Loe raamatut: «Командир пяти кораблей северного флота», lehekülg 5
Норвежцы высоко оценили скромность и дисциплинированность нашего личного состава, особенно матросов и старшин срочной службы. Пожаловались, что недавно бывший у них с визитом американский авианосец принес им массу неприятностей: пьянство, мордобой, разбитые витрины. Мы посоветовали не принимать таких гостей. Ответ: «О, они хорошо платят!». Да, за разбитую витрину у нас не смог бы заплатить ни командир корабля, ни командир отряда.
Небольшой группе наших офицеров показали норвежские фьорды. Зрелище незабываемое, пожалуй, самое сильное за всю мою жизнь. До этого я много раз проходил на кораблях мимо этих фьордов и скал, видел их лишь с расстояния не менее, чем 8-10 км. А здесь непосредственно. С оборудованной площадки скалы с высоты 400- 500 метров мы смотрели вниз и вокруг. Внизу – далекая темная полоса воды, глубина не менее 300 метров. Вокруг – величественные скалы. В голове звучит песнь Варяжского гостя из «Садко».
В Норвегии мы впервые познакомились с деятелями из НТС, вернее они хотели познакомиться с нами. Чтобы не говорили сейчас об НТС наши правозащитники, тогда они мне показались жалкими, их пропаганда примитивной. Зная о том, что в СССР «секса нет», они пытались всучить порнографические издания офицерам. Офицеры повели себя достойно – от «подарков» отказались, хотя потом некоторые из них тайно приобрели подобные издания в ларьках.
О командовании отряда. Вело оно себя опасливо, даже трусливо, всегда стараясь перестраховаться. Командиром отряда был контр-адмирал Волобуев, очень храбрый с подчиненными и трусливый с начальством. Когда норвежцы предложили обменять шикарную шляпу королевского гвардейца на матросскую бескозырку, он не решился сделать это самостоятельно – запросил Москву. Москва разрешила, но добавила, что она думает по этому поводу о Волобуеве.
Визит закончился, и мы направились с новым визитом в недалекий Роттердам. Там нас поставили тоже почти в центре города. В Голландии говорят так: «Амстердам представительствует (столица), Гаага думает (там правитель- ство), Роттердам работает». И это действительно так. Мощность Роттердамского порта в то время была около 60 миллионов тонн в год, это был самый высокий показатель в Европе. В отличие от кристально чистого Осло-фьорда река Маас, протекавшая по нашему левому борту, напоминала помойку, даже не напоминала, а таковой являлась. Такую воду я видел лишь в Калининграде на реке Прегель, после того, как там построили целлюлозно-бумажный комбинат. Говорят, что несколько лет спустя, после того как в Нидерландах были приняты и внедрены соответствующие законы, вода в Маасе стала чистой и прозрачной, появилась рыба, чего до сих пор не скажешь о Калининградском Прегеле в его нижнем течении.
В Голландии было в десятки раз меньше министерств, чем в Советском Союзе, но зато там было и есть министерство, которого не было не только в СССР, но и во всем мире – министерства дамб. К началу семидесятых годов трудолюбивые голландцы отвоевали у моря треть своей территории и продолжали отвоевывать далее. Нам показали уже возведенные дамбы и другие гидротехнические сооружения и строящиеся. Наибольшее впечатление у нас произвела стройка. Огромные самосвалы и другие рабо- тающие средства производили впечатление, что человек может все, если будет думать, и не будет лениться. Сегодня уже осушена большая часть залива Зейдер-Зии, процент отвоеванной у моря земли стал значительно выше.
