Loe raamatut: «Черный барин»

© Владимир Голубев, 2025

© Михаил Соловьёв, 2025

© Интернациональный Союз писателей, 2025

Предисловие

В незапамятные времена, когда земли будущей России спали подо льдами непробудным сном, по скрипучему насту с юга на север как-то брёл седой колдун. Неспешно обходя свой далёкий удел и томясь неясными предчувствиями, он чертил циркулем по снегу неровную борозду. Передохнув среди холмов, чародей поворотил на восток, подставив спину заходящему дневному светилу. Неподалёку бежали волки, своим дыханием согревая путника. Изредка он останавливался, отряхивал сандалии от набившегося снега и неспешно цедил терпкий мёд из загодя припасённой чаши. Строптивые капли время от времени слетали на землю, прожигая наст. Радужные пятна парнасского нектара навек уходили в глубь первобытной суши, чтобы после многих тысячелетий небытия просочиться с родниковой водой в мир потворных небесам людей и навсегда затянуть их с головой в водоворот жизненных страстей и песен. Так когда-то унесло и навек закрутило внебрачного Васеньку из-под Белёва, и профессорскую дочку Марину, прятавшуюся под столом от летнего грома на даче в Тарусе, да белокурого Серёжку, крестьянского сына, и нет им числа… Но приключится всё это на окских берегах ещё не скоро.

А колдун всё шёл и шёл стезёй, ведомой только ему. На своде небес неугомонное светило сменяли частые звёзды, а ущербная луна, подгоняемая тучами, мерцала, отмеряя текущие времена. Под ногами нездешнего странника слабел ледяной панцирь, оглашая безъязыкие равнины треском. Хлад, огрызаясь метелями, уходил лишь на время.

И вот, когда солнце вослед за лебедями наконец-то рассеяло лучами первозданную хмарь, а ледник, нещадно проливая слёзы, попятился на север, в тех сокровенных местах из явленных родников и болот хлынули воды, и подлунному миру в гомоне птичьих стай предстала младая река. Повсюду на её берегах и в долинах взмыли в небо леса дремучие, зацвели травы медвяные. А с полуденной стороны явились пред ясным оком реки ковыльные степи.

Со всех окрестных стран потянулись на благодатную целину вереницы перелётных птиц – свивать гнёзда, а следом торопились дикие звери – выискивать тихие убежища. Залётный шмель-трудяга нашёл пылающий клевер и золотистый донник. Позже всех приспели в дикую глухомань и люди – охотники и рыбари, а затем пастухи. Последними в захолустье явились земледельцы и принялись распахивать новину, да повсюду ставить деревни, городить города. Племена сменяли друг друга, как день и ночь, как свет и тьма, как не стоит, замерев на месте, голубоглазая Ока. Всякие языки раздавались над водами тихой реки, покуда ненасытное время, будто волки златокудрого Аполлона, спешило куда-то с востока на запад, крыло к крылу со стаями журавлей.

С тех самых пор не пресекаются поколения сказочников на тех землях, что ведают нам не только забавные байки, но и ужасные истории, от которых мурашки бегут по спине. Ведь так устроен мир, что вслед за светом неотступно следует тень, а за теплом спешит мороз. Но добро всегда одолевает зло, в какие хитроумные одежды оно бы ни рядилось, надо только верить в него и делать всё как надо…

Потому во веки веков не угаснут на окских берегах, доколе дивные родники поят нас ключевой водицей с привкусом безвестного нектара, те самые добрые и страшные сказки да песни, что учат нас всю жизнь…

Чёрный барин

(сказочная повесть)

Вместо введения

Великовозрастные люди не один век без устали твердят нам, что времена волшебства давно миновали, и в наши дни, прогуливаясь по улице, вряд ли встретишь одноглазую колдунью, и когда ненастье бушует за окном или посреди ночи, маловероятно, что какой-нибудь безвестный волшебник постучит посохом в твою дверь. Ну а коли пора чародейства безвозвратно прошла, значит, и не надобны нам распрекрасные витязи и храбрые герои, готовые немедля по первому зову пуститься в далёкий и опасный путь…

Но выдумок и небылиц оттого стало не меньше, а даже поболее. Выходит, потребны они всякому человеку, как воздух или вода. Как и эта, давным-давно позабытая всеми история про юную сироту по имени Купава и упыря, прозванного Чёрным барином, случившаяся на окских берегах.

