Loe raamatut: «Два Парижа»

© А. Г. Власенко, М. Г. Талалай, составление, научная редакция, комментарии, 2022

© Н. Л. Казанцев, статья, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

* * *

Русский Париж, 1930-е годы

Писатель, этнограф, монархист и русский парижанин

Я очень рад предложить вашему вниманию третий сборник произведений самого плодотворного, многогранного и работоспособного (публиковал статьи в течение 63 лет!) сотрудника аргентинской газеты «Наша страна», – Даниила Федоровича Петрова.

Активнейший монархический деятель; верный сын Зарубежной Церкви; талантливый писатель; крупный ученый-лингвист, владевший десятками языков, обладавший энциклопедическими познаниями и совершенно феноменальной памятью; светлый ум, предлагавший аналитические обзоры литературы и событий, связанных с русской эмиграцией и Россией, до последнего дня своей долголетней жизни (а прожил он без малого 94 года), Даниил Федорович Петров представлял собою целую эпоху в жизни русской эмиграции, являлся ее богатейшим олицетворением. Рудинский блестяще писал на все затрагиваемые им темы, ум его был столь же острым, как и его перо. А какие ясность суждений, отточенность и богатство языка!

Свой путь журналиста, литературоведа и ученого-лингвиста Даниил Федорович начал сразу же после войны, как только оказался в эмиграции, и поскольку писать под своим именем было опасно, он выбрал себе псевдоним «Владимир Рудинский». Примерно в то же время появился другой его персонаж, «Аркадий Рахманов». С тех пор все его статьи выходили под псевдонимами, исключение он делал лишь для научных лингвистических статей, которые подписывал своей настоящей фамилией.

Даниил Федорович писал под целым рядом псевдонимов: Владимир Рудинский, Аркадий Рахманов, Геннадий Криваго, Виктор Штремлер, Елизавета Веденеева, Савва Юрченко, Вадим Барбарухин, Гамид Садыкбаев. Его многочисленные персонажи-псевдонимы жили как бы своей жизнью, в разных странах, и отвечали за различные тематики и направления. Это был целый мир непохожих друг на друга личностей. Так, парижанин Аркадий Рахманов писал исключительно на лингвистические темы и вел в «Нашей Стране» рубрику «Языковые уродства», неустанно борясь за чистый и правильный русский язык, и резко и непримиримо критикуя всевозможные модернизмы, новояз и просто лингвистические ляпы, допускаемые писателями и журналистами, как отечественных, так и русского зарубежья. Канадец Гамид Садыкбаев вел рубрику «Монархическая этнография» и публиковал исследования по истории народов России дореволюционного и советского периодов. Савва Юрченко из Швеции был, наряду с Владимиром Рудинским, ведущим литературоведом газеты и был ответственным за рубрику «Среди книг». Геннадий Криваго из Италии, Виктор Штремлер из Греции и лондонец Вадим Барбарухин выступали с краткими заметками и письмами на разные темы, принимали участие в рубрике «Трибуна читателя», печатали дополнительные комментарии на темы, уже разобранные Владимиром Рудинским. Иногда персонажи эти не соглашались друг с другом, спорили и даже критиковали друг друга. И, наконец, Елизавета Веденеева из Бельгии в течение многих лет была политическим рупором Даниила Федоровича, и ее рубрика «Миражи современности» часто была самым острым, эмоциональным и ярким разделом газеты, печатавшимся, как правило, на первой полосе.

Свою склонность к употреблению псевдонимов, он объяснял мне так:

Этот вопрос является необычайно болезненным для подсоветских, включая диссидентов… Но мы все, вторая эмиграция, меняли и паспортные имена, и имена для печати. Весьма понятно, у каждого оставались в СССР родные и друзья, которых по тамошним законам вполне легально можно и должно было свирепо наказать за наши грехи. Потому и Башилов, и Лидия Норд, и Гротов-Ростов скрывались за псевдонимами. Ширяев был сперва Алымовым, а если потом расхрабрился, то оттого, что всю семью вывез за границу. Могу уточнить, что Сергей Петрович Мельгунов, человек абсолютно бесстрашный и с опытом подпольной работы, когда я принес ему статьи, мне велел выбрать псевдоним. Как он объяснил, не хотел брать на себя ответственность, если я пострадаю из-за сотрудничества в его «Свободном Голосе» (менявшем, впрочем, названия, от номера к номеру, так как советский посол Богомолов требовал запрещения, и французы ему уступали).

