Loe raamatut: «Карта моей памяти. Путешествия во времени и пространстве. Книга эссе»
Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Союза российских писателей (2016)
Серия основана в 2004 г.
В подготовке серии принимали участие ведущие специалисты ИНИОН РАН
Главный редактор и автор проекта «Письмена времени» С. Я. Левит
Составители серии: С.Я. Левит, И.А. Осиновская
Редакционная коллегия серии:
Л.В. Скворцов (председатель), Е.Н. Балашова, П.П. Гайденко, И.Л. Галинская, В.Д. Губин, Б.Л. Губман, П.С. Гуревич, А.Л. Доброхотов, Д.В. Ефременко, Г.И. Зверева, В.К. Кантор, И.В. Кондаков, М.П. Крыжановская, Л.А. Микешина, Ю.С. Пивоваров, А.К. Сорокин, П.В. Соснов
Редактор М.П. Крыжановская
Серийное оформление: П.П. Ефремов
Как известно, время и пространство перетекают друг в друга, но в памяти человека это переплетение наиболее интересно. Попытка разделить мои путешествия на путешествия во времени и пространстве, возможно, не самая удачная, поскольку все они есть творение моей памяти, моей способности понимать мир. Но как-то их надо было структурировать, я и попытался это сделать.
И еще два слова: всю свою жизнь я считал себя домоседом, чувство дома было очень сильно, об этом и первая моя повесть «Два дома» (1975), но вдруг с удивлением увидел, что поездил я тоже немало. А в юности думал, что единственным моим путешествием будет уход в ту или иную книгу. Но и книжные путешествия всегда были открытием новых миров, которых до меня не замечали.
Дорожные жалобы
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил,
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..
А.С. Пушкин
Эстонские интервью
1. Владимир Кантор, русский европеец
Борис Тух
Газета «Столица» (Таллин, 15.06.2009)
Доктор философских наук, профессор Высшей школы экономики, писатель и литературовед Владимир КАНТОР, по оценке французского журнала «Le Nouvel Observateur», входит в список двадцати пяти крупнейших мыслителей современного мира. В Таллин он приезжал неоднократно, в этот раз его привели сюда сразу два события.
Первое – «Лотмановские дни» в Таллинском университете, в рамках которых состоялись международная конференция «Пограничные феномены культуры» и презентация сборника Института философии РАН «Юрий Михайлович Лотман», редактором которого является В. Кантор.
И второе – презентация романа самого Владимира Карловича «Крокодил» (1986, первая публикация в журнале «Нева», 1990, № 4) в эстонском переводе. Ряд книг Кантора посвящен осмыслению пути России как европейской державы и такому феномену, как русский европеец.
– Владимир Карлович, чем объясняются ваши тесные связи с Эстонией и как они возникли?
– В Москве на одном круглом столе мне уже задавали вопрос: «Почему у вас такие тесные связи с Эстонией?» Я ответил: «Потому что у меня здесь много друзей. Первым был Эдуард Тинн, который 40 лет назад меня впервые сюда привез. И для меня это была первая Европа. Которая тогда казалась настоящей. Другой Европы я не знал: ведь я был невыездным. Для меня Эстония была знаком того, что Европа для нас возможна. Конечно, существовали где-то там, в недоступности, английские лужайки, парижский шарм, немецкий порядок, но ощутить это нам было не дано. Вдруг это все выдумка?»
– Выдумка?
– Один видный советский шекспировед никогда не был в Англии. Его не выпускали. И тут случилась перестройка, и ему разрешили поехать. Он наотрез отказался: «Никуда я не поеду, никакой Англии нет, ее большевики выдумали, чтобы нам не так скучно жить было!» – «А Шекспир?» – «И Шекспира выдумали! Вы просто не представляете себе, на что большевики способны!»
– Признайтесь, что эта история – придуманный вами гротеск!
– Конечно.
– Он перекликается с новеллой Веллера «Хочу в Париж». Герой ее с детства мечтал о Париже и уже пожилым человеком смог, наконец, поехать туда по профсоюзной путевке. И с ужасом обнаружил, что тот Париж, который ему показывают, – декорация, муляж для советских туристов…
– Понятно. Это ощущение нереальности происходящего едва ли не каждый из нас испытывал, впервые попав за границу. Когда я впервые оказался в настоящей Европе, в Германии, в Кёльне, я поехал к Кёльнскому собору, глянул на него и задумался: он в самом деле существует, или все мне только метится. Я так много о нем читал, слышал… Проходят негр, китаец – им это великолепие в сущности до лампочки. А для меня оно так много значит! Я решил: если это и вправду не фантазия, то я зайду туда не сейчас, а через два дня!