Сия повесть стала мне известна совсем случайно и, признаюсь как на духу, просто-напросто невзначай подслушана на одной речной пристани в ожидании рейсового теплохода до Тарусы. В те времена шумные кораблики, обходя мели, ещё спешили от Калуги до Серпухова и Каширы, а то и дальше, распуская дым над водой. Так вот, незнакомая седовласая старушка рассказывала её, верно, своей внучке, забавной веснушчатой девчушке лет десяти-двенадцати. Видимо, они спешили после пляжа поскорее добраться до дома. Так что за подлинность или, наоборот, за чей-то глупый вымысел отвечать не берусь. Как говорится, за что купил – за то и продаю. Не взыщите, господа.

* * *

Как сказывают старожилы, ещё помнящие байки да легенды прадедов, всё, о чём пойдёт наш рассказ, случилось лет двести назад в одном небольшом городке на Оке. Но автор, взявший на себя смелость перенести на бумагу давнюю небылицу, не столько из скромности, сколько из желания не навредить и не обидеть другие, не менее достойные и живописные, окские города, не станет нарочно указывать верное место действия сказа. Пускай каждый внимательный читатель решает сам, в каких местах всё могло приключиться: в Белёве или в Алексине, в Тарусе или Калуге, а может статься, в Серпухове или Муроме, – да и пусть заодно любопытный книголюб высматривает на старых картах и планах, где же проходит та самая кремнистая путь-дорожка. Может статься, и неподалёку, прямо за углом соседнего дома…

И последнее пояснение: совсем не исключено, что с течением лет несколько схожих легенд из разных уголков России выдумщики-рассказчики просто умело связали в одну небылицу, так сказать, для удобства повествования, а на самом деле стряслось всё с несколькими героями и совсем в разное время.

Глава 1. Городок над Окой

Несладко быть девчонкой-сиротой, да ещё и жить у старой тётки на тихой улочке среди яблочных и вишнёвых садов, в маленьком уездном городишке, что кособоко раскинулся на холмах, поросших берёзами и липами. В самом центре города, над тихой рекой, по которой еле-еле ползут барки с зерном, высится яркий красно-белый собор. На окружающей его площади пару раз в неделю проходит торг, и только осенью случается шумная ярмарка со скрипучими качелями и потешными каруселями. Вот, пожалуй, единственный раз, не считая Масленицы и Рождества, когда можно от души повеселиться, и, пожалуй, всё. Прочее время – тягостное безмолвие, только куры да гуси бродят по улочкам, так и хочется порой от скуки цыкнуть в сердцах на свою жизнь: «Спаси нас, Господи Иисусе!».

Это вам не столичный Санкт-Петербург или благочинная матушка Москва, где неизменно стучат каблуки по паркету на балах, вечерами не пройти подле театров, по бульварам гуляет нарядная публика и ест мороженое, а по улицам на лихих конях скачут гусары в разноцветных доломанах… Ох, даже не пыльная, дремлющая после чаепития Калуга или не шумная из-за попоек оружейников Тула.

* * *

В старинном доме тёти порой было сумрачно и очень холодно, особенно в лютые морозы: хозяйка экономила дрова, и оттого спать приходилось на кухне, подле плиты. Половицы под ногами нещадно скрипели, и, что бы ни делали жители, все это слышали. В тёмные зимние вечера, чтобы развеселить племянницу, бывало, тётушка поправит чепчик и примется рассказывать любимые сказки, пусть и все до единой знакомые девочке: то про Снегурочку, то про Золушку, а ещё про Иван-царевича и Серого волка… А вот по весне, после капели и ледохода на Оке, возле крыльца расцветала давно одичалая сирень, а осенью в палисаднике рдела бузина, которую хозяйка употребляла для борьбы с мышами.

