Loe raamatut: «Молчание небес»

Font:

* * *

Должник

Ему сегодня отчего-то не хотелось идти на работу.

Утро началось с того, что его с женой растормошили детишки.

– Папка, папка! – канючил младший, Лёшка. – Мы в зоопарк опоздаем! – и полез, паршивец, к ним на кровать: в ложбинке между родителями было самое уютное место.

Старшенькая, семилетняя Анна, стояла рядом и теребила отца за палец:

– Па-ап, ты же обещал!.. Ну, ты же обещал!..

Чертенята! Как просыпаться не хочется! В плечо сопела уже проснувшаяся жена, улыбалась, не открывая глаз.

– Вставай, хозяин! Ты же им обещал… Всё равно не отстанут…

Андрей тоже не открывал глаз.

– Не-а!.. Пока меня не поцелуют – никуда не пойдём.

Ну, за этим дело не встало! Ребятишки бросились целовать Андрея. Жена, пока они барахтались с отцом, встала, пошла умываться.

Уже вовсю лупило июньское солнце, но воздух был по-утреннему свеж и упруг. И шла семья по бульвару. Ели мороженое, смеялись чему-то, глазели на проснувшийся субботний город.

Зоопарк был открыт и полон народу. А после они ещё катались на «чёртовом колесе», на карусели, на качелях. Ели шашлыки и запивали их газировкой. И отовсюду неслось ещё не надоевшее «Во французской стороне, на чужой планете…»

Лёшка на обратном пути сомлел и заснул на руках у отца. Так, не раздевая, его и уложили спать. Дочка убежала к подружкам.

Андрей, отобедав, погладил форму (этого он жене не доверял), облачился.

– Ну?.. Как?.. – покосился на Веру.

– Молодец ты у меня, капитан, – прижалась жена к его спине, замерла. – Жалко, что на работу… Завтра ещё бы куда сходили…

– Ну, что поделать: служба, – немного виновато ответил он. – Долг Родине – эт дело святое… Зато следующие выходные вместе будем. – Смахнул невидимые пылинки с кителя, надел фуражку. В прихожей посмотрелся в зеркало. – Мне здесь и премию пообещали к концу месяца, – небрежно сказал он, поправляя галстук. – За ударный труд… Подумай, может, на базу махнём?.. На пару дней…

– Иди, иди, «стахановец», – она поцеловала его в щёку, подтолкнула к выходу. – А то опоздаешь – никакой премии тебе не будет.

И он пошёл…

Надо же было кому-то приводить в исполнение смертные приговоры.

Ах, любовь, любовь…

Новенькая зашла минут через десять после начала лекции.

Он и внимания на неё не обратил: мелькнул чей-то силуэт слева, сел чуть спереди. Не до неё было: преподаватель как раз дошёл до нужной темы, и он старался законспектировать вслед за ним как можно больше.

Запах – вот что напомнило о незнакомке. И даже не запах… еле-еле ощутимый нюанс чего-то знакомого, волнующего…

Окно у кафедры было открыто, но не оттуда доносилась свежесть. Свежестью пахла новенькая. Еле уловимой, послегрозовой, с едва заметным запахом поля…

Он знал этот запах. Так пахло от Ритки Малышевой. Это был запах его первой школьной любви.

Внутри всё закаменело от предчувствия. Он, отчего-то пугаясь, медленно поднял голову.

Завиток волос за ушком золотился в лучах солнца. Дужка таких же золотистых очков с цепочкой. И само ушко… розовое на солнце, аккуратное, маленькое…

И всё-таки, кажется, не она…

Он уже не слушал лектора. Рука машинально двигалась по тетради, выводя какие-то каракули, но суть темы ускользала. Да и речь лектора постепенно превратилась в невнятный бубнёж и совсем исчезла из сознания.

Ритка! Ритка, милая! Ну, окажись ею! Обернись!

Он осторожно тронул незнакомку за плечо. И она обернулась.