– Но вы-то в существовании Европы не сомневались?
– Когда я увидел Эстонию, я понял, что Европа – не выдумка. А как вы помните, в те годы в Эстонии все умели говорить по-русски. И можно было ощущать себя дома – и в то же время в Европе. Это было совершенно удивительное состояние.
– А сегодня?
– Сегодня… в Москве мне говорят: «Понятно, почему эстонцы тебя перевели! Потому что они будут читать твоего „Крокодила“ и восхищенно ужасаться: „Вот видите, какова Россия! Автор из России? Значит, правду написал!“ Так что ты предстаешь клеветником России. А задача у нас какая: избегать фальсификации! Значит, ты работаешь на врага».
А узнав, что меня и поляки перевели, те же люди добавляют: «А поляки тем более Россию ненавидят!» В советское время я много писал об эстонских прозаиках: Яане Кроссе, Мати Унте. С Мати Унтом мы славно болтали. С Леннартом Мери как-то ехали в одном купе, потом общались, он был невероятно умен и очень много знал, подарил мне свои книги, а потом перед моим возвращением в Москву мы в его доме пили всю ночь, так что на следующее утро в аэропорту, в накопителе, мне казалось, что я вот-вот умру…
А однажды Эстония меня спасла. Я работал тогда над романом «Крепость», написал первые десять глав – и тут пошли сумасшедшие обыски у моих друзей. Возле моего дома дежурила машина, меня несколько раз останавливали на улице, проверяли документы и задавали вопрос: «А почему вы не едете в свою Америку?» Я отвечал: «У меня своя Россия есть!» «Вам было бы там лучше, – советовали они мне, – за вами не ходили бы по пятам». В «Крепости» один из персонажей называет членов Политбюро на трибуне мавзолея «15 человек на сундук мертвеца». Уже за одно это в начале 1980-х можно было сесть! И я попросил моего друга Эдуарда Тинна увести эти десять глав в Эстонию. А в 1986 году забрал их и начал дописывать роман. Точнее, переписывать – с самого начала. В 91-м, во время путча ГКЧП, друзья звали меня к Белому дому, а я как раз дописывал последнюю главу. Они говорили: «Ладно, дописывай, а потом подумаем, куда ее прятать». Тогда казалось, что ГКЧП и в самом деле может одержать верх. Потом, правда, я намучился с романом уже по другому поводу: редакция журнала «Октябрь» потребовала сократить рукопись вдвое, так как длинные романы уже никто не читает. В полном виде «Крепость» вышла только отдельной книгой.
– Главного героя «Крепости», школьника Петю, вы наделили собственной биографией?
– Я там многое взял из своей биографии.
– В том числе бабушку – основательницу Компартии Аргентины?
– Да, мои бабушка и дедушка некогда вынуждены были эмигрировать в Аргентину, спасаясь от царской охранки. И там они организовали КП Аргентины. А в 1926 году вернулись в СССР, где через 11 лет дедушку посадили «за троцкизм». Правда, вскоре выпустили… Дедушка умер, когда я был совсем маленьким, а вот бабушку помню хорошо.
– Почему они уехали, понятно. А почему вернулись в СССР?
– Они верили в СССР, в большевистский строй. К тому же у бабушки возник конфликт с лидером аргентинских коммунистов Кодовильей, который даже исключил ее из партии. Кодовилья, кстати, был вначале просто уголовник, его мои бабушка и дедушка в тюрьме распропагандировали. Им казалось тогда, что разбойники – реальный резерв революционной партии.
– Все-таки какая из ваших ипостасей главная? Писатель или мыслитель?
– Одно без другого просто невозможно.
– Да. Хотя многие нынешние писатели успешно опровергают этот постулат.
– Значит, они не очень хорошие писатели. В России всегда большой писатель был еще и философом. Даже если он не писал философские трактаты.
