Loe raamatut: «Солнечная сторона»

© Владимир Гарасев, 2019

ISBN 978-5-0050-7956-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог 1

Москва, июль 1977: I can get it

Солнечным золотисто-зеленым утром два человека пребывали в небольшой, обитой некрашеной еловой доской комнате на втором этаже старой дачи.

Пожилой господин сидел в кресле за письменным столом. Его лицо с правильными чертами и все еще густые, хотя и совершенно седые волосы, лишь поредевшие надо лбом, делали его лет на десять моложе его настоящего возраста. Несколько листов бумаги, несколько конвертов и шариковая ручка лежали на столе перед ним.

Молодой человек лет семи лежал на животе на диване, и читал журнал; в лице его можно было найти немалое сходство с лицом пожилого господина. «Нейшнл Джеографик», яркий, цветной, но заметно потрепанный издан был, разумеется, на английском, и могло показаться, что молодой человек просто внимательно рассматривает картинки. Но по движению его взгляда и губ становилось понятно, что он читает, хотя и не без труда, возвращаясь то и дело назад и, видно, угадывая то, что не смог прочитать.

Пожилой господин медлил; шариковая ручка лежала перед ним на чистых листах; казалось, он думал, с чего начать. Потом, словно непроизвольно, взгляд его перешел с бумаги на молодого человека; через некоторое время тот почувствовал, что на него смотрят, и поднял голову от журнала. В лице его явственно читалось, что он все еще там – в мире, отраженном глянцевыми страницами.

Пожилой господин спросил:

– Сможешь сказать: «Я могу получить это»?

Молодой человек улыбнулся:

– I can get it.

– Do you shua this?

Молодой человек кивнул:

– Couse…

– Why?

Молодой человек еще раз улыбнулся и пожал плечами:

– Becouse this is…

Пожилой господин кивнул; можно было предположить что он доволен, но даже легкая улыбка не нарушила серьезности его лица.

– Хорошо. Тогда я не буду тебе мешать.

Молодой человек тотчас вернулся к журналу.

Пожилой господин посмотрел на лежащие перед ним листы бумаги:

– И возможно, мне даже удастся тебе помочь…

Пролог 2

Буэнос-Айрес, сентябрь 2005: вечер трудного дня

Когда Хельга Ларсен забиралась в кабину «Гольфстрим 100», она зацепила каблуком нижнюю кромку дверного проема и едва не споткнулась.

Не удивительно: она очень редко надевала обувь с высокими каблуками, минувший день прошел в делах и волнениях, а последовавшая за ним ночь приближалась к утру.

Еще одна причина состояла в том, что ей было очень, очень не по себе.

Это было очень, очень приятное ощущение; что-то вроде падения, пожалуй – небыстрого, плавного, похожего на долгожданный провал в сон.

Но спать не хотелось, напротив – она чувствовала необычайную ясность и остроту ощущений; иногда ей казалось, что она чувствует озноб.

Поднимаясь в кабину, она всегда оглядывалась на двигатель, расположенный с той стороны фюзеляжа, где трап. Особого смысла в этом не было, так как к ее появлению двигатели были прогреты и, разумеется, работали. И разумеется, это было ясно на слух. Но она все равно, с раннего детства, проверяла – слилась ли в диск спиралька на передних лопастях турбины. Сейчас она совершенно об этом забыла.

Она прошла в кабину; за ее спиной сразу же поднялся трап.

Остановилась в проходе между креслами – она то и дело отключалась от происходящего, забывала, что собиралась делать сейчас. Никогда в жизни она не чувствовала себя так.

– Мисс Ларсен…

Она оглянулась; командир экипажа в дверях пилотской кабины смотрел на нее несколько удивленно.

Она поспешно кивнула:

– Да, отправляемся…

Стащила куртку, положила куда-то, не глядя. Села в кресло перед столиком – ее обычное место, она всегда что-то делала в перелетах, если не спала, и ставила на столик ноутбук – и пристегнулась.

