди казанского образования пробовали было уклониться от этого торжества, но Суфи объявил, что он потребует в таком случае изгнания их из крепости.
В Коране есть немало песней, которыми пророк грозил своим противникам в войнах с корейшитами и вообще с людьми, не принявшими его откровения.
– «Мы гадали по полету птиц о вас, и если вы не перестанете сопротивляться, то мы побьем вас камнями. Мы назначим вам страшное наказание!» – провозглашал Суфи, обратившись лицом к месту битвы.
– «И пошлет на вас Аллах птиц Абабиле, которые будут бросать в вас камнями, наносящими знаки, начертанные на небе!» – продолжал Адиль, пуская и этот стих по ветру против гяуров.
Значение стихов было таково, что вскоре разнеслась весть, будто русский сардар убит, а неверные бегут, преследуемые клювами невидимых птиц Абабиле. Сардар видел в бинокль – подарок О’Донована – как неверные, подобрав убитых и раненых, торопились отойти к главным силам отряда.
Защитники башни уцелели все до одного. Куль-Батырь предстал перед сардаром с поднятой головой.
– «Когда ты захватишь врагов во время войны, то все сосуды земли наполни их кровью!» – вычитал Суфи из Корана в виде приветствия возвратившемуся победителю.
Привели пленных. Развязали мешки с отрубленными головами павших сербазов, которые и выставили на пиках частью на стенах, частью у кибиток победителей.
Однако и радостям бывает предел. В минуту наибольшего восторга всего Теке из стана неверных неожиданно взлетела масса чугуна, стали и свинца. Дрогнула земля, всколыхнулся воздух. Многие из бесстрашных бойцов, только что хвалившихся подвигами и новыми зазубринами на шашках, пали у подножия холма бездыханными трупами!
Улькан-хатун восторженно поделилась с миссис Холлидей всеми подробностями происшедшего боя.
– Почему тебя не радуют наши успехи? – допрашивала она. – Ведь наши успехи все равно что успехи инглези.
– Если я буду радоваться смерти человека, мои лекарства потеряют силу.
– Приходи по крайней мере посмотреть, как будут казнить пленных. Из кожи на их спине будут вырезать ремни.
Миссис Холлидей едва не выдала себя. Слезы у нее хлынули градом.
– Ханум, вы знаете, я христианка, – выговорила она с лихорадочной дрожью, – а Иисус, сын Марии, запретил нам, женщинам, подобные зрелища. Не принуждайте меня, пощадите!
Улькан-хатун была совершенно удовлетворена этим объяснением и даже сама не пошла любоваться истязаниями пленных.
XVII
Незадолго до осады выяснилось окончательно, что пушки королевы никогда не будут греметь со стен Голубого Холма. Истину эту признали все, кто над ней подумал. Прежде всего сардар потерял веру в инглези, а за ним и юз-баши, и джигиты стали отворачиваться от мистера Холлидея. Женщины отплевывались от него, как от нечистого животного; подросткам же доставляло особенное удовольствие приветствовать его эпитетом краснобородого шайтана.
После победы в садах дух Теке воспрянул с необыкновенной силой, да и было отчего! Если в первом столкновении русский отряд лишился известного всей Туркмении генерала Петрусевича, то что будет с гяурами в день решительной битвы? Помощь Суфи и Адиля была так могущественна, а на лезвиях клынчей оставалось достаточно места для новых зазубрин. В одну из таких минут горделивого сознания своего превосходства четверовластие объявило мистеру Холлидею, что оно признает его наравне с обыкновенным юз-баши и что он должен выходить при всякой тревоге на крепостную стену.
Держа свое слово, мистер Холлидей со времени встречи с женой ни разу не обеспокоил ее своим появлением. Спустя только неделю, когда осада приняла уже грозные размеры, он появился у ее жилья.
– Подарите мне всего две минуты, – услышала она его голос, – и то во имя вашей свободы, а может быть, и жизни!
Она приподняла полог кибитки.
– Вы видите перед собою чудовище, которому нет прощения! Господь свидетель, что я не предполагал ничего подобного. Мы в берлоге величайших в мире разбойников. Здесь ад и все его ужасы, и один Бог знает, что нам готовится впереди.
– Что вы хотите сказать? – спросила она. – Опасность для меня очевидна. Мимо меня беспрерывно несут на кладбище убитых, и нет часа, когда бы не приводили ко мне раненых детей.
– Я предлагаю вам бежать. Меня отсюда не выпустят, но ваш побег при помощи ханум возможен. Через северные проходы можно безопасно скрыться в пески, а оттуда пробраться окольными путями в Персию.
