В казачестве нет чувства начала и конца жизни. Нет у нас той поры, когда ты бы ощутил себя ребенком. Есть только время, когда ты был, хотя еще маленьким, но уже во всех смыслах казаком. С молоком матери я впитал в себя тысячелетнюю судьбу нашего казачества. Словом, я вобрал с молоком матери столько казачьего, сколь, а она, эта казачья жизнь, заключена всего в двух словах: «Помни о смерти». Как, бывало, сиротели наши станицы в годы малых или больших воин. Да, жизнь казака во власти превратностей судьбы. А еще казак не упустит случая постоять за свою вольницу. За нее и смерть ему не брат. Он разучился ее бояться в годы лихолетья, когда не известно было – какой стороной упадет монета его судьбы: то ли жизнью, то ли смертью? Но живуче наше казачье племя. Оно, что тот татарник колючий у дороги, копытами коней топтаный, колесами телег давленный, но придет пора его весны и он поднимется, зазеленеет и даст потомство. Вот такую силу, живучесть казачества увидел Л. Толстой в повести «Казаки». Но всегда в годину опасности подаст казак руку на братство. Не это ли роднит казаков друг с другом. А потому нет ли, скажем вслед за Н. Гоголем, в мире уз сильнее нашего казачьего товарищества. На том оно, казачество, и стоит по сию пору. Ибо великие минуты в истории казачества всегда порождали и великие чувства…

О роде Дауровых, о его зарождении мне мало что известно доподлинно. Известно то, что казачество в Сибирь пришло во главе с атаманом Ермаком. Здесь могилы наших дедов и прадедов. Когда-то они уходили, наши казаки-землепроходцы, дальше на Восток, за Байкал вплоть до Тихого океана, обживая пустынные дикие земли, дав начало великой стране на карте мира – Российской Империи. Поле долгих изнурительных походов больным, немощным казакам тогдашняя старая православная вера ставила монастыри. Те из казаков, что возвращались из Даурии Забайкалья, давали, как тогда водилось, прозвище Дауровых. Вот так или, похоже, так и пошел наш род Дауровых… Наш род знатных, домовитых казаков. Они ходили с Атласовым открывать, отвоевывать земли Камчатки. Ходили с Хабаровым, осваивая земли под пашни. Они отстояли Албазин пограничный с Китаем город, закрепив границу Империи по реке Амур. Я всю жизнь испытывал гордость и причастность к подвигам своих предков. Я был счастлив, что я родом не из тех, кто не помнит своего родства. Помнится, в Духов день мать всегда напоминала мне, что надо молитвой «сотворить память всем от века умершим казакам». Исповедовали наши предки, древнейшие пращуры старой веры, наставляла меня мать, чистоту, непрерывность пути жизни, дабы не был прерван этот путь, чтобы с каждым родом росла близость и единство всего казачества. Да, в казачьем роду, как говорится, не без урода. Но предки наказывали нам блюсти чистоту казачьей крови, чтоб быть во всем достойным своих предков в благородстве. Помню с детства, над моей кроватью памятью висела шашка деда моего поселкового атамана, а на косяке двери висела его нагайка – символ казачьей чести.

Венец жизни человека есть его память о ней. От памяти этой только и может пойти и передаться нам зов предков наших, которые сумели сохранить в веках гордое и святое слово «казак». Истоки слова этого, как и всего казачества, как не верти, идет от старой православной веры, от которой мы, современные казаки, и пошли. К истокам, к старым корням казачества не зря обратили внимание гении литературы. Л. Толстой писал о гребенских староверческих казаках. У Н. Гоголя герои «Тараса Бульбы» – казаки – старообрядцы. Наблюдая жизнь гребенских казаков, Л. Толстой записал: «Будущность России казачество – свобода, равенство и обязательная воинская служба каждого»…

2

Мое детство – это и есть начало моей казачьей жизни.

«Начало всегда приятно, писал Гёте, – именно на пороге надо останавливаться».

Мои первые воспоминания из детства чаще складывались из рассказов родителей. Одно из них я почему- то хорошо помню. Не знаю почему, но событие это заставило всколыхнуть мое сознание столь ярко, что оно осело в моей памяти на всю жизнь и даже впоследствии сказалось на моем мировоззрении. В младенческие годы я был счастлив тем, что был во всем представлен самому себе. Я просто захлебывался от моей вольницы. А мир, между тем, был богат вокруг меня всем тем, что составляет суть казачьей жизни и он вращался вокруг меня, не замечая меня.