Самолет тронулся. Поплыли назад квадратные бетонные плиты, колеса слабо отмечали их стыки…

Поворот на рулежку, еще немного стыков. Поворот на взлетную полосу. Остановка.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Потом положила руки на колени.

Колготки.

Она засмеялась – почти неслышно в шуме двигателей; она привыкла чувствовать на ногах джинсы, шорты, пластик лыжных штанов, иногда – довольно грязный брезент; странно было чувствовать свои ноги под тканью колготок.

Колготки, весьма необременительное платье и туфли на каблуках. Она стеснялась всего этого, она хотела показать человеку, ради которого летела сюда из Нью-Йорка: это шутка, это игра, не принимай это всерьез; я хочу спрятаться за этой шуткой и позволить себе быть серьезной, но в случае неудачи отступить без проблем. Если тебе нужна правда, ты легко сможешь увидеть ее…

Какая приятная вещь – полная неразбериха в голове! Никакой ответственности перед собой…

Шум двигателей усилился. Самолет стоял на тормозах, разгоняемые двигатели пока не могли стронуть его.

Она стала медленно вести руками от коленей вверх, к кромке платья. У нее сразу пересохло во рту.

Тормоза отпущены!

С раннего детства она всегда ждала этого момента. Особенно хорошо было на небольших аэродромах, где короткие полосы, и взлетать надо быстро. У «Гольфстримов» не лучшая экономичность, зато хорошая скороподъемность…

Ее вжало в спинку кресла, что-то сорвалось с места внутри и полетело куда-то, непонятно куда. Ее ладони остановились на внутренних сторонах бедер рядом с краем платья.

Кресло запрокинулось назад, и она почувствовала, как исчезло ощущение колес на бетоне.

Она распахнула глаза и повернулась к иллюминатору.

За иллюминатором проваливалась земля.

Ускорение по-прежнему прижимало ее к спинке кресла.

Она сжала руки ногами. Дышать было не обязательно. Самолет – длинный цилиндрический предмет, торчащий под углом к горизонту – прижимал ее к креслу. Говорят, доктор Фрейд объяснял, отчего мальчики любят паровозы. Может, он знал, отчего девочки любят длинные цилиндрические самолеты, прижимающие их к спинке кресла?

Она хотела засмеяться от этой мысли, но не могла. Не получалось. Не хватало дыхания – для смеха надо было вдохнуть куда больше воздуха, чем она вдыхала сейчас. Промелькнула мысль, что этими неосознанными фокусами с дыханием и бедрами она пытается получить оргазм. Это было не так, она чувствовала смешную неуместность этого, несоразмерность какого-то там оргазма видимому и ощущаемому ею, но объяснить себе не могла. Мысли тоже были сейчас неуместны, они также не получались, как смех.

Потом все постепенно прошло. Самолет выравнивался. Она начала дышать.

Интересно – командир экипажа, который обычно выполняет взлет – он знает, что ей это нравится? Она всю жизнь с ним летает. Может, он что-нибудь замечал? Ей двадцать четыре года, времени было немало… Конечно, есть определенные правила, по которым надо взлетать. Например, нельзя поднять нос самолета выше определенного, потому что тогда мощности двигателей и подъемной силы не хватит, чтобы держать самолет в воздухе и он уйдет в плоский штопор, из которого не выйти. Но все-таки это можно делать по-разному, и на верхней границе возможного все выглядит совсем не так, как на нижней…

Она почти успокоилась. Но то, что происходило вокруг, никогда не оставляло ее равнодушной.

Волшебство, настоящее волшебство! Вот о чем мечтали люди, с давних пор придумывая всякие сказочные способы уподобиться птицам!