Публиковался Даниил Федорович во множестве журналов выходивших в лагерях Ди-Пи – в Германии, в Италии, особенно у H. Н. Чухнова, впоследствии редактора нью-йоркского монархического журнала «Знамя России». С Иваном Солоневичем завязал переписку, когда тот был еще в Германии. Первая статья Рудинского в «Нашей Стране» появилась в № 6, от 11 ноября 1948 (!).

Кроме «Нашей Страны», он писал в парижских «Возрождении», «Русской мысли», «Русском пути» и «Русском Воскресении», брюссельском «Часовом», нью-йоркских «Знамени России», «Заре России», «Новом Журнале», «России», «Наших вестях» и «Новом Русском Слове», сан-францисской «Русской Жизни», канадском «Современнике», германских «Русском Ключе» и «Голосе Зарубежья», аргентинском «Вестнике».

В начале своей парижской жизни он активно участвовал в общественной жизни, выступал на собраниях, делал доклады. А также проучился два года в Богословском Институте на улице Криме, находящемся в юрисдикции Парижской Архиепископии. Одним из его соучеников был будущий епископ Русской Православной Церкви за рубежом Серафим (тогда Игорь Дулгов), с которым он потом общался многие годы. Потом его исключили – фактически за то, что поехал в Брюссель на съезд имперцев, не испросив разрешения, хотя это было во время каникул. Затем поступил в Школу Восточных языков, где изучал малайский, и ее окончил. Лингвистикой занимался всю жизнь. По Ленинградскому университету знал языки: французский, испанский, португальский, италь янский, румынский, латынь, английский. По Школе языков – немецкий. Позже изучал многие другие, включая малайско-полинезийские.

Работы Даниила Федоровича в области лингвистики (он занимался сопоставлением австронезийских и индоевропейских языков), – увы, доселе в значительной степени не обнародованные, – имеют не только научное, но и богословское, религиозное значение, доказывая существование первоначального единого языка человечества, исходящего от одной, и очевидно небольшой, группы, если не из единой пары. А научное доказательство, что некогда был единый язык у человечества (а значит и общие предки) было бы свидетельством об истинности библейского повествования. И, следовательно, подтверждением христианству.

О многом, сказанном выше, упоминается в статьях Даниила Федоровича, вошедших в его книги, увидевшие свет на родине трудами А. Г. Власенко и М. Г. Талалая в издательстве «Алетейя». Первый сборник, «Вечные ценности» (2019), дал возможность российскому читателю ознакомиться со статьями, опубликованными в журналах и газетах русского рассеяния, посвященных русской классике, советской художественной литературе и публицистике, а также с лингвистическими работами Даниила Федоровича. В следующий сборник, «Мифы о русской эмиграции» (2021), вошли статьи, посвященные литературе представителей русской эмиграции, а также этнографические очерки.

Настоящий сборник включает художественные произведения Даниила Федоровича, а также статьи и очерки, посвященные русской эмиграции во Франции. Озаглавлен он по названию одной из статей. Начинается он со «Страшного Парижа», «романа в новеллах», как его назвали в предисловии к российскому изданию 1995 г. Задуман он был еще в начале 1950-х годов. В ответ на предложение редактора газеты и издательства «Наша Страна» В. К. Дубровского напечатать сборник его произведений Даниил Федорович написал о трех возможных вариантах книги, один из которых (помимо воспоминаний о Второй мировой войне и сборника статей из «Нашей Страны») был представлен так:

Сборник рассказов чисто художественного характера. В них, правда, неоднократно выражаются монархические мысли и чувства, но пропагандного значения они не имеют. В большинстве действие в Париже, в среде русских эмигрантов; уклон – несколько мистический (скажем, отдаленно напоминающий Гоголевский «Портрет» или «Лугин» Лермонтова). Но именно в силу не политического характера, они могли бы, может быть, привлечь внимание более широкой публики, чем чисто монархические книги; это мнение разделяют многие, с кем я советовался. Рассказы не дурны. Их, в частности, готово взять у меня «Возрождение», но там можно поместить лишь часть, и отдельной книгой интереснее бы. Часть у меня готова, для других есть план. Размер книги можно бы согласовать, сделать больше или меньше, размера Ширяевских рассказов или его «Ди-Пи в Италии».

К сожалению, тогда книгу издать не получилось. Некоторые рассказы были напечатаны во второй половине 1950-х годов в парижском журнале «Возрождение» и нью-йоркской газете «Новое русское слово». Сама же книга была издана впервые в 1992 году в Иерусалиме, в издательстве «Экспресс». Д. М. Штурман, многие годы дружившая с Владимиром Рудинским, написала в предисловии к этому изданию:

Начну с того, что «Страшный Париж» интересен. Независимо от мнения упомянутых выше критиков, сотрудники издательства, взявшегося его опубликовать, читали его наперебой – и в машинописи, и в гранках. А в наши дни беллетристика интересная – это редкость…

В. Рудинский возникает в «Страшном Париже» с мало известной современному читателю зарубежной русской периодики стороны. Представитель второй, 1940-х гг., волны эмиграции (автор называет ее «новой эмиграцией», в отличие от первой, послереволюционной), монархист по убеждениям, потомственный русский интеллигент из кругов интеллектуально-аристократических, В. Рудинский – по образованию и специальности – лингвист, полиглот, владеющий многими языками, при этом и экзотическими, не только на разговорном, но и на глубинном научном уровне. Кроме того, он этнограф, знакомый с верованиями, обычаями, философией, магическими представлениями многих уникальных культур. За его плечами Ленинградский (ныне снова Петербургский) университет и Парижская школа восточных языков…

В жизни каждого из нас сложно переплетаются многие причины нашего внешнего успеха и неуспеха. «Страшный Париж» подтвердил (косвенно) мою догадку о том, что Рудинский-лингвист, при его уникальных знаниях и далеко не полностью опубликованных научных трудах, не сделал официальной научной карьеры на Западе, куда он попал достаточно молодым, лишь потому, что гражданский патриотический долг, как он его понимал (борьба против коммунизма, защита монархической идеи), отвлекал его от направленной на карьеру научной работы и превалировал надо всем прочим. В новеллах просматриваются еще и драматические личные обстоятельства (при серьезном и глубоком отношении лирического героя к любви и налагаемому ею рыцарственному долгу). Сквозь весь цикл проходит взаимное противостояние инфернального Зла и мирового Добра. Противоборство между ними разворачивается как внутри человеческой души, так и вокруг нее. С одной стороны – за власть над нею и ее погубление (Зло), а с другой стороны – за ее устояние и спасение (Добро). Инфернальное Зло персонифицируется автором в самых разнообразных проявлениях черной магии, колдовства, в деятельности оккультных сект, учений, сливающихся издревле в некий интернационал служителей и рабов дьявола. Добро – как защита, прибежище и спасение человека – воплощается в высшем и конечном смысле в Боге, в христианстве, в Кресте. Это четко осознают оба «сквозных» героя новелл: рассказчик и следователь.

Каждый читатель прочитает эту книгу по-разному и ответит на ее вопросы по-своему. Но мне представляется, что «Страшный Париж» найдет своего читателя и среди тех, кто захочет просто отвлечься от повседневности и погрузиться на время в жизнь, богатую приключениями и неожиданностями, и среди тех, кто склонен серьезно задумываться над жизнью, над ее глубинными основами».