Это была не Ритка. Это была не его первая любовь. Те же серые распахнутые глаза. Удивлённые, с искринкой. Прямой нос, чуть припухшие, будто от ночных поцелуев, губы.

Но это была не она.

Незнакомка молчаливо и вопрошающе смотрела на него. И он видел, как у неё постепенно начал изгибаться в усмешке уголок рта. И непроизвольно улыбнулся в ответ. А сердце продолжало стучать всё сильней и сильней. И что-то внутри задрожало минорной струной. Сначала тихо, а потом всё громче и громче – до крещендо. И ему страшно было спугнуть это предчувствие любви.

– Артамонов! – преподаватель строго постучал карандашом по столу. – Ну, если вам неинтересно – не отвлекайте, по крайней мере, остальных! Я излагаю важную тему! Это – основа всего цикла!

И он, и она невольно встрепенулись, опустили глаза и прыснули в ладошки, как первоклассники.

– Сергей Сергеевич, – через силу, борясь с весельем, проговорил он. – Я не буду больше.

Преподаватель, седой, полный, лет семидесяти, недовольно пожевал губы, помолчал для значительности и продолжил занятие.

А он, Артамонов, сидел, опустив глаза к тетради, и замирал от счастья.

Слева и чуть спереди сидела его любовь. Он это понял с первой секунды, как заглянул в её глаза.

Да, не Ритка. И, если приглядеться, даже совсем не похожа. Но, Боже мой, какая разница! Этот колокол в груди стучал: Она! Она! Она! И замолкать не хотел!

Лучи солнца, искрящиеся от пылинок, сдвинулись к ранимой шее с голубоватой пульсирующей жилкой. И такая вдруг волна нежности и умиления охватила его, что он чуть не расплакался! Вырвал тетрадный листок и крупно написал:

МЕНЯ ЗОВУТ ПАВЕЛ.

И легонько-легонько тронул незнакомку за плечо.

Та скосила глаза и просунула под мышкой открытую ладонь. Артамонов украдкой положил записку и честными глазами посмотрел на преподавателя. Но тот стоял спиной к аудитории и что-то чертил на доске. Павел попытался вникнуть, но ничего не понял: голова напрочь отказывалась что-либо соображать. Он и на брошенную-то ему ответную записку тупо глядел секунд десять. Потом спохватился.

Меня зовут Юлия.

«Юлия… Юлька… Как Машкову, на первом курсе… Что ж за совпадения-то такие? И Ритка, и Юлька…

Да при чём здесь это?! Ну, любил… Ну, тебя любили… Но здесь-то – другое совсем!.. Эта-то!.. Вот! Перед тобой! При чём здесь те, оставшиеся в воспоминаниях? Другое же!.. Сердце-то как ноет! Дрожу весь… И даже взмок… Как перед затаённым… несбыточным…

Господи, Пашка! Да ты влюбился!» Вновь застрочил на листке.

Встретимся после занятия?

Она прочитала и, не оборачиваясь, слегка кивнула.

Он откинулся на спинку стула и облегчённо вздохнул. А с лица так и не сошла счастливая блаженная улыбка.

– …На этом давайте закончим на сегодня. – Сергей Сергеевич вытер тряпкой испачканные мелом руки. – На следующем занятии я расскажу вам о методах пасынкования и органической подкормки томатов. Все свободны.

Павел пригладил остатки когда-то могучих волос, намотал на шею кашне и, подхватив палочку, захромал вслед за пассией. Да та и не спешила. А чего в шестьдесят лет торопиться-то? Трудно! Тем более – от любви. Да и садоводческий семинар на сегодня кончился.

Скупая щедрость

Он старался есть медленно и аккуратно, но это получалось плохо: хозяйка, поджав губы и скрестив руки под грудью, стояла в дверях летней кухни, прислонившись к косяку, и не отрываясь, слегка брезгливо смотрела на него. Сашка с трудом пережёвывал куски мяса и всё боялся поперхнуться и закашлять.

– Вкусно, – невнятно, полным ртом проговорил он, улыбнулся виновато. – Очень вкусно. Спасибо.