Отец не разрешал ей летать коммерческими рейсами, но однажды она оказалась на корпоративном «Боинг 737». И это было совсем по-другому, надо сказать. Она сидела возле иллюминатора, но эффект все равно был не тот. Большой самолет воспринимается как большая комната с картинкой за окнами. В большом самолете можно закрыть глаза и вообразить, что вы дома, и под ногами у вас просто пол. Большой самолет куда меньше трясет, и многим, разумеется, это нравится. Может, у них просто проблемы с вестибулярным аппаратом, и они не получают кайфа от того, что происходит в полете?

Маленький джет ловит каждую неоднородность воздуха, через который идет. В нем легко почувствовать, что под вами – километры все углубляющейся пустоты. Что картинка за иллюминатором – это действительно настоящий, реальный, необъятный простор. Что вы летите. Что опоры нет. Что вы в воздухе. И только он один позволяет вам не упасть с этих километров высоты, обегая крылья и тонкую скорлупу фюзеляжа, подрагивающую вокруг вас.

Но и это не могло привлечь ее внимание надолго сейчас.

Тот человек, с которым она встречалась здесь, в Айресе…

У нее были совершенно другие планы, когда она знакомилась с ним. Она совсем не знала его… да в общем, и знать не хотела. И совсем не хотела того, что получилось. Он должен был отдать ей одну вещь, и уйти. Но все оказалось не так, как она ожидала. Совсем не так…

– Откуда ты взялась в этом мире?

Она все вспоминала, как он это сказал. Слова предполагали иронию, но звучали совершенно серьезно. Казалось, он получил очень приятный сюрприз. Казалось, он и впрямь узнал в ней существо из другого мира. Из его собственного. Он давно не встречал никого из своих, и привык скрывать, откуда он…

Ей стало вдруг страшно. Страшно потому, что она почувствовала – в ней появилась какая-то другая Хельга. Страшно и увлекательно. Словно она вдруг поняла, что с высоты действительно можно упасть. Но это был такой страх, от которого не хочется бежать; он только подчеркивал, что она жива, что она есть… что у нее есть крылья, и потому ей не надо бояться падения. Что если она прыгнет в пустоту, то полетит.

На востоке, за океаном, светлая полоса в небе объявляла о наступлении нового дня.

Москва, февраль 1986: штормовое предупреждение

Олег Соболь отложил ручку, и поднялся из-за заваленного учебниками и тетрадями письменного стола.

В лице его можно было заметить оттенок досады: из-за двери доносилось бормотание телевизора; этот звук всегда ему очень мешал.

Он вышел в прихожую.

Ну да, так и есть. Дверь в комнату родителей приоткрыта, а в комнате работает телевизор.

Соболь заглянул в комнату.

Никого.

Ну, разумеется! Отец еще не приехал с работы. К своим сорока пяти годам Соболь-старший вполне повторил карьеру своего отца, деда Соболя-младшего: написал докторскую и возглавил отдел в серьезном техническом НИИ. И как и дед, Соболь-старший был фанатом и игроком – он никогда не работал только для того, чтобы получать зарплату, которой хватает на жизнь. Уезжать с работы в шесть-ноль-ноль – не в его правилах. И даже в шесть тридцать, дождавшись, как полагается боссу, чтобы свалил последний сотрудник, и обозначив тем самым свою особую занятость. Соболь-старший мог приехать домой и в девять, и в десять. Зачем бросать интересное дело, которое можно сделать сейчас? Хочется ведь увидеть процесс завершенным, пришедшим к желаемому результату!

Но маман прибывала домой в семь. Будучи в одиночестве, она всегда включала телевизор там, где находилась. И не всегда выключала, когда уходила. Второе телебормотание доносилось из кухни, но из комнаты Соболя-младшего оно не было слышно.

Соболь направился-было к телевизору, но тут его привлек вид из окна.

Комната родителей окном выходила на север, и с высоты шестнадцатого этажа центр Москвы смотрелся из нее очень достойно. Соболь нашел целых четыре высотки – Котельническую, Министерство иностранных дел, Баррикадную и Университет. Вдалеке поднималась Останкинская башня. Да много чего еще можно было увидеть отсюда. Город казался изящной игрушкой, стоящей перед вами на столе – маленькой, но с величайшей точностью выполненной моделью. Соболя всегда завораживал вид с высоты; точная модель города добавляла этому виду привлекательности.