– Я подумаю, но едва ли решусь принять ваше предложение, тем более что ханум меня не отпустит.
– В предстоящую ночь состоится вылазка, и трудно предвидеть, чем она окончится. Я помешаюсь на мысли о вашей безопасности.
– Нам пора расстаться.
– В таком случае простите и, если можете, не проклинайте меня. Да хранит вас Господь!
Да, теке готовились к вылазке. Стократ повторенные рассказы о битвах в садах обратили засаду и стычку в большое сражение и крупную победу. Упоение было общее. Подъем духа возрастал также благодаря степным бардам, быстро переложившим в стихи свои недавние подвиги.
Но проклятие шайтану! Он точно подслушал глумление над его бессилием и выступил с новой пагубной затеей. На такую затею мог навести русского сардара только худший из гениев, лишенный права подслушивать, что делается на небе. Гёз-канлы приспособился стрелять так, как играют дети мячиками: снаряды его, поднявшись вверх, начали падать вниз не дугой, а подобно камню, брошенному с неба.
Восемнадцать бомб сразу пало таким образом на головы людей, считавших себя у подошвы стены в совершенной безопасности. Где же спасение против снарядов вновь поставленной мортирной батареи? Падая на землю, ее шары вертелись, прыгали и, точно укушенные бешеными шакалами, проникали в подземелья; там они обращали все живое в окровавленные, растерзанные клочья!
Против этой выдумки теке не располагали никакими средствами сопротивления. Пришлось покориться судьбе. Да и вообще гяуры очень мало походили на живых людей. На опасности они не обращали внимания и работали своими лопатами, точно хотели уйти сквозь землю.
В несколько суток они протянули от одного ручья к другому широкую канаву глубиной выше человека, потом они повернули обратно и протянули вторую канаву, поближе к крепости. Наконец, они повели и третью, всего в пятидесяти саженях от стены.
Было бы странно думать, что работа их идет так быстро и дружно без помощи шайтана. По концам канав они поставили батареи, одетые панцирями из мешков с землей. Число пушек на них росло с каждым днем.
Боясь, что дальнейшая медленность защитников Голубого Холма может ослабить крепость духа, сардар пригласил четверовластие, духовенство и юз-баши к себе на совет.
– Мы решили броситься ночью на неверных, – сообщил он прежде всего Суфи и Адилю. – Сегодняшняя ночь будет темна, она наша помощь. Просим вас поселить в народе бодрость духа и напомнить об обещании пророка ввести в дженнет каждого, кто не пожалеет жизни за веру.
– Мы назначим пост и покаяние, – ответил Суфи.
– Вам, ученым мужам, лучше известно, как поступать при нападении на неверных.
– Мы не ограничимся провозглашением священных истин Корана и потребуем присягу со всего народа, не различая старого от малого.
– Как это будет внушительно!
– И пусть народ клянется по правилам «эмин-мюггелезе».
– Суфи, поверьте, что нет благодарнее сердец, чем сердца истинных текинцев. Если вашими молитвами враг будет обращен к позору, вы будете признаны заживо святым.
Только высшие ученые улемы и вдохновенные ишаны постигают всю силу присяги по правилам «эмин-мюггелезе». Теке, как малосведущие в Писании и живущие по устным преданиям, а не по законам Ши’э, не имели ни малейшего понятия о значении этой клятвы. Сардар тоже ничего не понимал в ней.
«Тем лучше, – думал он, рассуждая, как народ отнесется к устрашительному обету. – Народ боится того, чего не понимает, и нужно только радоваться, если святые отцы приведут его в некоторый ужас».
Сардар отпустил духовенство с большим почетом. Каждый из людей Писания вышел от него в новом халате. После этого они, зная духовное невежество своей паствы, сочли полезным просветить хотя бы только достойнейших людей истинным смыслом предстоявшей присяги. Смысл ее заключался главным образом в ужасных последствиях ее нарушения: клятвопреступник не умирает до последнего трубного звука и в образе нечистого животного скрывается в местах, куда от сотворения мира не проникал свет луны.
Суфи был хорошим церемониймейстером. Разделив людей Писания на несколько отрядов, он послал их с Коранами в руках по стенам холма. Себе он выбрал опаснейший угол стены Бек, Адилю поручил Векиль, а Керим-Берды-Ишану – Баш-Дашаяк. Муллам из Казани он отвел площади у кибиток и подземелий.
Носители Корана несли его открытым на стихе из суры «бероэт». Те, кому предстояло идти на вылазку, должны были не только повторять провозглашаемую чтецами песню, но и класть руку на раскрытую страницу. Остальному народу достаточно было следить искренним сердцем за словами присяги.