Хозяйка не ответила. Обернулась на огород.

– Наташ! – крикнула громко. – Иди кушать! Сейчас Лидка придёт! Идём!.. – И снова уставилась на Сашку. – А ты чего, бомжуешь, что ли? – спросила она. Нормально спросила, спокойно, но Сашке всё равно почудилась ирония.

– Да нет, работаю потихоньку, – ответил он нехотя. – Окучил же вашу картошку…

– «Окучил»… – Нет, ирония точно была в её голосе. – Велика работа. За одни харчи… Это в твоём-то возрасте! Я думала – при деле сейчас все… Ну, кроме алкашей. Да и те… Работы-то навалом! Везде работяги требуются.

– Мало платят. Не проживёшь на гроши. – Сашке не хотелось говорить, что он без документов.

– А у меня прям обогатился! – женщина всплеснула руками. – Поел, в иномарку сел – и по заграницам со своими деньжищами, да?! – И ещё вдобавок обидно хохотнула.

Сашка промолчал.

На крыльцо легко и стремительно вбежала хозяйская дочка.

– О, окончили уже?! Быстро вы!.. Мам, чего разогревать?

– Да в холодильнике… принесёшь сейчас, подожди…

– Всё, спасибо, очень вкусно всё! – Александр заторопился, поднялся из-за стола. Цепанул рубашкой о кромку. Пуговица отлетела на пол. – Извините, – покраснел он. – Я сейчас, быстро… – Встал на колени, сощурился близоруко, отыскал пропажу. – Извините ещё раз…

– Да погоди ты!.. Давай пришью. Нат, принеси нитку с иголкой.

– Нет-нет, спасибо. – Сашка уже напяливал разбитые кроссовки. – У меня есть, я сам пришью… Куртку куда-то дел, вы не видели?

– Вон она, у ворот висит. На. – Хозяйка сложила в пакет огурцы и помидоры со стола, лучок, полбулки хлеба. – На, поешь вечером, – подала продукты Александру.

– Спасибо. Мы же не договаривались…

Но, чуть помедлив, взял пакет.

– Может, еще кому-то помочь надо? Из соседей?..

– Не знаю, не знаю! – уже поторапливала его хозяйка. – Сам спрашивай.

Сашка перекинул через локоть куртку, вздохнул тяжело, вышел со двора.

– Мам, чего ты с ним так? Нормальный мужик, кажется… – Дочка уже убрала со стола, протёрла его и нарезала на доске колбасу.

– Нормальный, нормальный… Ты-то откуда знаешь? – мать раздражённо тёрла щёткой посуду в раковине. – Ходят здесь… Заразу какую-нибудь подхватишь… Где у нас «Ферри»?!

Дочь молча подала флакон.

– «Нормальный»… Ненавижу тунеядцев! Сама всю жизнь пахала как лошадь, а этот!.. Мужик!.. Сорока ещё нет! Не курит, не пьёт, а по дворам побирается!..

– Чего уж «побирается»? Всю картоху нам окучил, часа три пахал… А ты ему – тарелка щей да зелени кулёк…

– На сколько договаривались – столько и дала! – отрезала мать. – Тоже мне, защитница!

Разом как-то стихли, продолжая заниматься готовкой.

– Лидка из школы идёт, – увидела Натка сестрёнку.

– Вовремя. Отобедаем сейчас.

– Мам, – виновато, не поднимая глаз, сказала Наташа. – Мам, я ему в куртку пятьсот рублей засунула.

Мать замерла. Затем в сердцах бросила в раковину недомытую ложку. Тщательно вытерла руки полотенцем, сбросила передник.

– Ну и дура, – процедила она и скрылась в доме.

Как-то разом, до слёз стало жалко тысячную, которую она тоже тайком положила Сашке в карман, пока тот возился на огороде. Ну, не на сору ж такие деньги найдены! Горбом заработала! А он… за три часа-то… полторы штуки… да со жратвой… И эта ещё, дура сердобольная, со своей пятисоткой… Хоть плачь! Хоть радуйся…

Бабушкино веретено

Чёрно-оранжевая бабочка, сомлев, распласталась на белоснежном кроссовке.