– …в жизни общества начали проступать застойные явления…

Соболь-младший быстро повернулся к телевизору.

Да нет, он не ошибся. Генеральный секретарь Центрального комитета коммунистической партии, товарищ Михаил Сергеевич Горбачев выступал на недавно открытом двадцать седьмом съезде. И сейчас, судя по всему, читал обычный в таком случае доклад.

Соболь-младший стал внимательно слушать и странное ощущение, словно стены чуть заметно поплыли перед глазами, появилось вдруг у него.

Потому что, сколько он помнил, генеральные секретари никогда не говорили такого. Конечно, в целом речь Горбачева была совершенно традиционной. Но Соболю-младшему повезло на сэнсея в области новейшей истории. Дед рассказал ему много – благо, восемьдесят лет этой истории прошло при его непосредственном участии – и вызвал у внука немалый интерес к предмету. И еще он говорил: если хочешь знать раньше и больше других – будь внимателен к мелочам.

Да, речь была в целом обычная. Но множество никогда не слыханных Соболем мелочей не могли не привлечь внимания сведущего человека.

Он дослушал речь до конца, выключил телевизор, и вышел.

В своей комнате он открыл шкаф и раскопал среди одежки ключ от ящиков письменного стола.

Отпер один из ящиков и вытащил из кучи бумаг конверт с надписью «Дача фото 1985». В конверте действительно пребывали дачные фотографии минувшего лета. Но среди них прятался еще один конверт, без всяких надписей.

Соболь достал этот конверт, положил на стол перед собой и некоторое время смотрел на него.

Потом осторожно вскрыл перочинным ножом и вынул плотно исписанные дедовским почерком листы.

«В этом письме содержится предупреждение.

Оно достаточно серьезно для того, чтобы сообщить тебе о нем в возрасте более старшем, чем ты сейчас – я просил тебя вскрыть этот конверт в день твоего шестнадцатилетия.

Но оно может оказаться и срочным, и потому ты должен вскрыть этот конверт и раньше, если придешь к выводу, что в жизни нашей страны возможны значительные перемены.

Серьезный и ответственный человек всегда думает не только о своей судьбе, но и о судьбе страны, в которой живет. Для меня это тем более естественно, что вся советская история прошла при моем непосредственном участии, и еще потому, что мне довелось работать в проектах, которые затрагивали серьезные вещи, и общаться с серьезными людьми.

Своими мыслями о будущем я и хочу с тобой поделиться.

Когда произошла октябрьская революция, мне было семнадцать лет. Я готовился поступать в Высшее техническое училище, а потом всю жизнь работать инженером в области машиностроения, покидая Россию разве что из туристического любопытства. Но в нашей среде – как ты помнишь, мой отец преподавал в гимназии – к революции отнеслись настороженно. Некоторые уехали, другие собирались уезжать. И тогда отец сказал мне вот что. Сейчас – сказал он – ты должен принять решение, которое, возможно, необратимо, и которое определит всю твою дальнейшую жизнь. Ты можешь уехать. Американское миграционное законодательство таково, что тебе потребуется только немного денег – на билет и на первое время – чтобы стать американцем. Эти деньги я тебе дам. Но я не могу дать тебе денег на образование, и в Америке ты будешь никем. Просто неквалифицированным эмигрантом, плохо знающим местный язык. Ты можешь остаться. Тогда ты сможешь получить образование, потому что оно будет бесплатным: сейчас уже ни у кого нет таких денег, чтобы платить за учебу, а специалисты новой власти нужны – их и так не хватало, а многие уехали или уедут потом. Но что будет делать эта власть дальше, кем ты сможешь стать при ней даже с образованием – не знает никто. Выбирать надо быстро. Начинается война, и тебя в любой момент могут мобилизовать. Причем кто угодно – и белые, и красные. Каждый день может решить всю твою жизнь.

