6 ЧАСТЬ
ДОРОГИЕ МОИ ОДНОПОЛЧАНЕ. МИЛЫЕ МОИ РАССКАЗЧИКИ И ЛЕТОПИСЦЫ
ПЕСНЯ АВИАМЕХАНИКА
Получил письмо от комиссара Настоящего. Он написал, что я «предельно точно нарисовал воина—воздушного разведчика: волевым, трезво расчетливым, отважным, готовым идти на все ради выполнения задания». Потом комиссар коснулся той полковой жизни, за которую отвечал:
«Я помню вас не только как прекрасного авиаспециалиста. А еще как неутомимого активиста на всех поприщах общественной работы: агитационной, пропагандистской, культурно-массовой. Немало сил было отдано организации досуга нашего воинского коллектива. Помню, как вы овладевали новым инструментом – аккордеоном и, если не ошибаюсь, нотной грамотой. Как готовились к концертам, мучили репетициями Григорьева – нашего замечательного лирического тенора. Где сейчас этот способный талантливый человек? Имени его я не помню».
«Где?» Мне тоже очень хотелось это знать. Наконец, я получил от Константина Григорьева короткое письмо. Крупным детским почерком он объяснял свое молчание:
«Ты знаешь, много времени прошло с тех пор, как я был в командировке в Москве. На Арбате, на книжной полке увидел силуэт дорогой "пешки", портрет автора книги. Меня как обожгло. Прижало сердечко. В гостинице листаю книгу. В ней фото милых фронтовых товарищей. Не отрываясь, стал читать. Ты и меня вспомнил, как мы пели твои песни: "Никто не поднимется раньше меня на работу". И про жеребят, помнишь: "Скоро-скоро еще молодым оседлают и вас, как меня". А потом заканчивали развеселой народной – "Коробейниками".
Володя, ты своей книжкой разбередил мне душу. И я долго не мог заставить себя сесть за письмо. Не знаю почему. Возьму ручку и начинаю вспоминать родненьких погибших на войне ребят. Не вернувшихся, разбившихся на моих глазах. Сколько лет прошло! А помнишь,
как мы и полковой поэт Андрей Сакеллари репетировали твои песни, спорили по пустякам, как устроили концерт в польском городке Крынки, да еще где! – в местной синагоге. Мы с тобой одного 1922 года рождения. Годков много пролетело. Считай, почти вся жизнь».
Костя коротко рассказал о себе. До войны учился в Казанском экономическом институте. Окончил один курс. После демобилизации снова учился на экономиста. Сразу по возвращении женился. Жена татарка Зайнаб ждала его все годы войны. Двое сыновей. Оба – инженеры. Есть внуки. Работает старшим экономистом на крупном заводе, в «почтовом ящике». К фронтовым наградам прибавилось еще два гражданских ордена. В студенческие годы подрабатывал – пел в джазе, и сейчас любит петь романсы, любимый – «Я встретил вас.». Увлекается автомобилем. Имел «Победу», теперь водит «Волгу-21». В поездках на автомашине провел семнадцать отпусков. Однажды совершил отпускной вояж от Пензы через Москву до Кенигсберга, как он написал, «по военному маршруту нашей 4-й эскадрильи».
Я был несказанно рад письму и попросил Костю написать «мемуары» и прислать текст моей песни «Никто не поднимется», который у меня не сохранился. А вот слова моей «Песни авиационного механика»:
Никто не поднимется раньше меня на работу.
Никто не расслышит моторов натруженный рев.
Я рад от того, что всегда к боевому полету
И ночью, и днем мой воздушный разведчик готов.
Еще не успел я назвать никого дорогою.
Мне некогда было на фронте мечтать и любить.
Мне спать приходилось в обнимку с окопной землею
Чтоб только наутро усталым и сонным не быть.
Механик-трудяга, на двигатель вечный похожий.
Но труд его тяжкий и скромный не всякий поймет.
Мне всех орденов и блестящих медалей дороже,
Когда в благодарность мой летчик мне руку пожмет.
Мне счастье и горе досталось всего понемногу.
И только завидую летчику я иногда.
Рожденные ползать до неба подняться не смогут.
Мне радость пилота, увы, не познать никогда.