– Во имя Бога! – провозглашал Суфи, насколько доставало у него старческой силы. – Во имя единосущного, милостивейшего, милосерднейшего, взыскательного, победоносного, облегчающего участь виновных, всеведущего, карающего, перед кем все тайны раскрыты и ясны…
Далее голос Суфи прерывался.
– …Клянемся, – слышался со стены Векиль голос Адиля, – сражаться за родную землю и друг за друга… за крепость веры… и чистоту ислама…
Клятва при этой обстановке наполняла умы и сердца загрубелых батырей возвышенным мистицизмом. В приливе его они уже вдыхали в себя теплый аромат крови неверных.
Суфи между тем продолжал.
– Сражайтесь на пути Божием против нападающих на вас, убивайте их везде, где встретите, и гоните их, откуда они вас выгоняли…
К присяге явились и женщины, заявив, что они намерены идти рядом с мужьями и братьями истреблять неверных. Здесь Суфи, недолюбливавший по преклонности своих лет женский пол, поставил схоластический вопрос: достойны ли женщины идти на войну рядом с мужчинами? Пророк указал, что женщины сотворены для мужчин, что они существа несовершенные, что их хитрости велики и, наконец, что они могут быть биты; вопрос же об участии женщин в войне так и оставил открытым. Однако ханум провозгласила, что она пойдет на вылазку, хотя бы это и не нравилось пророку…
Присягу приняли четыре тысячи человек – число, назначенное сардаром на ночную вылазку. Сам он принял над ними главное начальство, а четверовластие решило стать у ворот и рубить головы трусам, если они окажутся в Теке. На кладбище после принятия присяги шло беспрерывное чтение Корана.
– Верующие! – провозглашал Суфи слова пророка, упрекавшего своих последователей за слабое участие в битве с его врагами. – Что было с вами в то время, когда сказали вам: идите сражаться на пути Божием? Вы сделались неповоротливыми и как бы привязанными к земле. Вы забыли, что здешние утехи так ничтожны в сравнении с будущей жизнью…
– Если вы не пойдете в сражение, то Бог накажет вас жестоким наказанием, – предупреждал на другом конце кладбища Адиль. – Он заместит вас другим народом.
– Тяжелые или легкие, идите и сражайтесь на пути Божием! Те же, которые говорят: «Уволь нас от войны», – будут поглощены геенной! – угрожал Керим-Берды-Ишан.
Все теке перебывали у мечети. Одни спускались со стен с дымящимися еще мультуками, а другие, прослушав ту или другую суру, вновь всходили на стены и посылали оттуда в неприятельский лагерь куски нарубленного свинца.
День 28 декабря прошел мирно. По крепости выпустили не более двухсот дежурных гранат. Ночь ожидали спокойную, поэтому капитан Яблочков с саперными офицерами Черняком и Сандецким вышли засветло трассировать новую параллель. Шашки и револьверы они оставили в траншеях, а следовавшие за ними саперы шли с одними приколками и мерной веревкой.
К семи часам южная ночь вступила в свои права. Темень ее не позволяла траншейным различать пространство между параллелями и стеной, между тем со стен легко было наблюдать за всем оборотом лагерной жизни. Огни неверных совершенно беззаботно освещали и шатры, и земляные ходы. Секретов они не заложили, патрулей не выслали.
«Тамбовская губерния!» – сказал бы при виде этого благодушия покойный майор Булыгин.
Из крепости можно было выйти темной ночью несколькими путями совершенно безопасно: через северные траверсы и чрез скрытые проломы, плотно замаскированные глиняными глыбами. Опасен был только спуск со стены, но его избирали наиболее ловкие охотники, цепко лепившиеся по выступам и расселинам. Ров вокруг крепости служил хорошим прикрытием для сбора людской толпы.
Неунывающие россияне проводили этот памятный вечер с непоколебимым доверием к своему благополучию. Апшеронцы в ожидании смены разбирались в сумках и котелках. Мортирная дремала, Начальник артиллерии правого фланга вышел на прогулку поразмяться между крепостью и батареей. Начальники флангов и отдельных частей находились в шатре командующего на совещании.
В лагере, отстоявшем от первой параллели всего на четыреста саженей, также царило душевное равновесие. Здесь посмеивались над отрядным немцем, который при усилении перестрелки жаловался на флюс, а при ослаблении напевал «La donna e mobile». Там встретившиеся земляки вспоминали про реку Псел. В кибитке воинственного казначея спорили о красоте голой истины, выходившей где-то напоказ миру из театрального колодца. Вообще в последние дни не было сколько-нибудь интересных убитых и раненых, поэтому дежурная стрельба не производила никакого впечатления.