Я думал недолго. Представить себя необразованным человеком я не мог. Я мечтал о всяких технических игрушках – тогда что ни день появлялись новые – и очень хотел быть одним из тех, кто их создает. Поэтому я остался.

Дальнейшее тебе известно. Мне повезло – я получил, что хотел. И ни войны, ни репрессии не погубили меня. В гражданскую я заведовал взрывчаткой и всякими прилагаемыми к ней механизмами в своей части, вместо того, чтобы бегать в атаки, а это место хоть и небезопасное, но на нем ты сам отвечаешь за свою жизнь. В тридцатые годы я путешествовал по отдаленным заводам, и не попался на глаза тем, кому не следовало. Отечественную войну я провел в конструкторском бюро, потому что умел уже делать вещи которые, смею гордиться, мало кто умел делать. Так что именно знания, ради которых я и остался, помогли мне пережить самое худшее и преуспеть, когда оно оказалось позади. Мне пришлось пережить несколько рискованных моментов. Но в целом, мое решение оказалось верным.

Я хочу предупредить тебя о том, что и тебе – очень возможно – придется принимать похожее решение.

С тех пор, как умер Сталин, в нашей стране идет постоянный процесс реформирования. Он бывал резким и громким, как хрущевская оттепель. Бывал тихим и малозаметным, как идеи Косыгина.

И похоже, сейчас мы постепенно подходим к очередной попытке что-то изменить.

Изменить – значит вернуться ко временам НЭПа и допустить элементы капитализма; другие средства едва ли помогут. И во времена НЭПа это было сделано, и получилось хорошо.

Но после, при Сталине, была создана очень жесткая система, сковавшая все общество и лишившее его способности самонастраиваться, приспосабливаясь к меняющемуся миру как вне, так и внутри страны. А ты – будущий инженер – помнишь: где жестко, там хрупко. После Сталина сильно изменились методы, но слабо – система. В ней так и не появилась необходимая гибкость.

И потому при попытке изменить ее часть она может полностью рухнуть.

Конечно, эти перемены можно попробовать оттянуть. Что тебе делать в этом случае, мы много раз обсуждали. Ты продолжаешь семейную традицию, оканчиваешь «бауманский», становишься хорошим инженером и работаешь там, где хорошим инженерам хорошо платят. Два поколения твоих предков шли и идут по этому пути – и ни я, ни твой отец не жалуемся на результат.

Но если попытки очередной реформы окончатся обрушением, у государства может не оказаться денег на хороших инженеров. А частникам такие инженеры не будут нужны, потому что в первые годы капитализма частники не будут делать ничего достаточно сложного.

Это и будет ситуацией, в которой тебе придется решать: оставаться тем, кем ты к тому времени станешь, или стать новым нэпманом – потому что это будет единственный способ заработать на достойную жизнь.

Предвижу, что это окажется сложным решением для тебя. Что-то подсказывает мне, что новый российский капитализм едва ли будет похож на нынешний западный, с элементами социализма. Это, скорее, будет время хаотической деятельности по принципу «грабь награбленное». И человеку, привыкшему серьезно работать на серьезного работодателя за гарантированные блага эта деятельность может показаться дурацкой и небезопасной игрой, от которой лучше держаться подальше. И тем не менее, только она и позволит жить не хуже, чем мы живем сейчас.

Я постарался подготовить тебя к этому выбору. Постарался, чтобы ты прочел побольше книг о том, как живет капиталистическое общество, чтобы его ценности и традиции не были совершенно чужими и неожиданными для тебя.

К сожалению, это все, что я мог сделать.

Никто не знает, как ты будешь жить через десять или двадцать лет. И потому ты должен быть готов к любому повороту событий. Ты должен собирать знания и держать свободные деньги – или то, что можно продать – потому что деньги могут обесцениться слишком быстро. Ты не должен спешить связывать себя семьей, потому что не ясно, сможешь ли ты ее содержать. Ты должен знать об обществе, в котором тогда будешь жить, по возможности много и смотреть по возможности далеко. И главное, ты должен быть морально готов ко всему. К тому, что свою жизнь – благополучную жизнь – придется спасать средствами, о которых мы сейчас даже не думаем. И когда настанет момент решения – решать быстро, обоснованно и без колебаний.