Лишь летом всё менялось, начиналась подлинная жизнь, с щебетом воробьёв под крышей и трелями соловья в овражке. В полдень с грядок тянуло запахом лука и чеснока, а старый дом пах древесной трухой и мёдом. Тётушка, еле сводя концы с концами, сдавала чулан торговцам восточными сладостями с рынка; а может сладковатый дух разносился и оттого, что кругом, в сенях и на чердаке, серыми яблоками висели осиные гнёзда с шумными и кусачими хозяевами, а ещё кругом щедро были натыканы пучки сухих трав: зверобоя да мать-и-мачехи, валерианы и горицвета.

К скромной обители двух дам, совсем младой и пожилой, прилегали огород с ровными грядками, парниками и тенистый сад, выходивший к крутому склону, а внизу, в зарослях ивы и черёмухи, шумела по каменистому дну речка, впадающая на окраине города в Оку. Часто на закате за рекой протяжно пел пастуший рожок, собирающий разбредшееся в подлеске стадо. По вечерам от воды поднимался туман и запахи от бурьяна и цветов становились особенно чудесны. А дальше, за садом и рекой, раскинулся небольшой луг, следом же начинался тёмный лес, кое-где сведённый крестьянами под поля, но всё равно полный тайн и зубастых зверей, поджидающих странника под каждым кустом.

* * *

Родители вкупе с жизнью пожаловали своей дочке необычное имя, не как у всех, – Купава, по-простому – «кувшинка». Точнее сказать, так решил отец. Он долго хворал, когда дочь появилась на свет, почти не выходил на улицу и долго грезил посмотреть хоть одним глазком на любимые с детства водяные лилии, вот и дочку назвал как русалку. Она и выросла словно речная дева: с зелёными глазами и тонкой белой кожей. Но, как твердила тётя, Мария Петровна, мол, с именами во всём виноваты нынешние сочинители со стихотворцами, напридумывали диковинных Светлан, Вадимов и Русланов, Светозаров, да вдобавок припомнили давно позабытых Людмил и иже с ними. А вот, мол, раньше-то – другое дело, вокруг-то жили-поживали в основном одни Марии, Екатерины да Анны, ну и немного Елизавет. Теперь вот живи и делай с таким именем что хочешь: хочешь – смейся, а хочешь – вытирай слёзы. Но девочка Купава знала: возбраняется злиться на родных, даже если тебе что-то видится совсем по-другому. Да тем паче милые папа и мама один за одним давно сошли в могилу, не оставив в памяти дочери ни малейшего воспоминания, лишь только образ пары холмиков в берёзовой роще на окраине городка.

Старшая сестра матери Купавы, сама бездетная вдова, ставила на ноги племянницу как могла и умела. Сиротской пенсии не хватало, богатств в семействе отродясь не водилось, ведь все мужчины в их роду непременно служили, вот на жалованье едва-едва и сводили концы с концами. А ныне весь мир опекунши сузился до размеров дома, улицы да рынка. Она, не раздумывая, засучив рукава, бралась за любую работу, лишь бы каждый день на обед на столе лежал хлеб и стояла тарелка со щами, а ещё эту самую девочку было бы во что одеть и отправить к хорошим учителям.

Купава с самого детства помогала тёте и не только мыла посуду. На первых порах она ловко приспособилась вязать на продажу шерстяные носки и варежки, а следом овладела непростым искусством звенеть берёзовыми коклюшками, и теперь её узорчатые кружева недурно расходились по благородным домам и поместьям здешнего уезда. А ещё они много трудились в саду и на огороде. Тётя, взвалив на себя всю грязную работу, целыми днями копала, косила, окучивала грядки, но и Купаве тоже доставалось: она поливала, полола – да мало ли забот по хозяйству.

* * *

Лишь только в летнем саду царила подлинная благодать: куда ни ступи – трава-мурава, цветы и запах нектара, и вдоль забора много-много разросшихся кустов шиповника и дичающих плетистых роз, а вокруг них бесконечной каруселью кружились пчёлы. Изредка на утренней заре девочка собирала в саду разноцветные бутоны, сушила их на подоконнике, а после розовые и белые лепестки раскладывала среди книг и нарядов, и в её комнате круглый год стоял густой розовый дух. Но кроме роз и шиповника, так обожаемого работящими пчёлами, девочка особенно примечала долговязую грушу с золотыми плодами, что росла в самом углу сада, возле дряхлой загородки со множеством проломов. В эти лазейки частенько захаживали соседские коты и бродячие собаки, а в сумерках, когда без фонаря уже не выйдешь, в поисках слизняков заявлялся, недовольно фырча, ёжик. А ещё изредка в садик прилетал старый ворон и в одиночестве устраивал ночёвки на заветной груше, пугая тётушку и девочку своим видом и неприятным карканьем.