Между тем плотно организовавшаяся в крепостном рву вылазка двигалась уже грозными потоками по направлению к траншеям. Так могуче и бесшумно катится только лава по горной покатости. Ничто не бренчало, ножи и клынчи были в зубах. Ползли босые, более решительные сбросили с себя всю одежду и вымазались жиром, чтобы удобнее было скользить в рукопашной схватке.
Не успели инженеры, трассировавшие новую линию, вскрикнуть «текинцы!», как «ло ил лохе илаллах!» потрясло воздух громовым раскатом.
Иногда рушатся с горных высот в долины осыпи раздробившихся каменных массивов. Оторвавшись от почвы, мириады осколков мчатся вниз с необыкновенной силой. Догоняя друг друга, они подпрыгивают, перескакивают, и горе всему живому, ставшему на их пути. Горе было беспечным в тот миг апшеронцам, когда на их головы опустились тысячи лезвий. Теке прилегли за насыпями и принялись работать ножами и клынчами из всех своих могучих сил.
В несколько минут, если не мгновений, траншейные теснины наполнились убитыми и ранеными. Из них образовался помост, по которому одолевшая сила ринулась к следующей траншее. Вскоре в ее власти очутилась мортирная батарея. Грозные клики и завывания разлились неудержимой волной. Завывали и женщины, явившиеся сюда со своими мужьями и братьями за сбором трофеев. Концерт вышел потрясающий!..
В первые моменты бешеного натиска траншеи впали в своего рода затмение, но паника не успела овладеть ими, как нашелся ротный, спокойно отчеканивший грозную команду:
– Рота, пли!
Раздался сухой дружный треск.
– Рота, пли!
Треск раздался еще дружнее, новая команда – и вихрь дикой свирепости быстро смирился. Людской поток встретил преграду. Завывание замолкло. Роты окрепли, и дальнейшая инициатива боя оставила теке. Они дрогнули и бросилось обратно нестройным уже полчищем к траверсам и проломам в стенах. Дежурившее в воротах четверовластие забыло при этом о своем обещании рубить головы трусам. Впрочем, где же трусы? Бежавшие несли с собой весть о победе.
Однако следом за ними грянули тысячи выстрелов. Взревели батареи, траншеи же и редуты опоясались линиями беспрерывного огня. К небу поминутно взлетали раскаленные дуги, и, наконец, все оркестры играли марш добровольцев…
Вылазка была отбита, но командующему не с чем было поздравить свой отряд. На месте апшеронского знамени лежали трупы знаменщика Захарова, командира батальона князя Магалова и двух субалтернов. Четырнадцатой роты не существовало! Она образовала груду тел, рассеченных страшными ударами. Счастливым обладателем знамени сделался батырь Бегенджи, передавший его в руки сардара.
Не удалось и начальнику артиллерии правого фланга поразмяться возле своих батарей. Он пал первым под ударами теке. В спутники с собой в дальний мир он взял нескольких офицеров и врача Троицкого. В руках нападавших побывала вся мортирная батарея, но, не зная ей цены, они разметали ее, как негодные горшки, в которых пекут чуреки. Напротив, горное орудие – без замка – они унесли в крепость с большим почетом.
Решившись истребить в эту ночь весь русский отряд, сардар выслал большую силу и против правого фланга редута, которым командовал опытный морской офицер. Неизменно хладнокровный, он решил подпустить врага на возможно близкое расстояние. Его башня молчала, хотя над затравкой каждой пушки тлел пальник, а линии берданок смотрели в упор нападавшим. Три раза подступали теке к башне и три раза отходили с досадой и огорчением. Если бы оттуда послышался хотя один ружейный выстрел, нападающие ринулись бы всей массой; теперь же эти молчаливые жерла наводили необъяснимую панику. Наконец теке решились броситься во что бы то ни стало, но в это самое мгновение стихнул в траншеях боевой клич теке и взамен его полились звуки оркестров.
Штурм правофлангового не состоялся!
Красный Крест и врачи отряда работали в эту ночь не покладая рук, а отец Афанасий, переходя от одного умирающего к другому, припадал к их головам и беспрерывно читал отходные.
Убитых было сто человек!
XVIII
Строгий артиллерийский огонь в ночь на 29 декабря видело все Самурское, в котором не оставалось и сомнения в сильной неприятельской вылазке. Кому она принесла победу, кому поражение? Сырое туманное утро не позволяло переговариваться гелиограммами, а одиночным джигитам или казакам не представлялось никакой возможности прорваться сквозь толпы рыскавшего неприятеля.