– Здорово! – восхищался Андрей Сакеллари и, как обычно, любивший критиковать, подтрунивать, заметил: – Название никуда не годится! По-философски, узкое, рассчитанное на ограниченный круг человечества. Песня затрагивает и мою душу. Я тоже трудяга. Тоже вкалываю от зари до зари.
– Ну, ты и придира, Андрей! – вмешался Костя. – Уж если по-честному, то раньше всех поднимался на работу Васька-таксист.
Был у нас такой шофер эскадрильской полуторки. Он развозил грузы и людей от гарнизонных складов и казарм на аэродромные стоянки. Старше нас, всегда с прибаутками и, казалось, «под газом».
Костя продолжал:
– Вы, авиамеханики, еще дрыхли, а мы с Василием уже скатали на аккумуляторную станцию, где подзаряжались аккумуляторы с ваших «пешек» и мчались на аэродром. Потом Василий приезжал за вами.
Действительно, когда рано утром мы подъезжали к своим самолетам, там уже копошились – под брюхом и в кабине «пешки» – наши товарищи: электрики вроде Кости Григорьева, приборист Паша Александров, оружейник Ленченко. Я с механиком и мотористом готовили один наш самолет. А они сразу несколько, иногда все эскадрильские машины. Тяжело было электрикам втаскивать в чрево «пешки» длиннющий, из 12 банок аккумулятор, вдвое больше и тяжелее, чем аккумулятор грузового автомобиля.
Старшие механики, коим был я, отвечали, однако, за все. Зимой они начинали подготовку машины с расчехления моторов. Рутинная и небыстрая работа. Толстые, ватные чехлы длиною в четыре метра и столько же в ширину надо было сначала расстегнуть, затем, забравшись на плоскость, аккуратно скатать и стащить на землю. Работали вдвоем с мотористом. Затем проворачивали винт мотора. Он не проворачивался с первых толчков. В моторе застывало от мороза масло. Да и компрессия двенадцати цилиндров давала отпор. Потом запускались и прогревались оба мотора. Поглядывали на небо. Его затягивали облака. Как знать: летная погода или нет? Полетит комэск Попов или задержится? Кто знает? Как говорится, на пожарный случай зачехляли моторы, чтобы они не остыли. К вылету они должны быть прогретыми. В осенние промозглые дни, когда то ли осень, то ли зима, крылья и фюзеляж покрывались тонким слоем льда. «Пешка» тяжелела, могла не оторваться от взлетной полосы. Пробовали смывать гололедицу горячей водой. Еще хуже: где-то лед таял, а в общем увеличивался. Научились его сбивать с крыльев тонкими ветками. Достаточно очистить плоскости, как машину выпускали в полет. От вибрации самолета, тряски моторов лед отпадал через минуту-другую.
Втроем мне с механиком Григорьевым и мотористом Федотовым не всегда удавалось к вылету очистить крылья ветками. На помощь присылали оружейников, прибористов, электриков, всех, кто был свободен.
150
– И сколько же набиралось народу? – спросил Андрей Сакеллари, услышав от меня эту историю, – дюжина, две? И все ради одного Попова, для его взлета.
…Шел второй год перестройки. Мы, фронтовики, еще жили под впечатлением большого всенародного праздника – сорокалетия со дня разгрома фашистской Германии. С Костей Григорьевым мы встретились в санатории «Волжский утес», где я проводил отпуск. А Костя, страстный автолюбитель, примчался на своей серой «Волге» ко мне из Пензы. Не буду описывать радостные эмоции, возгласы, объятия, слезы этой встречи. Встал сразу вопрос, где отметить столь торжественное событие. Я удивился: «В чем вопрос? В моем номере». Костя как большой начальник крупного оборонного завода, наверняка член партбюро, уже начавшего кампанию борьбы против пьянства, покачал головой.
– Ты что, Володя, не знаешь, что распитие спиртного в учреждениях, домах отдыха запрещено. Нас застукают, и тебя отчислят из санатория. Тебе же надо подлечиться! Зайнаб – превосходная хозяйка. В багажнике припасены и коньячок, и закусь. Остается выбрать лужайку.
– Спасибо! Я тоже кое-что заготовил. И еще сюрприз. В номере лежит баян, что я выпросил у массовика-затейника санатория. Споем фронтовые.