Первое издание быстро превратилось в библиографическую редкость, и отрадно, что несколько лет спустя, в 1995 году, книга была переиздана в России, в издательстве «Звонница» (Москва) и стала более доступна российским читателям.

Однако на этом приключения героев «Страшного Парижа» не прекратились, и серия новелл Даниила Федоровича продолжилась. Напечатаны они были преимущественно в журналах «Литературный европеец» и «Мосты» (Франкфурт-на-Майне). Второго, дополненного издания «Страшного Парижа» при жизни автора не случилось, и я рад, что настоящий сборник восполнит этот пробел, и впервые объединит под одной обложкой как новеллы, вошедшие в первое издание, так и более поздние произведения.

Помимо «Страшного Парижа» и его продолжения, составители нового сборника Андрей Власенко и Михаил Талалай включили в него криминальную хронику Парижа, которую Даниил Федорович некоторое время публиковал в нью-йоркском журнале «Новое русское слово», а также многолетний хронологический обзор политической и литературной жизни русской эмиграции во Франции. Эта подборка не случайна и позволяет изучить и понять многогранность и уникальный диапазон таланта Даниила Федоровича, сумевшего создать интересные и содержательные произведения в самых разных и, казалось бы, противоположных жанрах и стилях, а также понять, из чего создавался и каким образом отрабатывался и шлифовался собственный стиль его уникальных новелл, который, как Д. М. Штурман обозначила в своем предисловии, «имеет частичные жанровые прецеденты, но не имеет прецедента в этом смысле полного».

Несомненно, что документальные статьи и очерки не менее интересны и сами по себе, как яркая и объемная картина жизни и деятельности русской эмиграции (в этом сборнике самая ранняя статья вышла в свет в 1948, года автору было 29 лет, а самая поздняя из прижизненных публикаций была напечатана в 2009, когда ему исполнился 91 год!), представленная с точки зрения монархиста и православного христианина, которым Даниил Федорович Петров оставался всю свою жизнь до последнего вздоха.

Николай Казанцев, апрель 2022, Буэнос-Айрес

Страшный Париж

Колдунья

Princezna Teréza mâ tež taujuplnou onu moc – duše jeji mne navštivila.

Julius Zeyer. «Teréza Manfredi»¹

Париж – страшный город, и вовсе не тем адом апашей и проституток, о котором столько писали и пишут и будут писать люди, видящие только поверхность вещей. Есть иное: есть множество точек и целых кругов, соприкасающихся с настоящим, единственно реальным адом и перебрасывающим его влияние в земной мир. Сатанизм, бесконечное множество самых страшных и зловещих сект, отдельные люди и группы людей, знающих чудовищные тайны, живут здесь среди интеллигентов, аристократов и миллионеров, среди рабочих и бедняков.

Изредка, на научной лекции о черной магии, – на какую вы можете иногда попасть, заинтересовавшись названием вроде «Французский фольклор раннего Средневековья» или «Религиозные обряды туземцев Мадагаскара» – перед вами вдруг приподнимается занавес… и вы смотрите во мглу… Хорошо, если спасительный испуг подскажет вам бежать без оглядки: у вас останется только на всю жизнь жуткое, отчасти приятное воспоминание и, может быть, сожаление, возвращающееся периодически в форме вопроса: – А что если бы я тогда?..

Но если вас охватит другое чувство, жгучее и пронзительное любопытство, влекущее так, как притягивает к себе пропасть, когда вы в нее смотрите с мостика без перил, вы всегда найдете подле своего локтя человека… иногда любезного старичка или блестяще воспитанную пожилую даму, иногда очаровательную девушку… но во всяком случае такого человека, кто с величайшей радостью вступит с вами в разговор, завяжет знакомство и подтолкнет вас на путь, в конце которого вы лишь позже, много позже, когда у вас не будет силы ни вернуться вспять, ни остановиться, различите две кошмарно-грандиозные фигуры: смерть и безумие…