Достоевский до сих пор воспринимается Западом как крупнейший российский философ. В Германии как-то я общался с их профессурой, и они меня просили назвать крупнейших русских философов. Я называю: Чаадаев, Соловьёв. Они их не знают. Я говорю: Достоевский. «О, Достоевский – это да!»
– Одна из ваших первых книг была о «Братьях Карамазовых»…
– Совершенно верно. Это был 83-й год. Вообще есть два вопроса, на которые у меня заранее готовы ответы. «Когда вы пишете?» – «Я пишу все время. Даже когда не сижу за письменным столом». «И какая следующая ваша книга?» – «У меня в работе одновременно несколько книг, и я не знаю, которую закончу первой».
– Вы даете кому-нибудь читать рукописи до того, как они становятся книгами?
– У меня есть несколько друзей, на чье мнение я полагаюсь. Знаете, у Чаплина был один знакомый, старый еврей, которому Чаплин платил большие деньги за то, что тот первым смотрел каждую новую картину и показывал пальцем – вот тут не смешно, надо переделать. Это дорогого стоило. Я доверяю мнению жены, Марины, и питерского литературоведа Сани (Самуила) Лурье. И если обоим что-то не понравится, значит, я переделываю этот кусок.
– Русский европеец, по-вашему, это человек, который любит Европу, стремится в Европу, но в глубине души опасается, что она – иллюзия?
– Нет. Русский европеец относится к Европе без иллюзий. Понимая, что сама Европа – недостаточно европейская. Она неадекватна тем идеалам, которые были заложены триадой: античная философия – римское право – христианство. Эта триада не раз давала сбои; XX век вообще – сплошной сбой: Италия, Германия, Россия, которая до Первой мировой войны была, безусловно, частью Европы.
– А как же тогда изоляционистская политика Александра III и Николая II?
– Так эти два последних царя и рубили под корень русскую Европу. И Российскую империю, которую погубил именно русский национализм! Если бы Россия не ввязалась в Первую мировую войну, все шло бы совершенно иначе. Россия уже поднималась как Новая Америка, по словам Александра Блока. Дума впервые заработала реально.
– Причем ведь в 1914 году у России не было реальных оснований воевать с Германией?
– Не было. Но Николай позволил уговорить себя. Помните, в советское время ходил анекдот, что Николая II надо наградить орденом Октябрьской Революции за создание революционной ситуации в России? У России с Германией были прекрасные отношения! Можно сказать, Германия создавала Россию. Немецкое влияние было сильно еще со времен Петра, Екатерины… Вся русская философия создавалась под влиянием немецкой.
– И до 1914 года они воевали между собой только в Семилетнюю войну, в которую, строго говоря, России тоже не было резона вмешиваться?
– И которая закончилась вполне благополучно. Во-первых, оказалось, что русские полководцы умеют воевать не хуже Фридриха Великого, а Кант некоторое время как житель Кёнигсберга был российским подданным, и мы вправе считать его великим русским философом. А во-вторых, государства ко взаимному удовольствию помирились… как бы ни поносили за это впоследствии Петра III.
А вот Николай II совершил роковую ошибку. Да он всю жизнь их совершал! Его сейчас пытаются обелить, мол, человек, в сущности, был неплохой и про 9 января не догадывался. А как же не догадывался, если в его дневнике я собственными глазами прочел, что накануне генерал-губернатор Петербурга предупреждал его о готовящемся шествии и о том, что будут приняты меры, характерные для военного положения, и царь ответил: «Поступайте, как знаете!» И потом записывал: «Как грустно, столько погибших!» Он знал, что будут расстреливать людей, которые выйдут с его портретами, хоругвями!
– Вы считаете, что для России естественное состояние – многонациональная и многоконфессиональная империя, а не национальное государство с православием в качестве едва ли не официальной религии?
– Имперское мышление и национализм исключают друг друга. Вот про немцев один мудрый человек сказал, что немцы не смогут стать империей – слишком националистичны. Так оно и случилось.
2. Владимир Кантор – философ, сокрушивший варварство
Олеся Лагашина
(«День за днем», Таллин)
Французский журнал «Nouvel Observateur» назвал его в числе 25 самых значительных философов современности. Другие наградили его титулом величайшего из ныне живущих русских философов. Сам он о своих достижениях рассказывает с юмором, оживляясь, когда речь заходит о его художественной прозе.