Помощник военного атташе любезно пригласил меня посмотреть Амстердам и Гаагу. 90 км до Амстердама мы преодолели на его машине за 40 мин. скорость была не ниже 120 км/час, но многие нас обгоняли, автострада была безукоризненной. Амстердам оказался очень похожим на Ленинград, хотя, конечно, это Ленинград похож на Амстердам. Те же похожие каналы, похожие дома, похожая атмосфера города. Нет, правда в Питере улицы красных фонарей (они, конечно, есть, но тайно), по которой мы проехали, не выходя из автомобиля в обоих направлениях. Гаага оказалась довольно тихим городом (думать надо в тишине) и очень зеленым. Издали осмотрев правительственные здания, мы направились «домой», в Роттердам. Стемнело, но автострада была прекрасно освещена желтым светом фонарей, так, что скорость была прежней. Очень хотелось посмотреть как хозяйки и специальные службы по утрам моют тротуары, фасады домов, окна. И хотя я сошел с корабля в 6 часов утра, процесса я не увидел. И тротуары, и фасады, и окна были уже вымыты. Лишь медленно едущая по улице мусорная машина подбирала разноцветные полиэтиленовые мешки с мусором. Вместо ожидаемого возвращения в Североморск пришло приказание следовать в Средиземное море на встречу с отрядом кораблей 7-й оперативной эскадры. На корабль прибыл офицер, назначенный на должность старпома БПК «Гремящий». Я с удовольствием сдал ему дела. Он передал мне, что я назначаюсь командиром на сторожевой корабль второго ранга «Доблестный».
После краткой боевой службы в Средиземном море и встречи с отрядом кораблей Северного флота, мы все вместе взяли курс на Кубу, однако в Саргассовом море получили приказание следовать в Североморск, куда и прибыли к ноябрьским праздником.
Я был вызван в управление кадров флота, где узнал, что
«Доблестный» строится в Керчи и будет готов к заселению экипажа лишь через полгода. К этому времени мне было необходимо полностью сформировать экипаж, чем я и занялся. У меня, впервые появилось много свободного времени. Оказалось, что для человека всегда находящегося при деле с ненормированным рабочим днем, отсутствие этого самого дела действует на тебя угнетающе, ты чувствуешь себя бездельником. А формирование экипажа, когда твои будущие подчиненные продолжают служить на старых должностях, трудным делом не назовешь.
В декабре командир бригады предложил мне подменить на две недели командира однотипного корабля. Командир этот не догулял свой отпуск. Я с радостью согласился. Через несколько дней мне приказали перейти к другому причалу для смены боевых торпед. Перешли, сменили торпеды, отошли от причала, пошли швартоваться к своему причалу правым бортом вторым корпусом к однотипному БПК. И хотя была полярная ночь, погода была тихая, благоприятная для швартовки. Судоводитель я уже был достаточно опытный (откомандовал двумя кораблями), обстановка была простая и действовал стандартно и спокойно. Однако, при попытке дать малый задний ход на приказание машинного телеграфа, турбины не отработали, я пытался дать средний полный назад, но турбины медленно отработали самый малый назад, что было совершенно недостаточно, да и поздно.
В результате своим правым якорем мы серьезно повредили надстройку корабля, к которому швартовались. Ошвартовавшись, немедленно стали разбираться, в чем дело. А дело оказалось весьма простым – грубейшее, преступное невыполнение инструкции старшим механиком (командиром БЧ-5). В связи с тем, что наш маневр перехода с одного причала на другой должен был занять всего около 15 минут, он приказал поднимать пар во всех четырёх котлах лишь до 30 атмосфер, а положено было до предельных 64-х. При реверсе с переднего на задний ход давление в котлах было лишь 28 атмосфер и, естественно, машины не могли отработать заданный им ход.