– Купава, иди выгони противную птицу, – настаивала тётя, – а то ещё накаркает что-нибудь плохое.

– Тётушка, жалко ворона, пусть передохнёт: наверно, нелегко весь день напролёт махать крыльями.

– Ладно, пускай перья почистит, но тебе, милочка, не надо всех жалеть, а то в жизни слишком добрым тяжело: всяк захочет взвалить на тебя свою ношу.

– А мне моё сердце подсказывает, что надобно, тёт ушка.

* * *

Как-то раз Купава, придя с плетёной корзинкой в садик собирать груши, повстречала большого лобастого волка, видимо, пришедшего без спроса полакомиться сладкими плодами со стародавней груши. В ужасе девочка удрала домой с криками:

– Тётушка-тётушка, а у нас в саду страшный волк!

–Лю?¹

– Уи, да-да!

– Ну погоди, разбойник!

Смелая дама с громким криком «Ату его, ату!» выскочила из дома, прихватив с собой первое, что попало под руку, – метлу. Но лесного гостя уже давно и след простыл. Пойди-ка найди серого, ведь сразу за заборчиком шёл крутой, заросший кустами откос, внизу шумела речушка, вечно спешившая в полноводную Оку, а дальше за ней начинался тот самый тёмный лес, тянувшийся на север на десятки вёрст, – раздолье для зубастых волков.

* * *

Груша, росшая в саду, казалась с первого взгляда самой обыкновенной, но каждое лето обильный урожай приносил семье изрядный доход. Ни для кого не секрет, что в наших северных краях хорошие фрукты – большая редкость, потому нежные плоды живо раскупались на здешнем торге. Хозяйка и Купава как могли берегли чудо-кормилицу. Её ветви клонились до земли под тяжестью плодов, от которых во многом зависела их жизнь в течение целого года. Что уж там говорить, даже её появление в саду обросло семейным преданием.

– Это дерево непростое, оно из села, что раскинулось над Окой, на дальнем тульском берегу. Саженцы таких замечательных груш якобы когда-то преподнёс тамошнему графу французский посланник при дворе императора Петра Первого! – рассказала тётушка любознательной племяннице. – В наш сад деревце привёз твой прадедушка и посулил, что оно долго-предолго будет кормить и оберегать нашу семью, и его слова сбылись. Посуди сама, у соседей полным-полно яблок и вишен, тем более слив, а вот с грушами – беда: вымерзают в морозы; правда, кой у кого растёт мелкая дуля да бессемянка, вот и всё. Вот сладкие плоды из нашего сада и раскупаются на торге за звонкое серебро!

– Будем, тётушка, беречь нашу грушеньку как зеницу ока и ухаживать за нею!

– Непременно, милая. Мне ещё надо тебя поставить на ноги и замуж выдать.

Мария Петровна в такие минуты тяжело вздыхала, и её глаза в какой уже раз наполнялись слезами. Купава обнимала тётушку и обещала:

– Я непременно возьмусь учить детей грамоте и тем заработаю нам на хлеб, а груша будет мне помощницей.

–Вот и славно, что ты никогда не опускаешь руки,– дё бра э ля сантэ фон лё повр эзэ².

* * *

Кроме школы и ежедневных дел по хозяйству Купава, как все образованные девушки, любила читать романы, а ещё изредка приносила в свою светёлку томики французских и германских писателей и поэтов, что давали подруги из состоятельных семей. Как-то во время рождественских каникул в крохотной библиотеке, на самой дальней полке, в пыли, Купава выискала зачитанную книгу народных сказок и среди других для развлечения прочла старую знакомую волшебную сказочку об Иване-царевиче, жар-птице и сером волке. Припомнила тут же девочка свою нечаянную встречу с лесным разбойником около заветной груши и с тех пор стала ещё больше присматривать за заросшим уголком в саду, несмотря на то, что времена насмешливых сказок и небылиц давным-давно миновали, и она об этом, несомненно, знала.