Станица наша стояла в глухой стороне. За околицей станицы проходил тракт, по которому в любую погоду шли и шли этапы каторжан. И самым пронзительным событием из детства – была первая встреча с этапом. Память о том увиденном рубцом ляжет на мое сердце и будет болью отзываться всякий раз при очередной встрече с новым этапом.

Я хорошо и сейчас, по прошествии многих лет, помню тот летний жаркий день, выбеленное зноем пустое небо. От парома через нашу реку Шумную тракт тащился еще долгие версты до станицы Сбега, где каторжан заводят в баржи, а пароход, подхватив их, отправит несчастных на рудники дома Романовых то ли на юг до монгольской границы, то ли на север за полярный круг. В тот день, похоже, по тракту тащился этап из колонны людей, вытянувшейся на целую версту. По началу людей просто не было видно. В раскаленном воздухе плыло облако пыли, которая поднималась сотнями с трудом волочившие ноги. Пыль слоем лежала на одеждах несчастных. Пыль, похоже, скрипела у них на зубах, затрудняла дыхание. В тот злополучный день я был со своим двоюродным братом Пашкой. Мы проверяли в омутах под корягами свои рыболовные снасти – мордуши. Это плетеное из ивовых прутьев подобие большого кувшина с узким горлом. Тракт шел вдоль реки, так что вскоре мы услышали кандальный звон и увидели столб пыли в знойной тишине. Выглянув из-под высокого берега, я, было, полез вверх от любопытства на кромку берега. Но Пашка потянул меня за рукав вниз.

– Пошли… пошли…! Невидаль какая – каторгу гонят. Ты смотри над ними туча слепней, оводов, а там и шершни могут быть, – замахал руками Пашка.

– А это что такое шершни? – не отрываясь от происходящего, почему- то тихо спросил я.

– Это – зверюга на крыльях. Если ударит в лоб – тебе амба! Смерть – значит…, – смеясь, крикнул Пашка.

Павел был на два года старше меня и уже учился в первом классе станичной начальной школы. Он был на голову выше меня. Поджарый, костистый и слегка сутулый. «Шалопай этот Пашка, каких свет не видывал, – говорил о нем дед Дауров. – Ни одна драка не обходится без него».

– Пошли! – уже с силой дернул меня за рукав Пашка. – Пошли, а не то это зверьё загрызут нас.

Я вырвался из рук брата, и с осторожностью высунулся из-под обрыва. Теперь все пространство дороги занимало нечто шевелящееся сквозь облако пыли. Проступали лишь мутные очертания фигур, напоминающие движущиеся тени под неумолчный похоронный перезвон кандалов. И это несметное полчище оводов и огромных мух над головами каторжан, казалось, никто из них не замечал. Я вспомнил, как в жаркий день пастухи загоняли скотину в прохладные сараи: иначе, говорили они, от укусов слепней стадо взбесится и тогда поди собирай его.

А люди брели молча, среди носящихся кровососов, как ни в чем не бывало. «А может они не чувствуют укусов?» – подумал я.

– Что это за люди? – спросил я Пашку. Он не был мне другом, но зато он знал абсолютно все в этой жизни.

– Да… так! Пустяки… Убийцы и разбойники. Известное дело! Это не «политика». Тех везут на телегах, – деловито пробасил Пашка.

От реки пахнуло ветерком. Он мелкими вихрями пробежал по пыльной дороге, сорвал с лиц каторжан маски из пыли. И враз проступили худые, изможденные лица с желтым налетом и перекошенными губами. И вдруг я заметил добрые глаза.

– У разбойников таких глаз не бывает, – не оборачиваясь к брату, твердо сказал я.