На следующий день меня вызвали к исполняющему обязанности командующего флотом первому заместителю командующего вице-адмиралу Ховрину Николаю Ивановичу. Выслушав меня, он предъявил мне претензии совершенно по другим вопросам, чем я ожидал. Первое – почему я вступил в командование кораблем, не выходя в море, не опробовав, не почувствовав его. И хотя было очевидно, что это вина комбрига я принял это обвинение полностью и на себя. Ведь прояви я твердость и принципиальность, ком- бриг бы вынужден был организовать выход корабля в море. Врасплох застал меня вопрос – пил ли я чай с матросами и старшинами стоящих на маневровых клапанах. Николай Иванович хотел сказать, что командиру нужно лично знать людей, от которых зависит манёвр и безопасность корабля (маневристы, рулевые и т.д.). В дальнейшем Ховрин стал командующим Черноморским флотом, но мне, к счастью, иногда приходилось встречаться с ним. Его выступления, благодаря исключительно образной речи запоминались надолго, некоторые навсегда.
Ну, а финал этого происшествия был таков. Меня лишили допуска к управлению кораблём, но не ранее, чем прибыл из отпуска штатный командир. Для сдачи экзаменов и зачетов для восстановления допуска мне хватило двух недель. Командира БЧ-5 я рекомендовал комбригу, который тоже получил дисциплинарное взыскание, отдать под суд. Но командование не согласилось, а я, не будучи штатным командиром, не мог сделать этого. Впрочем, через некоторое время этого механика сняли с должности и демобилизовали.
Командир БПК «Смышленный»
В марте 1972 года меня вызвал командир 7-й оперативной эскадры контр-адмирал Соловьев Н.В.. Всю мою историю он знал и предложил должность командира БПК
«Смышленый» пр. 61, который через месяц с небольшим уходил на боевую службу. Я с радостью согласился. Ждать, когда достроят «Доблестный» и относительно бездельничать мне давно надоело. Тем более, что БПК пр. 61 был красивейшим военным кораблем мира. Американцы называли его «поющим фрегатом». «Пели» у него четыре газовые турбины по 18 тысяч лошадиных сил каждая.
Приказ о моем назначении пришел за пять дней до выхода на боевую службу, поэтому со мной пошел предыдущий командир А.В.Хохлов. Зная меня, командир эскадры предупредил нас, чтобы мы не вздумали «делить» власть. Но это было исключено. Хохлов на шесть лет старше меня, он так же как Валентин Пикуль начинал службу мальчишкой – кадетом на Соловках. Но не это главное. Главное было то, что Хохлов был одним из самых порядочных, честных, смелых (в том числе со своим начальством), офицеров, которых я встречал за время своей службы. Поэтому боевую службу мы провели в большом согласии и с удовольствием. А заодно, я не торопясь принял у него дела с помощью внутренних корабельных комиссий. Службу снабжения перед выходом на боевую службу проверяли ревизоры флота (два подполковника), акты, ревизии которых мне и представили.
После боевой службы корабль направили в Ленинград на Ждановский судостроительный завод для капитальной модернизации и ремонта, для чего корабль подняли на стапель, где он находился более полутора лет. Экипаж перевели в старинные казармы у Крюкова канала, между Поцелуевым мостом и площадью Труда. Питание экипажа должна была осуществлять береговая база. При этом переводе выяснилась недостача продовольствия на одиннадцать тысяч рублей (стоимость «Волги»).
Начали поступать жалобы от матросов и старшин срочной службы на неполную обеспеченность обмундированием. Я вызвал ревизоров, которые выявили недостачу вещевого имущества на семнадцать тысяч рублей. Произвели дознание на корабле и передали дело в военную прокуратуру ленинградского военного округа. Дела по недостаче продовольствия и вещевого имущества объеди- нили. Прокуратура назначила бригаду из трех офицеров- следователей, которая работала более года. Для меня эта процедура закончилась хуже, чем разжалование, где я потерял год, а здесь год и три месяца. Хотя было совершенно ясно, что недостача не могла образоваться при мне, что она вскрыта мной при приемке корабля, на командование бригады, в состав которой на время модернизации вошел корабль, этот очевидный факт впечатление не произвел. Особенно на начальника политотдела бригады, маленького, юркого, насквозь лживого демагога и лицемера. Он утверждал, что очередное звание «капитан 2 ранга» мне нельзя присваивать до окончания суда, который закончился лишь через год и два месяца после истечения срока моего текущего звания. Суд, естественно, никаких претензий ко мне не имел. Опять же сказалось мое «неумение жить», слишком независимо, на равных вел себя. На начальника политотдела смотрел с улыбочкой. Чувствовал я себя уверенно, экипаж был самым дисциплинированным, легко управляемым и даже внешне наши люди отличались от других экипажей.