Олеся Лагашина
Даже премию Генриха Бёлля, по его словам, он получил случайно – в том смысле, что неожиданно. В Таллин профессор, доктор наук, член редколлегии журнала «Вопросы философии» Владимир Кантор приехал со скромной целью поработать в лотмановском архиве и вдали от московской суеты приняться за новый роман.
«Пробираясь, как в туман, от пролога к эпилогу»
Впрочем, с архивом вышла незадача: к своему великому сожалению, таллиннский гость обнаружил, что архив до сих пор находится в неразобранном состоянии и работать с ним нельзя. Так что планы собрать дополнительные материалы для подготовленной им книги о Лотмане, которая должна войти в серию книг Академии наук о наиболее крупных мыслителях советской эпохи, так и остались планами.
Но ему и без того есть чем заняться: лекции в Таллинском университете по философии литературы, встречи, презентация книги «Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса», выступление в Русском театре и собственно – роман. Что за роман? «Я ни об одном никогда не рассказывал до написания. У меня их несколько, некоторые из нихп ереведены. Я рассчитываю работать над ним несколько лет. Нет, с Таллином он никак не связан. Не буду говорить, а то проболтаюсь».
Говоря о своей последней книге, посвященной русскому имперскому сознанию, он утверждает, что выступает не как критик или апологет империи. Он – диагност.
«Империя в массовом сознании воспринимается не так, как специалистом. В массовом сознании империя – это носительница зла. Я не даю оценок, а только определяю, при каком диагнозе государство может прожить дольше».
Философ – человек явно увлекающийся, последующие четверть часа он с удовольствием рассказывает о зарождении Европы как империи, о разнице между империей и деспотией и об истории Древней Греции, попутно украшая повествование анекдотами про Александра Македонского. Евросоюз? Да, и Евросоюз – империя. Как это сочетается с демократией? Да очень просто: Великобритания считается образцом демократии, она же одновременно одна из крупнейших империй мира. Просто люди, которые противопоставляют империю демократии, путают ее с деспотией.
Анекдот от Владимира Кантора:
Когда Александр Македонский обратился к дельфийскому оракулу с вопросом, сумеет ли он победить, идя на Восток, пифия сказала ему: «Сегодня не время для пророчеств». Тогда он сгреб ее в охапку и потребовал ответа. «Ну, с тобой, Александр, не справиться», – отвечала пифия. «Это я и хотел услышать», – сказал Александр.
Вопросы партийной философии
Спустя некоторое время он с той же непринужденностью рассказывает о себе:
– Я полукровка, поэтому у меня были проблемы с поступлением в университет, потом с поступлением в аспирантуру ИМЛИ. Тем не менее в аспирантуру я попал, хотя и в другой институт, окончил, и там ко мне стали приставать с партией. На дворе, между прочим, 1973 год. В партию я вступать категорически не хотел, хотя мне надо было всего-навсего перенести документы из одного кабинета в другой. А я все время «забывал», хотя поручители у меня были. Ну, меня и спрашивают – как там с партией-то? Я говорю, что все никак не могу принести документы. «Вы что, год их переносите?» – «Да все как-то недосуг». – «Ну, и нам недосуг оставить вас на работе». Пошел я не солоно хлебавши по Москве в поисках работы. А был тогда такой замечательный философ – Мераб Мамардавшили. Я ходил на его лекции, поскольку делать мне было все равно нечего, задавал вопросы и удостоился большой чести: он стал приглашать меня на кофе после лекций.
Как-то, сидя за кофе, он спросил: «А где вы, Володя, сейчас работаете?» Я ответил: «Честно говоря, нигде». – «А почему бы вам не поработать в «Вопросах философии?» У меня было очень смутное представление о том, что это такое. Но я отдал главному редактору Ивану Тимофеевичу Фролову на отзыв какие-то свои опубликованные тексты. Он меня вызывает и говорит: «Мне нравится, как вы пишете. Я вас беру. У меня один вопрос: вы член партии?» У меня оторопь, я же ему не скажу, что меня только что отовсюду выгнали, потому что я не член партии. Смотрю на Мераба, а он сидит в больших очках, мудрый, как черепаха Тортила, и мудро на меня смотрит. И тут я вспоминаю: мне еще осталось два месяца до выхода из ВЛКСМ. Я давно не платил никаких взносов и забыл, что там состою, но тут я сказал: «Я член ВЛКСМ!» И был зачислен на эту работу.