* * *

Две юные барышни ближе к вечеру возвращались в город с прогулки по старой дороге, идущей вдоль речки, время от времени укрываясь от послеобеденного жара под старыми вётлами. Не спеша они брели мимо берёзовых рощиц: то кидали камешки в глубокие омуты, то подолгу стояли напротив живописных обрывов. Иногда облака скрывали солнце, поднимался ветер, становилось свежо, и девушки складывали свои зонтики, что укрывали их от зноя. Кое-где на лугу, пользуясь сухой погодой, крестьяне ворошили сено и пряный запах высушенного разнотравья разносился во все стороны. Изредка мимо проезжали телеги, гремя колёсами и поднимая пыль.

Барышни миновали пригородное сельцо с дюжиной крестьянских дворов, прошли мимо мельницы и решили срезать путь домой, пройдя по окрайне старого городского кладбища.

– Тебе не боязно, Светлана? Может, лучше по дороге пойдём? К ужину всё равно успеем. Моя няня всегда говорила, что на погосте ближе к закату, от греха подальше, лучше не показываться, – спросила Маша и посмотрела на подругу.

– Мы с тобой уже взрослые барышни, ко мне вон скоро зашлют сватов, и негоже нам всего бояться, будто чадам малым. Всё это – глупые сказки для малышей.

– Смелая ты, Светлана, как доктор Фауст.

Они вошли на погост через пролом в старой кладбищенской ограде и, оглядевшись, принялись пробираться по едва заметной в густо растущей траве дорожке. Время от времени девицы поглядывали на стародавние склепы и покосившиеся кресты на затянутых хвощом и мятликом могилах. Вечный спутник сих печальных мест – ворон – время от времени каркал где-то в кронах старых лип, таясь, вероятно, от непривычного вида румяных гостей, не столь частых посетителей на заросшем некрополе.

Ветер стих, и если не считать время от времени нудного карканья, то тишина была мёртвая, только едва-едва под ногами стрекотали кузнечики да над цветками золотарника привычно жужжали осы. Вокруг девушек не было ни души. Пугливая Маша, ни с того ни с сего припомнив страшные былички о заложных покойниках, чьи души не нашли успокоения и до сих пор бродят в таких заповедных местах, принялась боязливо оглядываться (о них, бывало, долгими зимними вечерами на святки сказывала старая нянька). И, спотыкаясь, брела, не отводя глаз от молчаливых захоронений, большей частью поросших разнотравьем. Нагнав на себя столько страха, что аж перехватывало дыхание, девица уставилась на подружку – Светлана как ни в чём не бывало шла впереди, бесстрашно пробираясь через заросли травы.

– Давай вернёмся, Светлана! Я боюсь, мне тут всякое мерещится.

– Может, Мефистофель?

– Лучше сказать – черти.

Внезапно со стороны склепа с плачущим ангелом, прямо из-за зарослей пижмы и иван-чая, с треском на тропу перед ними выскочил господин со смертельно бледным лицом и в напудренном парике. Странно одетый незнакомец, несмотря на послеобеденный зной, был облачён во всё чёрное: засаленный двубортный сюртук, брюки в репейнике, под мышкой зажата старая шляпа, что когда-то, при матушке Екатерине, носили гражданские чиновники.

Девицы ойкнули и побледнели, замерев на месте. Маша беззвучно заплакала, её коленки предательски стали подгибаться. Даже Светлана заскрипела зубами, не сводя глаз со странного господина.

Чёрный господин остановился и, маша руками, принялся то ли отмахиваться от пчёл, то ли отряхиваться от колючек. От него так разило промозглой затхлостью, будто из склепа или подвала, что девушки почти в упор глядя на оживший труп, чуть на задохнулись от ужаса. Кисти их мгновенно похолодели, ладони предательски вспотели. Маша спряталась за Светлану и, даже присев, закрыла глаза. А побледневшая как полотно подруга по-прежнему не сводила глаз с нежданного пришельца. Незнакомец, к счастью, был занят чем-то другим и не обернулся в их сторону, а твёрдой походкой, не спеша побрёл впереди них, судя по всему, погружённый в свои мысли и не обращая ни на кого внимания.