Я видел глаза молодого человека. Он с немым вызовом смотрел на меня и, как бы говоря: мол, смотри на эту несправедливость, которая гонит нас, и запомни, что кандальная Россия восстанет под тревожный набат мятежа. За кандальниками потянулись телеги. За крайней из них шел мальчик. Он озирался по сторонам, то и дело отставал. Идущая впереди его женщина, не глядя, протягивала назад руку, мальчик ловил ее руку. Он был такого же как и я роста. Арестантская серая одежда на нем была, явно, с чужого плеча. Рукава солдатской шинели закатаны, сам подпоясан женским платком. Сквозь треснутый козырек картуза, наползавшего на глаза, видны были пуговицы глаз загнанного зверька. Старался он шагать широко, чтоб не отстать от телеги. Рядом с ним бежала приблудная, должно, собачонка. Мальчик так ни разу не глянул на своего верного «друга», хотя собачка билась у ног мальчика, но тот долго, не отрываясь, смотрел на меня. Я не знаю, о чем он думал? Но, уже отойдя, он еще раз обернулся в мою сторону и, махнув рукой, он, похоже, сбросил слезу…

А я еще долго смотрел на заднее колесо телеги, которое неумолимо катилось туда, откуда никому из них не будет возврата.

Вспоминая годы Гулага, которые я прошел в пору расказачивания, жизнь моя представляется той же телегой, за которой я, как и тот мальчик, спешу, чтобы не отстать от жизни. Выходит, судьба мальчика была все время со мной. И это было печально…

Я уже тогда на краю детства знал многое. И все это говорило мне о чем- то ином, что окружало меня в станице. Оно вызывало во мне и мечту, и тоску о чем-то пока мне не ведомом, трогали непонятной любовью неизвестно к кому или к чему…

То было время, когда на тысячах верст Сибири, как по пустыни, брели этапы каторжан. И для этих несчастных была мукой холод предстоящей ночи. Так рассказывала мне, автору этих строк, моя мать Прасковья Елупахина. С Поволжья они, ссыльные, шли этапом в Забайкалье около года. С ее слов, родившиеся весной на этапе дети умирали ближайшей осенью, если даже пережили лето…

3

Детство мое непрерывно было связано со станицей. В памяти тех младенческих лет моих задержались лишь некоторые лица, картины казачьего быта и отдельные события…

Среди этих событий было первое в моей жизни путешествие, самое необыкновенное. Сколько я помню себя, я мечтал о том дне, когда мне будет позволено забраться в седло нашего коня по кличке Башкир. Годы шли, но я не переставал об этом напоминать матери. В постоянном отсутствии отца все в доме решала мать. Мне не терпелось почувствовать под собою казачье седло, чтобы проскакать на зависть сверстникам станицы. Мать поначалу отнекивалась, но мое упрямство – я ведь казак! – поимело действие. Да, она поговорила со мной, но при этом заметила, что я еще мал. Вот как, мол, подрасту тогда и решим. Отца, бывало, по полгода пропадал в реке. Он работал на известного в городе золотопромышленника. Баржами на буксире парохода доставлял из южных степных богатых станиц зерно или товары, что приходили караванами из Китая. Правда, в доме еще оставался дед Дмитрий, некогда известный поселковый казачий атаман. Глуховатый, он, бывало, сажал меня к себе на колени и тогда я начинал ему рассказывать о своей горькой жизни. Он понимал, что даже ему не удастся перешагнуть мать и посадить меня в седло. Больше того, как я узнал позднее, дед и вовсе побаивался моей матери, староверки. Она была известна в станице, как раскольница. Ведь по ее наущению дед был вынужден бросить даже курить в доме. Правда, отец купил ему трубку, но она чаще была или пустой, или потухшей, но дед этого не замечал и не выпускал трубку изо рта. Я рассказывал ему про свои беды, а он, придвинув свое ухо ко мне, слушал мой горький рассказ о том, что мать не разрешает сесть на Башкира хотя бы во дворе дома. Дед, слушая, уныло кивал головой, посасывая пустую трубку. «Ты скажи матери, – громко вдруг начнет старик, – что ты стал казаком уже в первый же год жизни, когда крестный твой, атаман станицы, подарил тебе настоящее казацкое седло. А я подарил тебе атаманскую шашку и нагайку. Тогда сама мать облачила тебя в казачью справу. И на коня тебя крестный твой тебя посадил. Дали тебе в руку нагайку и ты счастливый сам ездил на виду у нас по над крыльцом, пока не заметила нас твоя мать. Она, всплеснув гневно руками, стала ругать самого нашего атамана за то, что ты еще мал быть в седле да и вовсе ты еще не казак. Тебя тут же сняли с коня. Но не таков был наш атаман. А ты в то утро своего рождения вдруг оторвался от рук матери и первые шаги сделал к отцу, но тут же развернулся и с первым словом «мама» заспешил к матери. А атаман вот что сказал:

– Казак должен после первого же шага и слова быть в седле. Таков казачий обычай. Ведь не зря говорят, что казак родился в седле. Да, хоть он и казак, но мал. Но вот мое слово атамана, мать, как только он сможет сесть в седло сам с крыльца, то я повезу его, как крестный, в городской Собор на посвящение в казаки, – говорил атаманским голосом крестный, так что его слышали пол – станицы.

А вот теперь, Яшка, слухай меня, продолжал дед мне на ухо, вот тебе гривенник. Ты его отдай немому Петьке, чтобы он помалкивал, когда он будет учить тебя садиться в седло с крыльца. Таково было слово атамана. Ты про то не забывай.

Так я и сделал…

Нашему работнику немому Петьке было около четырнадцати лет, но по развитию он далеко не ушел от меня, зато гривенник мой спрятал подальше в карман. И все же Петька стал моим первым наставлеником в верховой езде. Я помогал ему запрягать и распрягать коня, а он разрешал мне водить коня на водопой на нашу за огородами речушку Песчанку. Зато там я мог с ограждения моста, цепляясь за гриву, забраться на коня и прогарцевать по мелководью ручья, разгоняя губастых пескарей. Что было бы – узнай про это мать!

Но такое счастье было так редко…

Мать заставляла помогать сестре Верке. Она была на два года старше меня. Сестра заставляла меня следить за курицей – наседкой с цыплятами среди грядок огорода, чтобы коршун, не дай Бог, утащил цыпленка. Дед, видя такое дело, выйдет на крыльцо: якобы трубку раскурить – крикнет мне.

– Ну, что, казак, опять к девчонке тебя поставили, – начнет подтрунивать дед, – Нет, не быть тебе казаком, коль от женской юбки не отстанешь. Дома – за мамкиной юбкой, тута – за Веркиной.

Слова деда задевали меня до слез. Я бежал к матери жаловаться на деда.

– А ты не слушай его, – говорила мать, целуя меня в макушку, – Он и сам уж, поди, не казак. А ты спроси его – сможет ли он сам сесть с крыльца на коня? Думаю, он не сможет. Вот тогда и ты посмеешься над ним…

Время шло. Уж я и не помню, сколько гривенников от деда попало в карман Петьки. Но я научился садиться с крыльца. Хотя мог сесть и со ступени крыльца. Я к матери – позволь сесть на коня, а та и слушать не желает. Мол, погоди еще. Я к деду: были слова крестного, нашего атамана, что если я сам сяду в седло с крыльца, то я казак. Да, были, говорит дед. А мать не хочет, чтобы я стал казаком, утирая слезы, говорю я.

– А ты вот что сделай, – выслушав меня, он, хитровато поблескивая орешками своих карих глаз, сказал. – Вон, видишь дом крестного… Вот! Ты иди к нему и спроси: «Атаман, когда я стану казаком?»… Иди смело. А мать твоя, она вовсе и не казачка, а раскольница.

Так говорить на мать я даже деду родному не мог позволить.

– Не говори так больше дед о матери. Иначе водится с тобою не буду, – с обидой сказал я.

– Ладно… не буду, – лукаво улыбнулся дед.

Но я так любил мать, что без ее позволения даже стать казаком не мог, а потому все слова деда я передал ей. Она молча выслушала, но на ее еще молодом лице пробежала серая тень. Она долго болела после моих родов – была большая потеря крови. Приезжал доктор из города, лечила ее травами тетка Лукерья, но мать медленно угасала, как догоравшая свеча.

– Яша, сынок, тебе на следующий год будет пять лет – вот тогда все и решим. Ты забыл, что у тебя на ноге была рана. А ведь она еще толком не зажила. Упадешь с коня – и шов лопнет… А то и вовсе домой без головы вернешься.