Но есть и еще одна сторона, о которой ты должен помнить.

Когда я начал писать это письмо, ты читал «Нейшнл Джеографик». Я часто замечаю, как ты отключаешься ото всего, если в руки тебе попадают картинки большого мира, который окружает нас вне повседневной суеты. Я вижу, что этот мир, его простор и возможности завораживают тебя. Я спросил тебя тогда, сможешь ли ты получить то, что так любишь рассматривать. И ты сказал: да, конечно – просто потому, что оно существует. Похоже, у тебя нет и тени сомнения в том, что желаемое можно получить – если оно существует и если его по-настоящему хочешь.

Эта черта – и благословение для человека, и источник проблем. Похоже, ты обречен на нее, потому что все наши предки, едва освободившись от рабства, проявляли ее. Да и само это освобождение – напомню об этом тебе – произошло в силу этой черты: твоей предок, которого мы и считаем основателем нашего клана, крепостной мужик, отпросился у помещика на заработки и уехал с купцами в Сибирь. Купцы эти занимались мехами, отсюда и пошло прозвище, ставшее потом нашей фамилией. Соболя Первого не было в селе несколько лет; учитывая определенные риски того, чем он занялся, его стали считать погибшим. Но он вернулся, вернулся с деньгами и выкупил у помещика себя и свою семью. И с этого момента мы, свободные люди, в каждом поколении добивались чего-то такого, что получают не все. Это не всегда были деньги. Но с тех пор среди людей нашего клана не было таких, которые просто жили бы день за днем, как придется. Все мы знали, чего хотим, все мы получали это – пусть не сразу, путь с трудом.

Поэтому, говоря о времени, когда невозможно будет продолжать привычную жизнь, я хочу подчеркнуть: кризис есть сочетание опасностей и возможностей. Что бы ни произошло, человек не должен предаваться унынию и опускать руки. Судьба безразлична к людям. Она не помогает им, и с безразличием смотрит на их проблемы и гибель. Но она и не мешает бороться с проблемами и избегать гибели. И – очень важно – она способна быть щедрой. Потому что мир переполнен возможностями. И если человек готов подчинить свою жизнь тому, чтобы их получить – он переходит на совершенно другой уровень. Об этом уровне принято говорить: повезло. Но везение почти всегда – это умение смотреть далеко, видеть возможности раньше других и раньше других решительно идти к ним и брать их. Это непросто. Это трудно. Это бывает рискованно. Но честно говоря – я просто не представляю, чем можно заняться еще.

Но не ограничивайся только игрушками. Ведь карьера, положение, деньги, вещи, которые покупаешь за них – это именно только игрушки. Быть может, в твоем возрасте это не очевидно, но поверь на слово: настанет момент, когда тебе станет в тягость быть одиноким ребенком, даже среди океана игрушек. Взрослый человек должен быть не один. И кто бы ни были эти близкие люди – женщины, родственники или друзья – помни вот что. В человеке – обычно – есть две стороны. Теневая и солнечная. Мир человеческий устроен так, что теневая сторона чаще солнечной находит себе пару. И слишком часто человек ждет, что к нему повернутся именно этой стороной. И сам поворачивается ею. Это надежней и безопасней, потому так и делают чаще всего. Но бывают случаи, когда ожидание теневой стороны разрушительно. Ты не веришь человеку и поворачиваешься к нему теневой стороной. Он в ответ поворачивается к тебе теневой стороной. И вы расходитесь, так и не узнав, что способны на большее. Ты сам вызываешь в человеке теневую, а не солнечную сторону.