– Чудесно! Но сначала подкрепимся на свежем воздухе, на солнышке. После дальней дороги при встрече друзей не мешает рюмочка- другая армянского коньячка.
Мы рассмеялись. Шутка сменяла шутку. Я решил попугать Костю тем, что лужайка находится на территории санатория, и нас могут и там застукать.
– Откупимся рюмкой водки! Притворимся, думали, что гуляем на нейтральной полосе, между санаторием и колхозной землей.
Пикник сопровождался фронтовыми воспоминаниями.
– Помнишь аэродром в Крынках, укатанное пшеничное поле, – говорил Константин. – «Пешки» упирались хвостами в картофельные грядки, брошенные бежавшим поляком. Мы ночевали возле самолетов. С наступлением холодов укрывались моторными чехлами. С головой, как водится. А чтобы не задохнуться, прорезали дырки в чехлах. Утром просыпались и смеялись друг над другом. У всех за ночь вырастали седые усы. Это иней оседал на губах. А помнишь, там же завтракали выкопанной и поджаренной на костре картошкой. Ходили с винтовками охотиться на лис и кабанов. Однажды подстрелили одного кабана пудов на десять. Оказалось, это – одичавшая свинья.
– Вот это я помню. Рассказывали, что один механик, откушав свининки, сломал зуб о застрявшую в туше пулю.
– Верно. Смешная история. Но охотники из нас не получились. Часто мы уходили в сторону нашей границы. Уже появились наши пограничники. Они разрешали нам переходить на нашу сторону. Мы садились на родную землю и молча долго курили. Каждый, наверное, вспоминал свой родной дом. А знаешь ли ты про мышиную эпопею в Крынках?
– Что-то не припоминается.
– Так слушай! Я был ее героем в кавычках и виновником. Хотя как сказать. Однажды «пешка» вылетела на разведку и вскоре вернулась. Как всегда, скандал. Отказала рация. Без радиосвязи что за разведка! Пришел инженер полка Пшенников, любитель снимать стружку. Помнишь его? Ходил вразвалочку. Вместо самолета говорил аэроплан, причем произносил – «ероплан». Стали вскрывать аппаратуру в поисках причины отказа. И что же обнаружили? В проводах – двух сгоревших от электрозамыкания мышей. И смех, и грех. Инженер кричит: «Задраить все дырки!», ну, значит, чтобы мышь не пролезла. Задраили. Но дырки-то в рации служили вентиляцией. В очередном полете рация снова перегрелась. Возвращение. Скандал. Короче, мышиная возня кончилась, когда мы улетели на новый аэродром, дальше на запад.
…Костя стал торопиться в дорогу, но я настоял пойти в санаторский корпус, в мой номер, где хранился баян. Отпускать Костю, не услышав его лирического голоса, я не мог. Правда, спевки, как в молодости, не получилось. На баяне я не играл лет десять. А Костя тоже запамятовал отдельные слова песен. В общем, комнату оглашал смех, крики, возгласы. «Давай проигрыш», «Стоп, не та тональность!» Словом, репетировали. Зайнаб смеялась и сказала:
– Смотрю я на вас. Ну, как мальчишки. Вздорите. Обнимаетесь. Представляю вас молодыми, юнцами. Как хорошо, что вы не потеряли этого мальчишества.
Костя обещал написать про свою 4-ю «эскадру», о которой я в «Воздушных разведчиках» даже не упомянул. Прислал четыре пространных письма, каждое с интервалом в несколько месяцев. Он просил простить «за некоторый сумбур» в хронологии.
– Ты, наверное, знаешь, в Монино после войны открыли музей авиации. Я посетил его с экскурсией. Честно говоря, ехал туда с замиранием сердца. Как-никак, ожидал встречи с юностью. Не вышло. Увидел там одну, всего одну «пешку». Подошел к ней, погладил и задумался. Выглядела она сироткой, одной из многих тысяч, что были изготовлены и воевали, а потом были переплавлены. Так, наверное, и человек, пережив своих сверстников, остается одиноким.