На всякий случай из Самурского вышел резерв, а с ним и Можайский, которого манило в лагерь осады безотчетное стремление к опасности. Подобное стремление свойственно и понятно сурово-любознательным натурам. Навстречу этой колонне показался из-под Голубого Холма кавалерийский отряд с князем Эристовым во главе. Увидев Можайского, он пересел в его экипаж.
– Весь лагерь под беспрерывным боевым огнем, – сообщил он с первого же слова. – У нас нет даже свободной силы для охраны вагенбурга.
– Что вас так сильно разогрело сегодняшнею ночью?
– Обыкновенное повторение всех наших войн – пренебрежение к неприятелю и потом горькая за то расплата. Не может же командующий следить за каждым шагом. В прошлом году мы двинулись за эти стены, не справившись, что за ними – ковыль-трава или тысячи головорезов. Казалось бы, достаточно и этого горького опыта, а между тем, вероятно, мы и сегодня не заложим секретов на ночь, точно впереди траншей находится для наблюдения за порядком околоточный надзиратель. У нас есть прекрасные фонари для освещение больших пространств, но мы забыли поставить их на место.
– А как велики вчерашние потери?
– Небывалые в Средней Азии! Судите сами: мы потеряли знамя, пушку, пять офицеров и одними убитыми более ста человек. Много голов унесли в крепость – это очень обидно!
– Что говорит Михаил Дмитриевич?
– Молчит. Впрочем, когда мы выступали навстречу вам, то Куропаткин готовился уже к поминкам. Кажется, военный совет решил для поднятая духа в отряде разгромить сегодня все отдельные форты.
В это время свист гранаты вызвал у князя гневное восклицание:
– Подлецы! Нашими же гранатами да нас же и бить!
– Как вы отличаете наши снаряды от текинских?
– У наших благородный свист, а они швыряют какими-то чугунными отбросами. Такие от них идут курбеты, что смех пробирает.
Ко времени прибытия колонны лагерь находился в тылу первой параллели. Кибитки тянулись в несколько рядов между ручьями Великокняжеским и Туркестанским. Здесь сосредоточились элементы мирного характера: Красный Крест, почта, казначейство, вагенбург. В виду траншей стояли небольшие укрепления, носившие уже русские названия, но состоявшие как бы временно во власти теке. Ближняя к параллелям курганча с башенками и загородками именовалась Великокняжеским укреплением, за ним в восьмидесяти саженях от крепостной стены – Охотничья кала, подальше Туркестанская.
В успехе погрома не могло быть сомнения. Можайский находился уже в лагере, когда перед ним развернулась картина беспощадной артиллерийской толчеи. На позицию были посланы осадная, легкая и мортирная батареи, митральезы и ракетные станки. Огонь их, к которому присоединились батареи таких дальних резервов, как Ольгинской калы, в полчаса изрешетил неприятельские стены.
В три часа последовала атака. Первая колонна шла с музыкой. Неприятель пытался кинуться в рукопашную, но губительные тыр-тыр прыскали в него тучей свинца. Теке отступали, собирались с силами, вновь кидались на врага и ложились у своих стен целыми завалами трупов.
В пять часов Куропаткин уже доносил:
– Позиции взяты. Приспособляемся. Пришлите воды.
На Охотничьей башне полоскался русский флаг.
Теперь только сардар пожалел о том, что он не уничтожил до прихода русского отряда все внешние укрепления. Овладев ими без больших потерь и обратив их в свою защиту, русские устроили на Охотничьей башне наблюдательный пост. Отсюда крепостная эспланада была видна как на ладони. Охотники взбирались по подмосткам к верхней части стены и если не фотографировали неприятельский стан, то только по неимению фотографических аппаратов. Более же ретивые наблюдатели высовывали головы поверх стен – под опасением, впрочем, встретиться с неприятельским приветствием.
В одну из особенно оживленных минут ружейной пальбы Узелков потянулся было на верхние подмостки, но Горобец как будто нечаянно удержал его благородие за ноги. С одной стороны, здесь было нарушение дисциплины, а с другой – на колючей физиономии Горобца светилось искреннее участие к молодому офицеру.
– Не выглядывайте, нехорошо, – промолвил он вполголоса.
– Да как ты смеешь?
– Чекинец бьет сегодня в глазок, на выбор. Давно ли санитары унесли Шаповалова, а уж опять двое просятся на носилки.
Сцена эта, скрывшаяся от взоров охотничьего гарнизона, разрешилась тем, что поручик подарил Горобцу пару папирос. Наблюдать за крепостью можно было с относительной безопасностью сквозь одни незаметные пробоины. У одной из них долго застоялся Яков Лаврентьевич.