Долгая жизнь учит осторожности. Но она же учит, что подходящий тебе человек – это очень большая ценность. А подходящих людей мало. И оттолкнув одного из них, ты не можешь быть уверен, что встретишь другого.

И последнее.

В молодости кажется, что жизнь очень большая. Но посмотри на людей вокруг – как проживают они свою большую жизнь? Обычно она просто уходит от них день за днем – длинной цепочкой одинаковых дней, очень длинной, но проходящей очень быстро, потому что каждый ее день совершенно обычен и похож на другой.

Не медли.

Начинай сегодня, и не останавливайся, пока не получишь желаемое.

Жизнь маленькая. Очень маленькая, если смотреть на нее назад. Она большая только для тех, кто много хочет, и не теряет в поисках этого ни единого дня.

Желаю победы.»

Он прочитал письмо дважды, потом убрал в конверт и спрятал в ящик стола.

Потом достал из другого ящика старый автомобильный журнал.

У деда был друг-однокурсник, много лет проработавший в институте автомобильного транспорта. Он достал для Соболя-младшего штук десять зарубежных автомобильных журналов и каталогов автомобильных фирм.

Соболь открыл журнал в хорошо знакомом ему месте – все эти журналы и каталоги он мог пролистать по памяти, вспомнив каждую страницу; он смотрел их огромное множество раз.

Но на открытой им странице важен был не автомобиль; вернее, не он в первую очередь. Автомобиль там, конечно, имелся – красный, как ему и полагается, «Феррари» семидесятых годов. А кроме того, на картинке пребывала леди лет двадцати пяти, только что из него выбравшаяся, и дом среди сосен метрах в тридцати позади, словно на склоне холма – к нему поднималась узкая пешеходная дорожка.

Эту картинку Соболь смотрел с первых сознательных лет. Ребенком он видел на ней только «Феррари». Потом его заинтересовала архитектура дома – верно оттого, что это был загородный дом, а Соболь с очень раннего детства предпочитал дачу Москве. Но в какой-то момент он, разумеется, заинтересовался и леди.

К тому времени, что было на картинке, из рекламы исчезли и странноватые на взгляд Соболя типажи пятидесятых годов, и утрированно-гламурные образы вроде Катрин Денев в «Дневной красавице» или Одри Хэпберн в «Завтрак у Тиффани». Конечно, он не видел этих фильмов тогда, но впоследствии именно они создали для него самые запоминаемые типажи тех времен. Леди на картинке отражала уже эпоху, когда хиппанство решительно потеснило гламур. Вместо невыразительных юбочек – расклешенные джинсы, вместо непойми чего – обтягивающая водолазка, а вместо прически, существующей только благодаря гелю для укладки – прямые, расчесанные шатенистые волосы до середины длинной, узко-гибкой спины. Все это было приятно, и не портило впечатления.

Но создавало впечатление не это.

Его создавало лицо.

Наверное, его следовало назвать красивым. Но красота бывает разная. Бывает, она – просто правильные черты, за которыми ничего нет. Бывает – она отталкивает, как неосознанно отталкивали Соболя всякие признаки детскости в лицах взрослых женщин. А бывает – она побуждает мечтать, и наделять свою обладательницу всеми мыслимыми достоинствами.

Лицо леди с «Феррари» побуждало мечтать. Оно казалось очень взрослым. Невозможно было представить на нем каприз, раздражение ерундой, дешевую игру для дешевого зрителя. И была в нем какая-то трудноопределимая сила. Казалось, что его обладательница умеет чувствовать и хотеть. Но не обычный вздор, который ассоциируется с красоткой из рекламы мужских вещей – приложением к тому, что она рекламирует. Чувствовать и хотеть чего-то такого, что и он, Соболь, считает важным и настоящим. Леди с «Феррари» выглядела разумным существом, в ее взгляде легко было увидеть то особое выражение, что создает осознание себя и окружающего, и готовность пустить в ход волю ради достижения своих целей. Она не смотрелась бонусом к автомобилю. Казалось, что она не рекламирует этот «Феррари», что это ее автомобиль. Что он – просто часть ее мира, где такие автомобили обычны, и жизнь тратится не на них, а на важное и настоящее.