Спустя несколько месяцев Фролов сообщил, что на журнал пришла разнарядка, и он хочет рекомендовать меня в партию. Я ему говорю: «В какую партию?» Он так растерялся: «То есть как – в какую?» – «Вы знаете, я предпочел бы кадетов». – «Больше тебе вопросов не задаю», – сказал он. Так я себе и жил.
«Своей судьбы родила крокодила ты здесь сама»
Баек в запасе у Кантора много: про то, как его чуть было не приняли-таки в партию на самом Политбюро, как он в очередной раз отказался в любимую партию вступить, заодно отказавшись от квартиры, дачи и личного автомобиля (оно и не удивительно, принципиальность в крови: его отец – тоже философ – в период борьбы с «космополитами» принципиально сменил русскую фамилию матери на еврейскую фамилию отца). С удовольствием он вспоминает про то, как, благодаря доброму гению Фролову, его повесть «Кёльн – Москва» была опубликована в философском журнале (самое место для художественных произведений), как бодался теленок с влиятельными литературными журналами…
– Свою первую повесть «Два дома» я носил всюду. Сначала я, как всякий интеллигентный человек, понес ее в «Новый мир». Там прочитали, им понравилось, но они попросили к ней предисловие от какого-нибудь влиятельного автора. А у меня никого не было знакомых в литературном мире. Я шапочно знал драматурга Розова и показал ему. Через три дня он позвонил мне сам: «Это надо публиковать». Но когда текст дошел до главного редактора, тот сказал: «Нет, тут Розова недостаточно, не будем мы это печатать, здесь клевета на старых большевиков». Потом я пошел к Сергею Баруздину в «Дружбу народов». Он прочитал, вызвал меня и начал бегать по кабинету: «Вы человек талантливый, я это вижу, но вы – мрачный писатель, вы – Достоевский, а Достоевские нам не нужны!»
А потом я написал роман «Крокодил», наиболее известный среди моих вещей. В «Дружбе народов» его даже смотреть не стали, пришел в «Октябрь», а мне какой-то молодой человек говорит: «И где вы видели в Советском Союзе таких людей?» Я говорю: «На каждом шагу». – «У вас какие-то странные шаги, вы не там ходите». Я ушел. И мне посоветовали напечатать его в Питере. «Крокодила» потом действительно опубликовали в «Неве».
Кремль не взорвал, но теще угодил
Этот же «Крокодил» принес ему в пасти премию Генриха Бёлля, благодаря которой писатель получил возможность шесть месяцев прожить в бёллевском доме. Правда, переводить на немецкий Кантора не особенно хотели.
– Слависты, которые меня пригрели в Германии, попытались пристроить один мой немецкий перевод. Наконец, сам влиятельный Лев Зиновьевич Копелев, друг Бёлля и известный диссидент, которого я знал еще по диссидентским делам, позвонил издателям. Ему сказали: «Да мы вам верим, что он хороший писатель, но что он сделал такого, что привлечет читателя, он пытался Кремль, например, взорвать? Нет? А как мы его продавать будем, мы уже столько русских напереводили – все лежит». И все же «Крокодил» был переведен на польский, сербский, сейчас уже готов итальянский перевод, а поляки даже поставили спектакль по роману.
Попутно Кантор защитил докторскую, а премия Бёлля дала ему возможность, наконец, получить квартиру – не «партийную».
– Теща когда-то моей жене говорила: «Ну кто он такой, пишет – никто не печатает. Ученый – какой-то кандидат, которого никто не знает». В итоге ученый стал доктором, а писатель получил премию. Мой приятель сказал: «Слушай, это теща тебя допекла, без нее ты бы ни премии, ни докторской не получил».
Что? Ах, 25 светил мировой философии и «Nouvel Observateur»… это такой «смешной штрих» в его биографии.