Еще пример. Существовал приказ министра обороны, строго-настрого запрещавший использование военнослужащих на различных работах, не имеющих отношения к военной службе. Однако, от командования бригады и Ле- нинградской базы нам систематически шли телефонограммы с требованием выделить десятки людей для использования на посторонних работах. Я также по своей инициативе иногда выделял до десятка человек в различные цеха завода. За их работу мы получали различные краски, кисти, парусину и так далее для корабельных нужд. И это конечно тоже было прямое нарушение приказа министра обороны. Когда мне по этому поводу командованием было сделано замечание, я сказал, что беру пример со своих начальников, правда, злоупотребляю в гораздо меньших масштабах. Такой ответ считался крайней дерзостью. Наказать за него было нельзя, а вот затаить злобу
– вполне.
Суд состоялся лишь в августе-сентябре 1974 года. Привлечено было девять человек, в том числе и два подполковника – ревизора, которые сделали липовые ревизии еще в Североморске. Оба были сняты с должности и уволены в запас. Остальные семь были корабельными офицерами, мичманами, старшинами. Все получили различные сроки до пяти лет. Это при полном сотрудничестве со следователями. И это всего лишь за 28 тысяч рублей недостачи на всех. Кстати, только на следствие было затрачено 94 тысячи рублей: командировки следователей, вызовы свидетелей, проведение экспертиз и так далее. Многие считали, что овчинка выделки не стоила, потратили в три с лишним раза больше, чем фигуранты украли и разбазарили. Я же считаю, что наказание за воровство и халатность должно быть неотвратимо, сколько бы это ни стоило. Так как это еще и пример-предупреждение для других.
Еще одна особенность положения корабля находящегося на заводе. У соединения при заводе, куда временно входит корабль, отнята главная функция – кадровая. Кадрами по прежнему управляет соединение, к которому приписан корабль постоянно. Для нас такое положение обернулось следующим. И это абсолютно без моего участия.
При выходе корабля с завода после модернизации в экипаже осталось только три офицера, которые в тех же должностях пришли на завод: командир корабля, и два командира группы (первичная должность). Имели какой-то опыт службы на плавающих кораблях замполит, командир БЧ- 5 (плавая на МПК в Полярном) и наш старший помощник командира, о котором разговор особый. Остальные офицеры назначены с училищной скамьи. Всего офицеров на корабле 30 человек. Старпом Клюшников пришел на завод в первичной должности командира группы. Уходил с завода старпомом.
За время нахождения корабля на заводе мне сменили четырех старпомов. И вообще, при назначении не только старпомов, но всех новых офицеров я, как упоминал выше, никакого участия не принимал, так как те, кто назначал, находились от меня далеко и меня ставили перед фактом. Клюшникова назначили сначала командиром ракетно-артиллерийской боевой части, когда экипаж находился в казарме. Через 10 месяцев его назначили старпомом. Экипаж по-прежнему находился в казарме. Опыт командира БЧ-5, где комплексы крылатых ракет, зенитных ракет, артиллерийские башенные установки, скорострельные универсальные артиллерийские установки, Клюшников получил в казарме, вообще не соприкасаясь, с выше перечисленным оружием и после этого был назначен старпомом. Тот, кто не знал Клюшникова, а знал о его карьере, мог подумать, что это не просто выдающийся офицер, а совершенно уникальная личность. На самом деле Клюшников был тихим, добрым человеком, с очень слабым характером, с очень посредственным умом, с заторможенной реакцией, начисто лишенный административных (в данном случае командирских) качеств. Я к нему относился хорошо потому, что это был искренний, глубоко порядочный человек, а то, что он занимался не своим делом (да и занимался ли), он был виноват в последнюю очередь.