Он смотрел в ее обращенные к нему внимательные глаза, и так и слышал ее голос: посмотри, незнакомец: я – поданный тебе знак. Знак того, что в мире есть нечто особенное, важное и настоящее, о котором знают не все. Есть особая, настоящая жизнь. В ней водятся такие, как я. И отсюда, из своего невеленда, я смотрю на тебя и говорю тебе – эта жизнь существует; не теряй веры; не медли; и не вздумай остановиться на полдороги, потому что мы тебя ждем – я и твоя жизнь…

Так сидел он долго, не отдавая себе отчета в том, о чем думает.

Где-то высоко в темноте замковый камень огромной арки выскользнул из соседних камней, и медленно, преодолевая свою огромную инерцию, начал падать.

Нью-Йорк, март 2005: Только Одинокие Скунсы

Стандартно-приветливая блондинка при ее появлении поднялась из-за своего стола со приветливо-стандартной улыбкой:

– Доброе утро! Мистер Ларсен ждет вас…

– Доброе утро! – Хельга тоже ей улыбнулась, широко и довольно – хорошо было у нее на душе этим солнечным мартовским утром – и толкнула высокую темную дубовую дверь.

За дверью был Манхэттен – с высоты примерно тридцатого этажа. Впрочем, между дверью и пустотой, из которой поднимались близкие высокие дома, было немного пола и стеклянная стена. Кабинет ее отца не отличался размерами. Какими-то особыми изысками он тоже не отличался. Больше всего он походил на их старый дом в Норвегии – не по дизайну, конечно, но по отношению к вещам. Этим домом ее предки владели не одну сотню лет, обстановку на меняли примерно столько же, а представления о роскоши тогда были явно проще, чем ныне.

– Доброе утро!

Он поднял на нее глаза и кивнул; на лице его промелькнула улыбка.

Она заметила:

– Я так странно выгляжу в костюме?

Он улыбнулся пошире:

– Я бы сказал – непривычно.

Она пожала плечами:

– Я ведь не должна ходить сюда в джинсах, так?

Он кивнул, улыбаясь.

– Что ты скажешь о моей записке?

Улыбка исчезла.

– Для начала – что коммерческое обоснование оставляет желать лучшего.

Она остановилась посреди комнаты, глядя на него:

– Там и не может быть никакого коммерческого обоснования. Если месторождение еще не найдено – какое может быть обоснование? Главное обоснование – это то, что происходит с ценами. Уже третий месяц они не падают ниже сорока долларов за барелль. И сколько я знаю, ряд месторождений уже готовится к разработке. Что произойдет дальше, полагаю, понятно?

Он кивнул:

– Что это вызовет повышенный интерес к сланцам, и скоро все перспективные территории уже будут арендованы кем-то…

– А что – может быть по-другому?

– Если современные оценки верны – сланцевой нефти много. В самых разных местах.

Она отрицательно покрутила головой:

– Рентабельность добычи очень разная… Ты не хочешь в это инвестировать, так?

– Кроме меня, есть и другие крупные акционеры.

– Ты с ними говорил?

– Конечно.

– И что?

– Мы занимаемся платформами.

Она хмыкнула, повернулась и подошла к окну.

За окном с ярко-темного неба светило солнце, и у горизонта протянулась длинная узкая полоса облаков. Почти летних, подумала она. Очередная зима, кажется, кончилась…

– Неужели это для тебя неожиданность?

Она повернулась к нему:

– Да нет, не очень…

– Слушай, – сказал он, – я хочу воспользоваться случаем, и сказать тебе одну принципиально важную вещь.

Он на секунду замолчал, изучая ее лицо; явно разочарована, но – говорить все-таки можно; с ней всегда можно говорить, не смотря ни на какие эмоции; он постарался, чтобы она выросла умной девочкой.