Нина Григорьевна строго посматривала на неё поверх книги и продолжала монотонно, в такт качающемуся гамаку бубнить:

Прощай, лазурь Преображанская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской…

– «Преображенская», Нина, «Преображенская», – поправил её стоящий у мангала муж, Клементий Петрович. А заодно поправил и шампуры: снизу подгорало.

– «Преображенская», – повторила за ним Нина. Осторожно выгнулась спиной, потянулась. – Клемент, ну, где же Малиновские? Это, в конце концов, неприлично: опаздывать на два часа.

Муж не ответил. Он решился опробовать крайний, с аппетитной корочкой шашлык. Но мясо не жевалось, было сырым.

– Клемент, почему ты молчишь? – не оборачиваясь, спросила Нина Григорьевна. – Где Малиновские?

– Не знаю.

Клемент оглянулся на лежащую в гамаке жену, выплюнул кусок в ладонь и забросил в кусты за забором. Отломил веточку с куста сирени, брезгливо обтёр её носовым платком и принялся украдкой вычищать застрявшие меж зубов остатки мяса.

– У них телефон не отвечает, – проговорил он невнятно. – Ну, чего ты расстраиваешься? Поспи пока… Принести плед?

– Не надо. И так душно. Просто… вечно с этими Малиновскими… Ведь договаривались: к двенадцати…

Она заложила книгу увядшей ромашкой, расстегнула пуговицу на блузке и помахала над лицом панамой.

– И есть хочется. В животе урчит, – добавила, еле сдерживая судорожную зевоту.

– Нина, подождать надо, не готово пока ещё… – Клемент Петрович закончил наконец с зубами. – Давай-ка с тобой винца холодного выпьем?..

– Винца, винца… – пробормотала она. – В деревню я хочу. – Вздохнула. – И чтобы никаких Малиновских!.. Спать… Молоко пить из кружки… Как в детстве…

– Здесь-то тебе чем не деревня? Чистый воздух, спокойствие… – Он сбрызнул шашлыки маринадом. Закурил. – Ну, так что, винца?..

– Да, пожалуй…

Она сделала глоток, облизала языком винный след от бокала на верхней губе.

– У меня был такой лоскутный тюфяк, сеном набитый… Будто в стог проваливаешься! А запах, Клемент!.. Ты этого понять не сможешь… Это надо в детстве испытать. А на улице – пыль по щиколотку… Чёрная… Тёплая-тёплая! И запах – только-только стадо прогнали… Нет, это только в детстве…

– Мы тоже домик снимали до войны в деревне. Я помню деревню…

– Клемент, это не то! Как же ты не поймёшь?! Домик твой… И, наверное, няня?.. И за папой каждое утро машина из Москвы?..

– Ну… – смутился тот. – И что же? Всё равно: деревня…

Она закрыла глаза, не ответила.

Надрывались цикады в сомлевшей от солнца траве. Далеко-далеко, на том краю света, прогудел самолёт. И там же, за горизонтом, глухо куковала кукушка. Жара и нега. Не хотелось даже пересчитывать оставшиеся годы за кукушкой.

– А вечерами мы бабулю слушали. Лежали с сестрёнкой на тюфяке, а она истории разные рассказывала. Сочиняла, наверное… Не помню ничего. Веретено только… Тук-тук-тук-тук-тук-тук… Прядёт и нам рассказывает… И лампа керосиновая горит… – Ей даже говорить было лень. Она как-то через силу тянула из себя слова. Фыркнула: – А ты: «домик, домик…»

– О, Малиновские, кажется!.. – Клемент Петрович прищурился против солнца, прикрыл глаза ладонью. – Точно! Их «вольво»! Нин! Малиновские! – Он поспешил к калитке.