В авиации бывают чудеса, писал Костя. В ходе освобождения Ленинграда один наш экипаж полетел на разведку линии Маннергейма, на Выборг. Разведчики не вернулись. Спустя месяц вдруг на аэродроме появился стрелок-радист пропавшего экипажа по фамилии Гришин. Мы обступили его. Возгласы удивления, расспросы. И вот что он нам поведал. Погода в день полета была сносной. Летчик вел «пешку» под нижней кромкой облаков. И вдруг Гришин увидел, что параллельным курсом летят «мессеры». Фашисты заметили краснозвездный бомбардировщик и открыли огонь. «Пешка» потеряла управление. Стрелок-радист очнулся в воздухе. Свистело в ушах. Дернул кольцо, и парашют раскрылся. Его тряхнуло и с ног ветром сдуло унты. Он приземлился в полесье. Без еды, одежды, без спичек он пробирался по болотам из-под Выборга 20 дней. Последние двое суток, вконец обессилев, он полз на восток, к линии фронта. На его счастье, Красная Армия начала наступление, его подобрали наши пехотинцы. Он остался жив. Один раз я встретился с ним в Казани. Он был единственным человеком, вернувшимся в эскадрилью после жестокого воздушного боя.
И ТОКАРЬ, И ПОЭТ
С Андреем Сакеллари нас подружила любовь к поэзии. В польском городке Крынки мы поселились вместе в бедной хате белорусской крестьянки. И усталые после тяжелого технарского дня, умудрялись до полуночи читать друг другу новые стихи, бесконечно спорить об их достоинствах и недостатках. Андрей был родом из Подмосковья. Служил рядовым в ПАРМе (полевых авиаремонтных мастерских). Токарь-умелец, год обучался в Литературном институте столицы. Он был старше нас, 1913 года рождения. Росточка был небольшого. Зато энергией и задором нас превосходил. Говорил, что в жилах его течет греческая кровь, подтверждение тому фамилия. Хотя по виду был чистый россиянин. Жаловался на солдатскую норму харчей и обмотки с башмаками. В них зимой замерзал. А работал порой сутками на допотопном станке, установленном в кузове грузовика «ЗИС».
Моя «Песня авиационного механика» вызвала у него философские рассуждения.
– Как загадочно устроен мир, – начал Андрей очередной разговор. – Одних судьба возносит к облакам, к славе, блестящим орденам и медалям. Труд других, большинства человечества – «тяжкий и скромный», как поется в твоей песне про механика. Но в блеске геройских орденов летчиков есть отблеск и моего труда. Кто, как не пармовцы, латали дырки от пробоин в самолете? Кто сваривал треснувшую моторную раму? Мы – токари и сварщики.
Андрей поведал мне историю – единственный, по его мнению, трудовой подвиг пармовцев на фронте. Дело было на смоленском аэродроме, зимой. К пармовскому «ЗИСу» пришел техник украинец Симерий и загадочно попросил у Андрея одеться и пойти с ним к самолету. Симерий приказал механикам раскапотить мотор и указал Андрею на блок цилиндров. «Бачишь?» – спросил он токаря. Андрей поднялся по стремянке к блоку и увидел в нем пробоину от вражеского снаряда. «Сможешь сдобрить?» – спросил техник. Андрей покачал головой, но сказал, что попробует. Сварочные работы не годятся: блок изготовлен из особого металла. Остается одна возможность – наложить на пробоину фасонную заплату из стального листа. Выгнуть ее под конфигурацию блока, вырезать свинцовую прокладку. Просверлить и нарезать резьбу для шести отверстий. Наконец, крепко затянуть болтами.
Симерий согласился и поднес палец к губам. Мол, все это между нами, тайна. Такого ремонта на моторе боевого самолета не полагалось делать. Однако Андрей управился за сутки и посоветовал опробовать мотор должным образом на земле, а после облетать в воздухе. Эксперимент завершился успехом. Мотор работал отлично, даже выработал моторесурс. Обычно списанные моторы с «пешек» устанавливались на танках. Андрей с улыбкой предвкушал удивление танкистов, получивших мотор с заплаткой.
В начале 1943 года среди нас, фронтовиков, – добавил я – ходили слухи, будто грядут скоро перемены. Якобы к этому сроку, по планам, намечено закончить перевооружение Красной Армии. В 1942 году наши заводы сделали в шесть раз больше танков, чем гитлеровская Германия. Заводы строились в начале первых пятилеток. То были тракторные и автомобильные предприятия. Их продукция – основные узлы и детали – рассчитывались с учетом вероятной установки на танках и самолетах. Еще в 1931 году наша промышленность дала стране 200 тысяч тракторов. Знатоки за рубежом отмечали: «Россия задавила Гитлера своими танками».