Объяснялась такая кадровая политика довольно просто
– банальной ленью командования, штабов бригад и эскадры. Точнее они этим важнейшим делом в отношении кораблей, находящихся на заводах, вообще не занимались. А технология дела была такова. Кадровик эскадры (в бригадах кадровиков не было) заботился лишь о том, чтобы пустующая клеточка экипажа в его тетради была заполнена. За это он каким-то образом отвечал, а качество, чем заполнялась эта клетка, его не касалось. Кадровик писал представление на выбранного им офицера, подписывал представление у комбрига и командира эскадры, которые, как правило, в него не вникали, и отправлял в управление кадров флота, а там могли лишь проверить канцелярское соответствие и грамматические ошибки.
Дальнейшая судьба Калашникова была такова. После моего ухода с корабля, через год, он был назначен командиром БПК «Смышленый». В связи с тем, что теперь у него уже не было поводыря в лице командира, он управлял, как мог. А мог он очень мало. Все ракетные стрельбы в новом учебном году он «завалил». Начальник боевой подготовки ВМФ адмирал Бондаренко перед очередной проверкой сказал ему на инструктаже, что если он «завалит» предстоящие стрельбы, его снимут. Клюшников их «завалил», его не сняли, за ненадобностью отправили в академию. Так начальникам было удобнее – никакого скандала со снятием командира корабля. Ведь могут спросить – куда смотрели, когда назначали.
По окончании академии его назначили начальником штаба бригады. Но тут случилось худшее. Клюшникова положили в госпиталь с огромной прободной язвой желудка. Врачи еле спасли его. Клюшникова демобилизовали. Почему так милостиво командование относилось к Клюшникову? Он был очень ласковый. Всегда отвечал:
«Виноват… Не повторится… Есть… Так точно…». А в военной службе это главное. Для карьеры, конечно. Откуда взялась болезнь? Врачи мне объяснили – от нервов. Клюшников был порядочный, ранимый человек. Начальники его не снимали, но постоянно шпыняли. Да он и сам видел, что дела у него валятся из рук. И переживал, был в постоянном напряжении.
Но вернемся в Ленинград на завод им. Жданова. Обстановку с кадрами я уже обрисовал. Но корабль должен плавать и плавать надежно. С новым механиком мне повезло. На вид он напоминал бомона, но был квалифицирован, боевой частью управлял уверенно и надежно. Остальные же командиры боевых частей и начальники служб были нулями или почти нулями. Поэтому, как и на СКР – 98 власть я централизовал предельно, хотя это было сделать гораздо труднее – экипаж был втрое больше. Я практически сам назначил командиров отделений и старшин команд и даже секретарей комсомольских организаций, хотя формально их избирали. При такой низкой квалификации офицеров я сделал ставку на жесткую, очень жесткую дисциплину. Командование бригады пыталось упрекать меня в беспощадном отношении к подчиненным. Я категорически не соглашался и говорил это в глаза упрекавшим.
Однажды за это меня пытался отчитать у себя в кабинете командир бригады, сам жесткий, волевой офицер. В это время вваливается в кабинет командир строящегося БПК «Исаченков» с очень к нему подходящей фамилией – Сивухин. Дело в том, что этого Сивухина комбриг искал уже несколько дней, понимая, что тот где-то запил.
Сивухин с порога, как-то боком, шаркающими шагами приближаясь к комбригу, причитал: «Товарищ комбриг, виноват, больше не повториться…». Комбриг, видя, что сейчас с Сивухиным говорить бесполезно выпроводил его из кабинета, улыбнулся и говорит: «Учись, Пыков, ты не пьешь, не куришь, никуда не исчезаешь, а пререкаешься со мной по какому-то пустяку, иди, подумай». Я, конечно, подумал, но ничего нового придумать не смог.