А дело было простое. Дом нам строили братья по матери. Дом рубили из круглого леса. Я от любопытства от них не отступал ни на шаг. Топор у них будто сам так и ходит в их руках. Улучив, когда топор оказался без присмотра, я решил его испробовать в деле. Но топор вдруг соскользнул с бревна и рассек мне ногу повыше лодыжки. В доме шум поднялся: Яшка ногу себе отрубил. Крови сошло как с доброго поросенка. Мать в ужасе бросилась ко мне, увидев кровь… Рана, правда, быстро зажила. «На тебе, брат, все зажило как на собаке», – скажет дед.

Но беда одна не ходит…

Вот и коршуна я в то лето прозевал. Мне бы надо было за небом глядеть, где кружат коршуны, высматривая курицу и цыплятами, а я, увлекшись в это время с пацанами, гонял по мелководью пескарей. Заметил я хищную птицу видно поздно. Коршун кругами спускался уже на наш огород с цыплятами – будь они неладные! Я стремглав бросился, махая руками, к огороду. В углу огорода издавна лежит огромный плоский валун. Через этот камень я пробегал множество раз – это мой ближний путь к речке Песчанке, что бежит за огородом. Но на этот раз мокрая нога моя впопыхах соскользнула – и я ударился лицом о камень… Верка, увидев меня, бросилась в дом: «Яшка убился….глаз выбил!». Я вошел в дом с лицом в крови. Мать только, помню, ахнула, а что было с ней дальше, не помню. Так случилось с матерью очередное через меня потрясение.

Детство отметилось на мне дважды: шрам на ноге и шрам над глазом. Выходит, я всего себя испытал еще в детстве, ибо ни годы мои страстного увлечения скачками, ни две войны – первая мировая и гражданская – не оставили на моем теле отметин.

4

И все же тот мой долгожданный день, когда я, наконец, мог сказать всем, что я казак, настал-таки.

Стоял сухой август. Приближался день моего рождения, но мать, похоже, совсем не собиралась везти меня в город. Правда, готовила мое любимое лакомство – хрустящий сладкий хворост. Но где – то посреди дня вдруг шумно заходит мой крестный.

– Здорово дневали, – громко приветствовал мать атаман.

– Спасибо, хорошо…, – осторожно проговорила мать, предлагая редкому гостю сесть.

– Отец ваш, поди, в реке?

– Да, батюшка. Решили сынов учить в городе. На это нужны капиталы. А одна надежа на отца. Так что он теперь у нас только в гостях бывает.

– Что ж, станицы нужны умные казаки. Но чтоб казак не свернул бы с нашего казачьего пути, его надо посвятить в казаки. Вот Грише, сыну старшему твоему, этого не сделали – и плохо! А вот Якова я, как крестный, решил освятить в казака в Соборе. Надо чтоб казачьим духом были пропитаны не только кровя наши, но чтоб и душа энтим духом наполнилась.

Мать, молча, слушала атамана, но в лице ее было пусто. Она стояла перед ним, будто в воду опушенная. Она знала, куда клонит атаман. То, от чего она, как могла, оберегала сына – теперь можно ждать только худшее.

– Ты не печалься, мать. Что делать? Такова наша казачья доля, – подправляя лихие атаманские усы, сказал казак. – Без коня – казак не казак!

– Конь и о четырех ногах спотыкается, – поперек вставила мать.

– Ну, да чему быть – тому не миновать. Ты вот что. Собери-ка к завтрешнему дню сына…

Атаман хотел запалить цигарку, но, глянув на мать, передумал. Он, поди, вспомнил, как приходил к нему жаловаться дед, что невестка запретила ему курить в избе.

– Ты собери ему всю положенную казаку справу, – говоря все это, он хитро улыбался в усы, будто он задумал подшутить надо мною. Нет, он просто знал, что будет в этот день в Соборе.

– Ну, Яков, ты готов стать казаком? – спросил меня на следующий день атаман, похлопывая меня по плечу и вновь как-то загадочно улыбаясь, заглядывая мне в лицо. – Ты запомни этот день, когда ты станешь казаком.

Он не сказал, что сегодня в Соборе будет молебен памяти святомучеников Флора и Лавра, имена которых носит наш Собор.