Андрей Сакеллари оставил так много тетрадей с воспоминаниями. Его жизнь похожа на жизненный путь многих моих дорогих однополчан. Они также начинали трудиться у станков, в рядах молодых строителей социализма. Свою исповедь Андрей начал так:
«Себя помню с ранних лет, помню даже февральскую революцию, некоторые факты, домашние разговоры. Лучше помню Октябрьскую, гулом артиллерийских орудий, доносившихся до нашего подмосковного Кудинова, где мы жили.
Жили скромно. Отец был земским страховым агентом. Снимали небольшую квартиру. С мальчишеских лет мною владела мысль быть самостоятельным, не одалживаться у родителей. В школьные годы я умел вязать бредень, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. Чуть позже, подростком вместе с братом охотились, били из берданок белок. За шкурку платили рубль. Вылавливали карасей, линей, окуня, щуку. Отец отвозил живую рыбу в Москву, продавал в ресторан. Своего надела не было. Мы нанимались исполу изготовлять деревенским вдовам торф, полоть картошку, подрабатывали на кустарных кирпичных фабричках.
Старшего брата призвали в армию, а я в 28-м году вступил в комсомол. Началась культурная революция, перво-наперво ликбез – мы обучали крестьян грамоте. Их знания потом проверяла комиссия (учитель, представитель сельсовета и комсомола). Липы быть не могло, все делалось всерьез. Потом – книгоношество, брали в библиотеке книги, развозили по домам. За все надо было отчитываться. Начали прижимать богатеев. Реквизировали сразу два помещения. Одно под комитет бедноты (комбед), другое – под клуб. Обустроили клуб скамейками, проводили собрания, крутили кинопередвижку. Света, разумеется, не было. Нужно было попеременно крутить "динаму", а это работа не шутейная.
Еду в Ногинск, в райком комсомола, прошу направить на завод учеником токаря. Я встал к станку сразу в третью (ночную) смену. Радости не было предела. Под старость напишется: "В кармашке метр, кронциркуль, нутромер как классовые символы в металле обязывали подавать пример и мир, ниспровергая, утверждали. Романтика станка и заводской гудок, и получить по группе "А" свой месячный паек: не это ли предел земного счастья? Ты был опорой матери больной, ты был кормильцем младшего братишки. В чулане темном, за сырой стеной, никчемные в углу пылились книжки". Работа нравилась. В первый месяц я, сопляк, принес домой зарплату – 140 рублей. Невиданные деньги.
В 1936 году меня призвали в армию. Зачислили в пулеметный эскадрон. Сочинял стихи. Одно из них – "Знакомство" – было напечатано в газете Московского военного округа "Красный воин". Словами песни о нашей дивизии заинтересовался известный тогда композитор Лев Книппер. Со своими виршами я выступал по праздникам в Колонном зале в Москве. Это дало мне повод возомнить, что я самородок. Таких, из рабочей среды, партия поддерживала. После двух с половиной лет службы я поступил на заочное отделение Литературного института.
Мое учение, увы, продолжалось недолго. Вернулся из армии старший брат. Он женился, стали жить под одной крышей. У него родился сын. Поселился у нас еще племянник. Ты представляешь, как мне было трудно совмещать сменную работу на заводе и учебу в обстановке перенаселенности. Но случилось самое невероятное, хотя – естественное. Я влюбился в 17-летнюю красавицу. Ради этой любви стоило пережить все муки бытовых неудобств и вообще все муки, выпавшие на мою долю. Ее звали Рая, и я прожил с нею всю зрелую жизнь.
Как и в молодости, я посвятил много сил общественной работе. В партию вступил в 1950 году. Окончил Заочный институт марксизма- ленинизма, сотрудничал в обществе "Знание", был лектором по международной политике. Я читал Ленина и Сталина. Ты тоже их читал. Согласись, что Ленин труден для понимания. Он всеохватен, его натура, его язык огранены многомерно. Он анализирует со всех сторон. А чем импонирует Сталин? Лаконизмом. Готовыми выводами. Его речи не требуют труда мыслить: глотай, что подано. Все просто и ясно, хотя в жизни нет ни простого, ни ясного. Все противоречиво.