Как показала жизнь, ставка на железную дисциплину была в тех условиях единственно верной. Хотя абсолютное большинство офицеров по настоящему самостоятельно ничего не умели, зато все приказания, указания, инструктажи и инструкции старались, очень старались выполнять стопроцентно. И старший и младший штурманы были назначены с училищной скамьи, поэтому было ясно, что штурманом буду я сам.
Командуя третьим кораблем, это было не трудно. То обстоятельство, что решая в уме задачи маневрирования вдвое быстрее, чем оба штурмана на картах и планшетах, меня раздражало. Я начинал на них орать, от чего те впадали в ступор. Я понимал – так нельзя, но эмоции иногда оказывались сильнее. К большому моему сожалению. Обязанности старпома я выполнял в полном объеме, т.к. Клюшников не только нечего не умел, но и по характеру не мог исполнять эти обязанности. Это меня не раздражало, т.к. вписывалось в мою концепцию централизации власти. Доклады командиров боевых частей и начальников службы делались непосредственно мне в присутствии старпома. Решения за него принимались мной. По-другому просто было нельзя. Мягкого, беззащитного Клюшникова это не возмущало и не смущало.
Я гораздо чаще, чем положено производил строевые смотры и осмотры корабля, опросы жалоб и заявлений. Все для того, чтобы побыстрее чему-то научить моих юных офицеров. Там, где начальники офицеры были пре- дельно слабы, я опирался на толковых старшин в их подразделениях. Старался это делать незаметно, чтобы не подрывать авторитет офицера. В конце концов, корабль был достаточно добротно подготовлен к плаванию и переход на Северный флот был совершен без малейших помарок. Прибыв на родной флот, сразу приступил к боевой подготовке по курсу в полном объеме. Я лично настроился заканчивать корабельную службу и перейти к научно-преподавательской деятельности на высших офицерских классах в Ленинграде. Я заканчивал работу над диссертацией, и мой руководитель был начальником кафедры на этих классах. Кандидатские экзамены я сдал еще два года назад во время ремонта корабля. Об их сдаче надо упомянуть особо, так как эта сдача происходила несколько необычно. Первый экзамен был по основам марксизма-ленинизма и состоял из трех частей: реферат на философскую тему, вопросы военной философии и первоисточники теоретиков марксизма-ленинизма. Первоисточников этих было 350 штук. Их прочитать-то было невозможно, не говоря о том,что можно было что-нибудь запомнить. Поэтому я пошел на кафедру марксизма-ленинизма своего родного училища, познакомился там с преподавателем, входящим в экзаменационную комиссию для будущих кандидатов наук. Для профессорско-преподавательского состава кафедры я подготовил и прочел лекцию об организации партийно-политической работы на боевой службе.