Нина машинально поправила золотой, с громадным изумрудом кулон на груди, застегнула пуговицу на блузке и поднялась. Опять потянулась, уже всем телом. Красивая стройная женщина в белоснежном костюме. Натянула на лицо весёлое изумление и обернулась к гостям.

– Сонечка!.. Ниночка!.. Паша!..

Ахи, охи, поцелуи, щебет.

– Клим, что там с шашлыками? Мы кое-как от дождя смотались! – Малиновский уже первым семенил к мангалу, к столику, к мясу, к бутылочкам… – Ох, и туча прёт! И сюда катит, точно тебе говорю! Здесь-то пока не видно, за лесом… Но точно сюда!.. Успеем?

– Да успеем, успеем… – Клемент был недоволен: и опоздали, и ещё торопят… – Не успеем – так на веранде сядем… Готовы шашлыки…

– О, это здорово! И банька будет?..

Расположились, подняли бокалы.

…Туча накатила минут через десять. Да так неожиданно, что они еле-еле успели заскочить под крышу.

– Ох, хляби небесные! – ухахатывался Пашка Малиновский. – Позагорали, мать их!.. – Руки с раскрытой бутылкой и бокалом размашисто жестикулировали.

– Прольёшь сейчас… Поставь… – Клемент положил на стол прихваченные с мангала шашлыки. Встряхнул мокрой головой. – Сланцы оставил, блин! Нин, где у нас тапочки?

– Хрен с ними, с тапочками! Ты смотри, что делается!

А на улице стена дождя избивала землю и природу. Особенно жутко было, когда налетали шквалы ветра. Казалось, не выдержат ни стены, ни стекла, ни крыша. И казалось, что слышен стон согнутых к земле деревьев. И мир раскраивался надвое гигантскими молниями.

– Вот это антураж! – восхищался Малиновский. – Тарковский – да и только! Ты смотри, смотри! – пихал он Клемента локтем. – Вот это да-а! Крынки с молоком не хватает! – кивал на летний столик с поваленной посудой, раскисшим хлебом, разметенной зеленью.

– Да вижу я, вижу!.. – досадливо пробурчал Клемент Николаевич. – Нин, ну, где у нас тапки?

Женщины как зачарованные стояли, обнявшись, у порога и смотрели на стихию.

– Клим, поищи у камина…

И в это время на повороте, у края сада, блеснули автомобильные фары. И вслед за этим – визг тормозных колодок. Глухой звук удара о низкий кирпичный забор. И треск лопнувших, как винтовочные выстрелы, стёкол.

Автомобиль плавно, будто в замедленном кино, перевалил через забор и рухнул боком на участок. Вспахал газон и перевернулся на крышу. А колёса бешено крутились, разбивая в пыль небесный поток.

И будто ступор охватил всех: обнявшие друг дружку женщины, мужчины с бокалами вина – все замерли! Словно досматривали на едином дыхании последние кадры фильма!

А потом Нина Григорьевна вскрикнула и бросилась к машине.

И враз всё ожило. Загомонили, засуетились.

– Нинка! Нинка! Сейчас взорвётся! Куда ты?! – высунувшись в дверной проём орал Пашка. – Дура! Взорвётся!

Клим, оттолкнув того в сторону, бросился вслед за женой. Чуть не упал на мокрой плиточной тропинке, чертыхнулся и побежал назад: обуваться.

А Нина Григорьевна, подбежав, всё дергала и дергала заклинившую водительскую дверь. Дверца вдруг подалась, распахнулась, и Нина рухнула на газон. Заплакала от боли и, почему-то на четвереньках, поползла к выпавшему наполовину из машины парню. Ухватила за брючный ремень и потянула наружу. Парень еле слышно застонал и с места не сдвигался.

– Ремни, мать их!.. – сообразила Нина.

А с неба лило и сверкало. А от дома что-то громко и беспрестанно кричали.

«Ремни… Ножик бы… Ножик надо, разрезать…» – растерянно подумала она, оглянулась беспомощно на кричавших. И никого не различила сквозь пелену дождя. Лишь неяркие цветные пятна.