Девицы, оцепенев, простояли ещё, почти не дыша, минуты две-три, а может, и того больше. Наконец-то карканье ворона и далёкий стук топора привёл их в чувство, и они кое-как справились с цепким ужасом.

– Вот так встреча, словно мы очутились в каком-то английском романе, – пробурчала первой Светлана, оглядываясь по сторонам, словно хотела позвать кого-нибудь на помощь.– Мы с тобой прямо накаркали неприятную оказию, ма шери³.

– Я же тебя предупреждала, – зашептала Мария. – Гляди, вот нам явился сам Чёрный барин.

– Отчего ты так решила, что тот самый упырь? Может, просто неизвестный господин посетил могилу предков.

– Погляди, вон сюртук и шляпа у него чёрные, да лицо скрывает не зря, и это в такую теплынь. Видать, высматривал покойное местечко, где можно испить кровушки безвинной жертвы.

– Не пугай меня, Маша, а то сердце из груди выпрыгнет.

– Я сама боюсь. Пошли отсюда.

После этих слов невольное чувство страха вновь пробудилось у подруги, что осторожно шагала впереди. Теперь она едва переступала, почти остановилась, и внутри её истошно заголосила маленькая девочка, лет пяти от роду, всё твердя: вот-вот он как схватит тебя, да как потащит в чёрный гроб! Теперь каждый шаг давался Светлане с трудом, а Чёрный барин – это, по-видимому, всенепременно был он – всё никак не удалялся. Они шли прямо к нему! Но развернуться и бежать обратно подругам казалось ещё страшней: там их поджидала тёмная роща со жгучей крапивой на опушке и ароматной лебедой в канаве. Где-то впереди, как ни крути, маячили открытые настежь кладбищенские ворота, а за ними начиналась улочка спасительного городка с мещанскими избами и сонными прохожими.

* * *

Ближе к выходу с погоста тропинка расширялась, и незнакомец в чёрном ускорил шаг. Девушки наконец-то чуть успокоились и вздохнули с облегчением. Приблизившись к старой разросшейся ели, что почти полностью прикрывала чьё-то древнее, поросшее зелёным мхом надгробие, незнакомец остановился. В это мгновение на островерхой макушке дерева очнулся ворон и вновь гортанно закаркал…

Чёрный барин вдруг резко оглянулся, словно ожидал увидеть за спиной толпу преследователей с осиновыми кольями. Водянистыми глазами из-под лохматых бровей он дико посмотрел на едва плетущихся за ним двух девиц и тотчас протянул к ним руки, словно намеревался их немедля изловить и заключить в смертельные объятья.

– Ма-а-амочка, – застонала Мария.

Странный незнакомец вдобавок утробно захохотал во весь голос и, не разбирая дороги, прямо по куртинам конского щавеля и щербака⁴ направился к ним. Ворон с треском сорвался с ветки, и мрачная тень птицы скользнула перед барышнями, а следом с дерева, словно град, на них посылались шишки! Светлана, привычно шагавшая первой, побелела как мел. Тут же на них навалилась физически ощутимая гробовая тишина. Беззвучно, словно рыба, вынесенная на берег волной, она хватила тягучего воздуха ртом и без чувств завалилась на руки к подруге, с которой и без того катился градом пот, и сердце трусило так сильно, что она его явственно слышала. Так, бывало, её беспокоил молот кузнеца в дальнем проулке.

Маша, едва поймав падающую подругу, застыла. Секунды шли, и барышня, походившая скорее на мертвеца, чем на живого человека, стала оседать на неверных ногах прямо в траву. Ко всему прочему к испугу и чувству близкой смерти добавилось то, что она ещё и задыхалась: воздух встал комом в горле. Ей осталось только поскорее захлопнуть веки, не желая лицезреть перед собой бледные и длинные пальцы Чёрного барина с грязно-лимонными ногтями. И последнее, что девица почувствовала на губах, – тёплую и едва солоноватую кровь…