При дальнейшем сближении с кафедрой меня заверили, что из 350 первоисточников мне зададут вопрос по одному из пяти, то есть остальные 345 я могу игнорировать. Это уже было приемлемо. На экзамене все вышло не по нашему плану. Не успел мой куратор задать мне ни единого вопроса, как меня перехватил председатель экзаменационной комиссии. Которого я видел первый раз. Первый вопрос его был по работе Ф.Энгельса, название которой я слышал впервые, второй – по военной философии, о которой я никакого понятия не имел. Экзамен проходил в матросском клубе на площади Труда и я сразу сообразил, что здесь есть библиотека, а уже там наверняка есть любой труд классиков марксизма…
Испросив разрешение выйти, я нашел библиотеку и попросил философский словарь. Найдя нужную работу, был разочарован – по ней было три строки. Попросил саму работу – мне дали книгу страниц на 250. За 10-15 минут прочесть ее нельзя, но просмотреть по диагонали несколько страниц можно. Я быстро выяснил основную тему и выписал пару, как мне показалось, ключевых фраз. В общем, за первоисточник я получил четверку. Когда я отвечал на вопрос по военной философии (ответ придумывал сам), члены комиссии смотрели на меня очень удивленно, но тройку поставили. Ну, а за блестяще оформленный в заводской типографии реферат (стопроцентный плагиат) я получил пять. Итого общая оценка четыре. Для подготовки к экзамену по немецкому языку мне рекомендовали репетитора. Им оказалась пожилая женщина, коренная Ленинградка. Ее благородная внешность, безупречные манеры и язык меня даже смутили, и я пытался ей соответствовать. Но через 5-6 уроков мне надоела эта учеба и я без обиняков сказал: «Не пора ли заканчивать?» На что получил ответ:
«Если вас не огорчит тройка, то можно». Тройка меня вполне устраивала, но когда я услышал, что репетитор не участвует в приеме экзаменов, очень огорчился, мягко говоря. На прощание она мне дала какую-то немецкую газету, где название одной из статей было подчеркнуто, на что я не обратил внимания, газету выбросил.
Экзаменационная комиссия состояла из двух человек, экзаменуемый был я один. Чтение и перевод отрывка из книги. Который «случайно» совпал с тем, что я читал у репетитора, меня конечно вдохновил. Но когда мне дали газету и подчеркнули статью, которую я должен был пересказать по-немецки, я в полной степени ощутил свою глупость. Я вынужден был выучить наизусть сейчас ключевые фразы статьи, и отбарабанил их экзаменаторам. Самым трудным было «живой» диалог на немецком языке. Но надо мною смилостивились и поставили за него четвертку, а так как за два первых вопроса я получил пять, то общая оценка была пятеркой.
Главный экзамен был по тактике надводных кораблей. Считая себя крупным специалистом в этой области, я и повел себя на экзамене соответствующе. Я не только начал дискуссию с председательствующим начальником кафедры. Но и намекнул еще на его дилетантство. Дрожа от негодования, он встал и объявил, что экзамен прекращает. Один из членов комиссии, мой приятель, сын которого служил у меня на корабле, посоветовал подойти позже к председателю и извиниться. Я понимал, что неправ, что вел себя по-дурацки, но сразу переломить себя не смог. Сделал это только через неделю. На новом экзамене мне поставили четверку, видимо с учетом предыдущего.
Итак, я нацелился в корне изменить свой род занятий. Командование эскадры мне, в общем, не препятствовало, и я спокойно готовился к переводу на новое место службы. Но тут произошли два события, которые все в корне изменили. Первое событие вроде бы моей судьбы не касалось и состояло оно в следующем. Наш «Смышленый» участвовал в учении по оказании помощи поврежденному кораблю. Помощь оказывали нам.
Был июль, прекрасная погода, на Кильдинском плесе, где проходило учение, тишина и гладь. К нашему борту должен был подойти и ошвартоваться БПК «Кронштадт» с командиром бригады Дымовым на борту. Дымов приказал мне выключить турбины и лечь в дрейф. В дрейф я лег, но газовые турбины не выключил, выведя их за «ленту перепуска», то есть оставил их в 20-секундной готовности вместо 5-минутной, как было приказано. «Кронштадт» подходил к нашему правому борту, подходил безобразно, его форштевень оказался метров на 30-40 впереди нашего, его борт соприкоснулся с нашим форштевнем и он под углом 30 градусов, наваливаясь на «Смышленый», продолжал двигаться вперед. Я немедленно положил руль право на борт, левой машиной дал полный и правой средний задний ход. Машины хоть и в 20-ти секундной готовности, но эти двадцать секунд надо было пережить. «Кронштадт» продолжал медленно двигаться вперед, разрезая себе сначала борт, а затем и надстройки об острую носовую часть правого борта «Смышленого». Немного от сердца отлегло, когда четырех контейнерная пусковая установка ракето-торпед «Кронштадта» миновала эту «резню». Но далее находился торпедный аппарат с пятью торпедами, общий вес взрывчатого вещества в которых превышал полторы тонны. Торпеды были снаряжены по боевому, взрыватели вставлены («Кронштадт» находился в боевом дежурстве). Кроме того в каждой торпеде воздушные баллоны с давлением 200 атмосфер.