– Скорую вызови! – крикнул, сбегая с крыльца, Клим Малиновской. – И пожарников тоже!..

Пашка, глядя на того, схватил первую попавшуюся у входа куртку и побежал следом.

– Ножик дайте! Ножик принесите! – плачущим голосом кричала им навстречу Нина Григорьевна.

Мужики подбежали, опасливо косясь на бензобак, оттолкнули Нину в сторону. Полезли в машину и долго-долго что-то там возились. Машина заглохла. А потом Клим ногами выбил пассажирскую дверь изнутри. Выбрался, аккуратно подхватил парня под мышки, потянул на себя. Пашка помогал ему из машины.

Так и понесли его в дом. Пашка шёл сзади, держа того за ноги и удивлялся: Клим вышагивал в резиновых сапогах и плаще. Когда успел, собака? Вместе, кажется, бежали… Затем перевёл взгляд на Нину. Та шла рядом с мужем и придерживала парнишке голову. Мокрые, зазеленившиеся от травы брюки плотно облепили её ягодицы, и казалось – одни лишь трусики на ней. Такие же белоснежные, с оборочной каймой.

От них и не отрывался до самого дома.

– Я вызвала!.. Всё!.. Все едут! – испуганным голосом встретила их Малиновская.

* * *

– Взяли!

Врач с санитаром подхватили носилки, закатили в скорую.

Машина стояла вплотную к крыльцу. На влажной траве отчётливо виднелась колея от ворот до крыльца.

Пожарники уже уехали. Тушить было нечего. «Гаишники» ещё не приезжали. Ливень кончился, и опять ярко лупило солнце.

Все толпились у скорой. И всем уже было невтерпёж, чтобы побыстрее кончился этот кошмар.

– Стойте, доктор! – Нина вдруг попридержала заднюю дверь. – Как хоть он?

Её колотило крупной дрожью от пережитого, от мокрой одежды.

Доктор неопределённо пожал плечами.

– Кто его знает?.. Обследуем сейчас, просветим… Переломов, видимо, много. Странно, что ещё в сознании… Не знаю…

– Это хорошо! – вдруг громко сказала она. – Будет хоть с кого за забор спросить! Да за газон!.. Век не расплатится!

Доктор недоуменно посмотрел на неё. А потом на лице появилась брезгливость. Ничего не ответил и захлопнул дверцу.

Машина уехала.

Нина Григорьевна обернулась. И встретилась с такими же недоуменными и брезгливыми лицами. Даже у мужа. А Сонька ещё и улыбалась краешком губ.

Нина Григорьевна гордо подняла голову и шагнула на крыльцо. Мужики расступились.

Она подошла к столу, плеснула водки в бокал из-под вина и залпом выпила. Закрыла глаза, замерла. Затем резко выдохнула.

– Всё! Я пошла в баню!

И опять все молча расступились.

Сбросила комком в предбаннике грязную потяжелевшую одежду. Включила горячую воду из водонагревателя и встала под душ.

– Козлы! Боже мой, какие козлы! И эта… курица бройлерная… Скривились, сучки… И мой туда же!.. Брезгуют они, прослойка хренова…

Стояла неподвижно, подставив лицо горячим струям. Озноб потихоньку проходил. И очень сильно заныли разбитые колени. Открыла глаза. Ногти обломаны. На всех пальцах. И цепочку потеряла…

– Козлы… Спасители долбаные… Рожи скривили!.. «Фи» своё выразили… Уроды! Да моя бабка всю войну под Ленинградом всем, всем! – солдатикам нашим что-нибудь совала: то монетки, то гвоздики, то лоскутки!.. Чтоб выжили!.. Чтоб вернулись с того света!.. Чтоб долг отдали… А эти… Скривились… Уроды… Стыдно им…

Колени нестерпимо болели.

И веретено бабулино в голове: тук-тук-тук, тук-тук-тук…

Выстуженная душа

Пять минут назад он сказал:

– Я ухожу от тебя.