Пишу с трудом. Не пишу, а как бы вырисовываю буковки. Старость. Сводит пальцы. Обнимаю. Твой Андрей».
«Дорогой Андрей! Ты знаешь, я тоже был влюблен в юную красавицу. Но быстро обнаружил, что кроме пылкой любви нас ничего не связывало, нам не о чем было поговорить. Она, как Бэла у Печорина, после страсти молчала. Ее звали Катя. О чем она думала, я так и не узнал. Наверное, о замужестве. Лишь под старость она написала, что поняла мое "нравоучение": птицы вьют гнезда, когда научатся летать, и решила расстаться. Вышла замуж за летчика-узбека. Он видел в ней рабыню, а Катя мечтала об учебе в институте. Порвала с мужем и осталась одна с маленьким сыном. Трудно было, очень трудно. Но она проявила волю, добилась заветного – диплома педагога.
Андрей, за многие годы дружбы я познакомился с десятками твоих прекрасных стихов о любви, рабочем человеке, о природе, о земле, о "елецкой махорочке", о "технарях". В них много самобытных образов. Жду от тебя новых стихов о родной елецкой земле, о природе. Не поддавайся на конъюнктуру. Для меня ты все равно останешься токарем-самородком, поэтом от народа. Обнимаю, и не пиши много, если трудно с суставами рук».
Перестроечная «гласность», как ураган, разметала старые представления. Разбухли от количества страниц «Огонек», «Московские новости» и другие издания, которые стали ставить под сомнения наши идеалы. Уж на что мой близкий друг Андрей Сакеллари был умнейшим человеком, но и он попал под шкив «приводных ремней» перестройки.
Андрей жаловался в письме: «В общих чертах, сам понимаешь, одинокая старость, да еще на фоне очередной «революции» и надоевшего словоблудия. Фальшью, ложью, лицедейством забиты все поры организма и сознания. Моя слабость – пристрастие к познанию, философии, органическая приверженность к порядочности в переплетении с наивностью и верой в человека терпят фиаско. А ведь вся жизнь отдана истому труду, вере в будущее, справедливости, светлой надежде. Увы, увы!»
Однако токарь-умелец, прирожденный поэт не мог до конца расстаться с иллюзиями. Он не мог жить без стихов собственного сочинения, сотрудничал в елецкой газете «Красное знамя», созданной при ней «литературной группе». К сожалению, попал под влияние ее руководителя, бывшего зэка, репрессированного политического заключенного. Андрей присылал мне свои стихи. В одном из них воображалось невообразимое для нас с ним. Он писал, что нам повезло служить в авиации. А если бы нас призвали в НКВД, то заставили бы охранять заключенных, быть карателями, палачами. Ох, Андрей!
После августовских событий трагического 1991 года он прозрел. Андрей Сакеллари писал: «В стране воцарилась духовная деградация общества, коррупция, воровство, поголовное пьянство, проституция, разрушение экологической среды. Конечно, и при "развитом социализме" существовали эти явления, их называли "пережитками капитализма". Но не в таких ужасающих размерах, как при горбачевском правлении и реформах Ельцина».
Разочаровалась в перестройке и моя фронтовая подруга Катя. Было время, когда она писала, что надеется на лучшее и связывает это с Горбачевым. Спустя два года она еще не теряла надежды, но сообщала, что «мы устали, мы в годах, а спокойствия нет. Много говорят о заботе о ветеранах, но на местах только разговоры».
Катя прожила нелегкую жизнь. В восемнадцать лет пошла добровольно в армию, на фронт. Работала в нашем батальоне аэродромного обслуживания – БАО. Ей выхлопотали льготы как участнице войны. Пенсионерка Катя писала: «Похвастаться нечем. Я такой старости не ожидала. Обидели наше поколение, сделавшее нашу страну непобедимой, хотя и были недостатки. Но такого разгула, как сейчас, вандализма, обмана – не было. Обидно за Россию». Катя сообщала, что пенсии едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Ее родной Серпухов был процветающим городом, а теперь предприятия закрыты.
В письмах других моих однополчан также не было прежней радости, уверенности в завтрашнем дне.