– Ведь ты, паря, – обратясь ко мне, заговорил крестный, – родился в день памяти этих святых. Но Флор и Лавр это покровители, во-первых, коней, а, во-вторых, они, значит, твои ангелы – хранители. Так что конь, мать, будет оберегать твоего сына, ведь он родился в день коня. Он, выходит, единокровный с ними…

Слова эти атаман, видно, не добавили радости матери. Ведь она как в воду смотрела: беда, действительно, войдет в наш дом от коня…

Я же был всему услышанному несказанно рад. Я уже дома почувствовал после этих слов атамана казаком. Выйдя на крыльцо, я к удивлению матери ловко сел в седло атаманского коня

Сборы начались. Тетка Лукерья, старшая сестра матери, вскоре после неудачных родов матери, будет жить в нашем доме, помогая матери в большом хозяйстве. В тот день тетка Лукерья обрядила меня в казачью справу, пошитую ею из отцовской казачьей формы. Я сел в тарантас с Петькой – атаман ехал верхом – и мы тронулись. Мать перекрестила меня и долго, выйдя из ворот, смотрела нам вслед. Проскочив мост через речку Песчанку, мы выехали на пыльный тракт, а там увал – и с него виден паром и взъерошенная бурунами быстрая река Шумная. Ни паром, ни то, как мы въехали в город – ничего этого в памяти моей не отложилось и не осталось. Зато хорошо помню сам город. Меня ослепил блеск от солнца в стеклах огромных, как мне показалось, витрин. Поразило обилие вывесок и повсюду множество флагов. И над всем этим миром звон и гул колоколов с колокольни Собора. Был соборный праздник святомученников Флора и Лавра. С Казачьей Горки, куда мы въехали от парома, Собор возвышался во всем своем величии роскоши золотых куполов. Да, я, было, забыл, что мы по дороге заехали на рынок и крестный купил мне новые по ноге сапожки. «Ну, теперь ты в полном аккурате», – сказал атаман.

В городе праздник был повсюду. С набережного бульвара был слышен гром оркестра. Вся площадь перед Собором была запружена народом. Вокруг Собора кольцом стояли казаки и юнкера кавалерийского училища. Атаман знал, по какому поводу здесь усиленная охрана. Оставив с Петькой тарантас, крестный взял меня себе в седло. Мы свободно проехали знакомый атаману казачий кордон. Посторонились перед есаулом даже юнкера, но офицерский заслон нам пройти не удалось. Нас остановили, и дали атаману понять, что идет молебен по случаю посещения города наследником престола. Произошла заминка. Что было дальше – мне расскажет крестный… Воспользовавшись заминкой, я соскользнул с седла и под брюхами коней прошел всю охрану и оказался в Соборе. Меня все здесь поражало: и обилие свечей и звуки песнопения вперемежку со словами молитв. И все это завораживающе гремело под сводами купола Собора. Вокруг множество людей, но больше всего военных. Меня повлекло туда, откуда шли голоса. Никто не останавливал мальчика в военной форме. Мне даже уступали дорогу. И только ближайшая от цесаревича охрана остановила меня. Но меня уже было не остановить – я требовал, чтобы меня пропустили. На шум обернулся наследник и попросил меня к себе. Он стал расспрашивать – кто я и откуда? От множества пышно и богато одетых людей я потерял дар речи. Вскоре все прояснилось, и появился мой крестный. Он все объяснил: что, мол, привел меня сюда для посвящения в казаки. И вот что еще скажет наш атаман: «Прошу извинить, Ваше Величество, за дерзость этого мальчика, желающего стать казаком в день памяти святых. Я же, видит Бог, не знал, что ваша особа здесь. Я атаман станицы Монастырской». На эти слова атамана наследник, как скажет потом крестный, заметил, что коль он атаман всего казачьего войска России просит отслужить молебен в честь нового казака в казачьем войске. И, когда отгремели слова молитв в честь всего казачества и нового казака, наследник снял с себя серебряный крестик и повесил на меня. Еще дорогой атаман почему- то учил меня словам, которые я должен сказать после посвящения. И вот теперь я опустился на одно колено и заверил будущего царя, что буду верно служить трону и нашему Отечеству. Цесаревич и люди вокруг него рукоплескали мне, а дамы от умиления подносили платочки к глазам. Теперь народ широко расступился, посматривая на крестик, что поблескивал у меня поверх гимнастерки. А следом за мной шла высочайшая чета…