Она сидела в это время за компьютером, корректировала написанное и слушала его в пол-уха.

– Сейчас, сейчас, – ответила рассеянно. – Немного осталось. Я быстро…

Он стоял справа от неё и молчал. Наташа видела его силуэт боковым зрением. Но уж слишком интересным было словосочетание этого норвежца – и так можно перевести, и так, и что красивее – не поймёшь, выбирать самой надо, – поэтому ей было не до мужа. Стоит же, ждёт… Не к спеху, значит…

И лишь звенящая тяжёлая тишина заставила отвести её взгляд от экрана и оглянуться на Владимира.

– Извини, я не расслышала. Что ты сказал?

Он по голосу и по этим отрешённым, немного безумным глазам понял: она всё равно там, в переводе. Но не мигая продолжал смотреть на неё.

– Я, правда, не слышала! Трудно повторить, что ли? У меня самая концовка «не вырисовывается»… Ну, что ты смотришь? Повтори, я же извинилась!..

– Я ухожу от тебя.

– Куда?

Его передёрнуло. Он не ответил и ушёл в другую комнату.

Она ещё тупо проводила его глазами, затем резко вскочила и бросилась следом.

– Володь, что случилось?

Она обхватила рукой дверной косяк и смотрела, как муж пакует чемодан.

– Да ничего не случилось, – обычным голосом ответил он. Рубашка никак не хотела аккуратно складываться. Он скомкал её и засунул сбоку. – Ты не знаешь, где мой костюм спортивный? Хотя… откуда…

Он сам залез в не глаженное, достал костюм и так же запихал вслед за рубашкой. Прошёл мимо неё – она посторонилась – в ванную за бритвой и зубной щёткой.

– Там, в холодильнике, рагу! – прокричал из ванной. – И салат! Ешь, пока свежий!

– У тебя кто-то появился?

Как она прошла следом – он не слышал. Поэтому вздрогнул от неожиданности.

– Нет. У меня никто не появился. Я просто ухожу от тебя.

Он смотрел ей прямо в глаза.

– Почему? – Голос её стал беззащитным и немного плаксивым.

– Потому, что я живу с тобой, а ты живёшь со своей Норвегией…

– Я с тобой живу! Я люблю тебя!

– Родная, – непроизвольно ударил он её под дых. – Мы живём с тобой уже двадцать пять лет. И из них ты любила меня максимум 2–3 года. До рождения сына. А может, и ещё меньше… Остальное время ты любила что угодно: детей наших, работу, кофе, дачу… Что угодно… Сейчас вот Норвегию… А меня… так… полюбливала на досуге…

– Кто у тебя появился? – прервала она мужа.

Он не отвёл глаз.

– Как-то… Без толку с тобой говорить… Ты помнишь, например, чем я занимаюсь?

– Материалы какие-то испытываешь… – растерянно ответила она.

– Какие-то… где-то… с кем-то… А когда мы последний раз вместе были? Помнишь? Не так, чтобы от меня отвязаться, а чтоб самой захотеть?..

– Кто у тебя появился? – вновь ухватилась она за соломинку.

– Значит, не помнишь. – Ему стало скучно и противно. Он сгрёб с полочки свою парфюмерию. – А я помню. До свадьбы это было. Да и то сейчас не уверен – искренне ли было?..

– Вов, как тебе не стыдно! – Она всё-таки беззвучно расплакалась.

– А за что, Наташа? За то, что я тебя любил, устал жить без ответа и ухожу?

– Ты тоже работаешь. – Она размазала ладошками слёзы по щекам.

– Правильно, работаю. И люблю свою работу. Но я и тебя тоже люблю! И одно другому не мешает. А ты… Я у тебя как персик на базаре. «Возми, дарагая, это бэсплатно!» – коверкая слова, протянул он. – Я не хочу быть довеском к твоим переводам. Ты и с детьми-то общаешься наскоро, когда приезжают: раз-два – и опять к компьютеру…

– Да что ты знаешь о моей работе? – уже со всхлипыванием возразила она.