– Я тогда получил стипендию Фулбрайта, чтобы работать в нью-йоркских архивах. Американцы считают эту стипендию почти нобелевкой. Мне все говорили – такая удача. Приехал я туда, и тут меня действительно посетила удача: я ночью попал в Гарлем, а меня не зарезали. Двое бандитов проводили меня до метро, помогли доехать до дому. А потом вдруг приходит письмо из Парижа, где просят дать интервью для парижского журнала. Я ответил на вопросы и благополучно о них забыл. И тут вновь приходит письмо от редактора: срочно ваши координаты, к вам едет фотограф из Парижа. Оттуда в Нью-Йорк приезжает фотограф, который сообщает, что готовится какой-то особый номер. Проходит время. Номер вышел, а я его не могу найти. Звоню интервьюеру, а она мне говорит: «Вот передо мной номер, где вы идете по причалу Лонг-Айленда. А вообще-то это номер, посвященный 25 крупнейшим мыслителям современности».
Звоню жене: «Вот как врут на Западе. В России в таких случаях обычно говорят, что главный редактор – сволочь, интервью не пошло, фотографии оказались неудачными, а тут – врать, так по-крупному. 25 мыслителей, и вы среди них». И тут мне присылают журнал. Потом я приезжаю в Москву, показываю номер, и тут начинается: «У нас в журнале печатаются академики, а кто его назначил? Мы его не выдвигали!» Академики мне до сих пор этого простить не могут, один мне честно сказал: «Не вздумайте когда-нибудь подавать даже в членкоры, и не рассчитывайте».
Без клики легче
Составители списка «величайших» охарактеризовали Кантора как философа-универсалиста, который не умещается ни в рамки мыслителя, ни в рамки писателя, ни в рамки специалиста-интеллектуала. А поскольку одна из интересующих его тем – варварство и цивилизация, они окрестили его «сокрушителем варварства».
– Для французов, очевидно, важно еще и то, что я писатель. Это свойство французской философии, начиная от Вольтера и кончая Камю и Сартром. Но мне трудно сказать, какая муха укусила это жюри. Других претендентов они мне не назвали. Я бы назвал Мераба, если бы он был жив, но он к тому моменту умер. А других бы я тоже не назвал.
Его считают продолжателем философской традиции Достоевского, Соловьёва и Бердяева, и он не склонен с этим спорить:
– С Соловьёвым они угадали точно. И еще я очень люблю Чернышевского. Не случайно Соловьёв писал о нем как о великом русском мыслителе. Правда, Чернышевского в России не поняли, он ведь и в прокламации своей писал как раз о том, что не надо брать на вооружение ту идею, которой потом воспользовались большевики. И еще Чехова очень люблю. Если же говорить о художественных влияниях, я пережил влияние Толстого и Достоевского. В детстве на меня произвел сильное впечатление Толстой – даже не «Войной и миром», а автобиографической трилогией. Наверное, это как-то сказывается на моих текстах. Главный же толчок к прозе мне дал «Подросток». Впрочем, этих импульсов всегда много. Писать прозу я начал в пятнадцать лет, но все это казалось чем-то не тем. Потом просто не печатали. Я до сорока лет не издал ни строчки. А к той прозе, что самому кажется удачной, пришел так: после защиты кандидатской в тридцать лет у меня было ощущение, что жизнь идет впустую, и далась мне эта кандидатская, и тут приехал мой таллиннский друг Эдуард Тинн и будто вдохнул в меня витальность, я понял: надо возвращаться к прозе….
Он может увлеченно и серьезно рассказывать про особенности русского европеизма или долго и смешно делиться семейными преданиями про бабушку, Иду Исааковну Бондареву, ставшую основательницей аргентинской компартии и получившей в Испании орден Боевого Красного Знамени за по-хозяйски спасенные от франкистов военные карты, в спешке брошенные республиканскими штабистами. А когда все интересное уже вроде бы сказано – остановить на пороге, небрежно бросив что-то про сестру отца – аргентинскую писательницу Лилю Герреро, переводившую на испанский Маяковского. И признаться: «Мой любимый Стендаль говорил: чтобы тебя любили, надо быть в клике. Вот в клике я никогда не был. И мне от этого как-то легче».
Справка еженедельника «День за днем»
Владимир Карлович Кантор – культурфилософ, писатель, профессор Государственного университета – Высшая школа экономики (ГУ-ВШЭ) в Москве. Родился в 1945 году. Окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Института истории искусств (1973). Доктор философских наук, с 1974 года работает в журнале «Вопросы философии». В 1992 году получил премию фонда Генриха Бёлля. В 2005 году по версии журнала «Nouvel Observateur» вошел в число 25 крупнейших мыслителей современности.
Фото:
Олеся Лагашина