Так рукой наследника престола я стал казаком. Мать, узнав обо всем, попросила меня спрятать этот крестик подальше. Как и все староверы, хоть она и была поповской староверкой, но считала царей виновниками в расколе православной веры. Изгнав людей старо веры с насиженных веками мест в России, власть подвергла их гонениям, запретив вести церковные обряды по- старому. Тетка Лукерья и вовсе, узнав об этом, стала ругать меня, а заодно и атамана, за подобные греховные дела и пыталась даже сорвать с меня крестик, который, мол, принесет мне только беду. Ведь ты взял крест от антихриста, говорила мне вслед староверка, когда я, вырвавшись, зажав крестик в кулак, убегал в мое прибежище – к немому Петьке в избушку, которую отец построил из бревен старого дома, а заодно и баню в конце огорода с выходом к речке Песчанке. Помню, до вечера я не показывался в доме, пока мать не вспомнила про меня и велела Петьке разыскать меня. Петька дал ей знать, что я у него. Я же после стольких волнений уже спал. На другой день я обо всем поведал деду в его комнатке за глухо закрытой дверью, чтоб, не дай Бог, об этом услышала мать. Тот, выслушав меня, почему только улыбнулся в седину своих пышных усов.

– Что ж, паря! Худо ли, бедно ли, но ты теперь государственный человек – казак! Теперь моя шашка и нагайка будут служить тебе. Нагайка это тебе не плеть. Учти это, сынок. Плетью людей секут, а нагайка – это честь казака. И за нее, эту честь, если надо, то и постоять придется. Нагайка, думаю, пришла к нам от кочевников – ногайцев. А уж честь свою казацкую ты, паря, береги смолоду. Если кто бросит тебе под ноги нагайку, тот бросит казачью честь на землю и этим она будет опоганена. Ты, перешагни нагайку – ведь тот, кто бросил нагайку, он бросил тебе вызов. Ты должен наказать того, кто бросил нашу честь казацкую. Если ты сможешь постоять за поруганную честь казачью – ты настоящий казак. И тогда будет поединок на нагайках, если тот, кто бросил, не трус. Таков наш древний обычай кочевников.

Я слушал деда, раскрыв рот… Теперь я с нежностью смотрел, засыпая на висящую на косяке двери нагайку от деда. Я еще не знал, но будет время, когда за честь казака я выйду на поединок. Но это будет не скоро. Тогда я буду юнкером кавалерийского училища.

О той поездке с крестным в Собор я еще долго буду вспоминать. Ведь я впервые для себя раскрыл столько радости земного бытия. Это было моим глубоким впечатлением. Но я увидел и другое, что поразило меня. На выезде из города там, где заканчивалась булыжная мостовая главной улицы города – Императорской. Раньше эта улица называлась Казачьей, но ее переименовали в Императорскую в связи с проездом через наш город наследника. Так вот на выезде из города мы свернули на проселочную дорогу, идущую к парому. Императорская идет через весь город с востока на запад. А мы свернули направо на юг вниз к реке. Отсюда с высокого холма хорошо открываются дали. На том берегу реки за ближними увалами открывается станица, а далее на юг – бескрайние поля и степи. Как все это дышит свободой!

Спускаясь под гору в тарантасе с Петькой, я заметил, как слева от нас в закатных лучах, высится огромный мрачный дом. Меня удивило обилие в нем окон и на каждом из них железная решетка. Дом окружен высокой каменой стеной, ворота наглухо закрыты. В одном из окон я увидел человека. Дорога так близко проходила мимо этого дома, что я заметил худое изможденное его лицо с тяжелым взглядом. Я даже вздрогнул: он так напоминал лицо в толпе каторжан этапа, виденного мною когда-то у реки. В этом лице столько необычной тоски и тупой покорности, скорби и безысходности. Позднее крестный мне объяснил, что это дом пересылочной тюрьмы, где содержатся арестанты в ожидании этапа. Мне вспомнился тут же мальчик из того этапа каторжан, что я видел с Пашкой у реки. Но в том же этапе я вспомнил лицо человека, где не было безысходности, а был порыв вырваться на волю и стать свободным…