– Да мне на хрен твоя такая работа не нужна! – чуть было не закричал Владимир, но сдержался. – «Работа, работа»… Отдать всю жизнь работе, наплевать на всех близких… Что-то вечное творишь, да? Нетленку? «Детские стихи норвежских авторов». Дура! – всё-таки произнёс он зло. – Ты хоть одного Маршака среди них видела? Или Чуковского? «Нетленка»… И из-за этой дребедени – вся жизнь вокруг вдребезги?! Ну, ты и… – он сдержал язык и быстро прошёл мимо неё обратно в комнату.

Затянул ремни на чемодане. Почувствовал: она здесь.

– Я пока на даче поживу, – сказал он не оборачиваясь. – За месяц, думаю, сниму что-нибудь. Ребятишки приедут – можешь им всё рассказать. Они поймут. – Выпрямился. Оглядел комнату. – Машину я забираю. Подготовишь документы на квартиру – позвони, я подпишу. – Ещё раз огляделся. – Всё. Счастливо тебе. Да вот ключи мои от квартиры… Всё. Привет Норвегии.

И вышел.

Она проревела до вечера.

Сидела на просторной двуспальной кровати и выла белугой, утопив лицо в ладошках. И медленно-медленно качалась из стороны в сторону, будто метроном с ослабленной пружиной.

А за стеной у соседей «плакала» труба из Свиридовской «Метели»…

И сгущались сумерки.

Стемнело.

Она поднялась на ослабших ногах и прошла в ванную.

Опухшее от слёз лицо немолодой привлекательной женщины смотрело на неё из зеркала безразличными глазами. Долго умывалась холодной водой. Утёрлась. И так, с полотенцем в руках, прошла на кухню. Включила кофеварку. Закурила. Увидела полотенце в руках, повесила его на спинку стула.

– Ты только не раскисай, Наташа, – прошептала она, – только не раскисай. Образуется…

Вновь непроизвольно покатились слёзы.

Звякнул зуммер кофеварки. И слёзы остановились. Налила. И снова закурила.

В углу ласково и таинственно светился экран компьютера. И манил к себе…

– Володя, может, останешься? – спросила она, не поднимаясь с кровати.

– Поздно уже. – Носок вывернулся наизнанку и никак не хотел одеваться. Но включать свет было как-то стыдновато. – Да и тебе пора на смену…

– Ага, – легко согласилась она, зевнула с наслаждением, потянулась. – Хорошо хоть парами стали на проходной дежурить. А то ни поспать, ни …

Она сказала это просто, обыденно, не смущаясь.

– Это точно, – подтвердил он и обрадовался, что ночник не включён: покраснел невольно от чужой простоты. – Ну, всё. Пока. – Наклонился к ней, ткнулся губами куда-то в область виска.

– Придёшь завтра?

– Постараюсь. Как лекции поставят…

…Выстуженный салон машины казался голубым и туманным.

Он долго грел мотор. Ехать на промороженную дачу не хотелось. Но и оставаться здесь, в тёплом, мягком, уютном после «ни поспать, ни …» тоже не хотелось. Ни за какие блага.

Сорокапятилетний мужчина, профессор, заведующий кафедрой «Сопротивление материалов» сидел в машине. Курил.

«А небесный калькулятор ни на миг…» – тихо-тихо неслось из динамика.

Владимир не гадал, где ему остаться. Ни «высоколобая» Норвегия, ни низменное «Может, останешься?» его не манило. Выбирать было не из чего. Его тошнило и от того, и от другого.

Ему жаль было прожитой жизни. А как жить по-другому он тоже не знал.

Взглянул на себя в зеркало заднего вида. Худое окаменевшее лицо с напряжёнными скулами.

– На дачу поеду. Затоплю печку, – сказал он вслух себе. – В тепло мне надо… В своё тепло… И выпью… Посмотрим дальше…

Машина тронулась.