Машины «Смышленого» заработали, винты медленно стали забирать, но оторваться от «Кронштадта» еще не удавалось. Куда придется наша режущая носовая часть? Если по тормозным трубам – взрыв, оба корабля и люди погибнут. Все команды я отдал и теперь как зачарованный смотрел на торпедный аппарат. Носовая часть «Смышленого» сближается с ним и режет от него всю обойму из пяти труб и бросает ее на надстройку. Трубы с торпедами теперь стоят на «попа» облокотившись на надстройку. Ма- шины «Смышленого» заработали, наконец, на полную мощь и оторвали его носовую часть от «Кронштадта».
«Резня» закончилась.
Кораблю было приказано немедленно возвратиться в базу. В Североморске нас встречал командующий флотом, адмирал флота Г.М.Егоров, который тут же устроил первичный разбор. Выслушав в процессе разбора мой короткий доклад Егоров заявил: «Он спас оба корабля!». Это, казалось бы, похвала, сыграла со мной вскоре злую шутку. Вскоре после этих событий командующий флотом вызвал меня с командиром эскадры и начальником политотдела. Начал Георгий Михайлович странно: «Пыков, я знаю о ваших планах, но командующему флотом отказывать нельзя». Пока я недоумевал, он продолжил: «Предлагаю вам должность командира крейсера «Мурманск». Я пытался отказаться и предложил кандидатуру моего приятеля командира эскадренного миноносца. На что Егоров ответил, что тот на эту должность не подойдет потому, что он рыжий, конопатый и маленького роста. Ответ меня удивил, но я понял, что решение принято и этот разговор пустая формальность.
Тем временем я продолжал служить на «Смышленом» в ожидании приказа министра обороны СССР о моем назначении. На корабле сложилась довольно странная обста- новка. С одной стороны это был самый опрятный, приятный для глаза, корабль эскадры, экипаж – самый подтянутый, форма одежды его и строевая выправка его – вне всякой конкуренции. То есть то, что мог сделать я лично, было сделано, но резко поднять уровень специальной подготовки через моих не оперившихся еще лейтенантов было невозможно. Но, кроме БЧ-5, которым продолжал командовать «мужичек» Сусликов. На этой почве произошел довольно забавный случай. Подведение итогов боевой подготовки эскадры за 1975 год. Присутствуют командование, штаб и политотдел эскадры, командиры бригад и их заместители, командиры кораблей и их замполиты. Народу много.
От командования флота присутствует вице-адмирал В.Н.Чернавин, тогда еще начальник штаба Северного флота. Нудно читает формальный доклад командир эскадры, Чернавин молча рассматривает несколько десятков различных схем и графиков наших успехов, развешанных на стенах, остальные, как всегда, в полудреме. Вдруг Чернавин резко перебивает докладчика и, указывая на одну из таблиц, с возмущением говорит: «Вы только посмотрите, у «Смышленого» все боевые части (кроме БЧ-5 на первом) в соединении на последнем месте, надо как следует спро-
сить с командования корабля! Кто командир?!». Я поднимаюсь, подчеркнуто четко представляюсь. На вопрос, почему почти все боевые части на последнем месте, я не стал рассусоливать о кадровых безобразиях эскадры, а указал на другую таблицу, где «Смышленый» был на первом месте. И с издевкой добавил, что если вы сами взглянете на корабль и экипаж, то сами и поставите его на первое место, кстати, за эти успехи я представлен на должность командира крейсера «Мурманск».