Париж служит центром не только для научных конференций по физике и химии; есть другие неудобопознаваемые науки, раскидывающие свою сеть по узеньким улочкам вдоль берегов Сены, по шумному Латинскому кварталу и по широким, залитым неживым электрическим сиянием бульварам. Здесь, случайно и неожиданно, вы можете услышать подробный и ясный, но чаще всего полный недоговоренностей рассказ о негритянских культурах в Центральной Африке, о приемах черных колдунов Бразилии, об удивительных обычаях инков в неприступных горных районах Перу… или о волшебных процедурах малайцев на острове Бали… и можете попасть по ошибке в магазин или ресторан, где на вас странно посмотрят, зададут несколько настойчивых вопросов, словно в ожидании условного ответа… и выпроводят вас деликатно и вежливо прежде, чем вы догадаетесь, что происходит в комнатах в глубине.

Здесь, остановившись перед витриной книжной лаки, вы можете остолбенеть при виде своеобразного подбора книг, трактующих исключительно об оккультизме, гипнозе, кровавых жертвоприношениях и ритуальных убийствах, о демонологии и о самых страшных извращениях человеческих страстей и человеческой мысли… войдите вовнутрь, если хотите (но мой совет: не входите никогда, если вы цените земное существование и спасение вашей души); заговорите с продавцом… он будет с вами внимателен и приветлив; если угадает в вас новичка, даст вам то, что вас может заинтересовать; если вы знаток, найдет вам редкое сочинение, которое вы давно ищете; непринужденно заведет с вами разговор о ваших интересах, предложит зайти еще… и, может быть, вы в конце концов увидите перед собою в погребе при магазине или наверху в квартире хозяина, «Некрономикон» Абдула Аль Хазреда² или «Unaussprechliche Kulte»³ фон Юнтца⁴, книги, которые, по секретному циркуляру, в национальных библиотеках европейских держав и Соединенных Штатов держатся в сейфах и показываются читателям лишь по специальному разрешению. Тот, кто их прочел (до конца их прочесть, впрочем, не у многих хватает мужества), смотрит на мир иными глазами, чем прежде…

Можете вы столкнуться с этим миром и иначе… страшное убийство, загадочное исчезновение молодой девушки или ребенка могут вас привести в контакт с полицией, и вы можете среди ее служащих с изумлением обнаружить людей с совсем особым взглядом на физические законы мира, выработанным долгими годами опыта, знающих, что убийство может быть совершено безо всякого оружия, одним усилием воли, что не всегда герметически закрытые окна и двери представляют препятствие для врага, что сумасшествие и убийство есть часто результат некоторых таинственных манипуляций самой жертвы или иных лиц, знающих, кому и для чего нужны бывают человеческая кровь и человеческие органы; можете узнать, что есть преступления, о которых почти ничего не говорится в печати (или то, что говорится, не имеет ни малейшего отношения к действительности), хотя против виноватых принимаются решительные и нередко эффективные меры.

И, наконец, ваш доктор или ваш священник знает иногда гораздо больше о потустороннем мире и его связях с нашим здешним бытием, чем вы способны предположить; только ни тот, ни другой вам этого в нормальных условиях не расскажут, храня свой профессиональный долг, и понимая, с одной стороны, какую роковую травму может оставить в вашем сознании не в меру откровенный рассказ об опасностях, ежечасно грозящих нашему психическому и физическому здоровью, а с другой, «что есть вещи, о которых и знать не должно доброму христианину».

Я никогда не стремился соприкоснуться с этим подземным слоем столицы мира, но судьба меня с ним упорно сталкивала. Занятие языками и отчасти культурой востока приводили меня к изучению вопроса о языческих религиях… в фолиантах этнографов и старинных рукописях, интересовавших меня в чисто лингвистическом отношении, я то и дело встречал то откровенные, иногда отвратительные описания ритуалов и воззрений той или иной древней и загадочной расы, то добросовестно записанную формулу заклинания, где половина обычно непонятна, а от вразумительной части чувствуешь, как шевелятся корни волос. Странным образом, после них многие аналогии в европейских суевериях и приметах сделались мне ясны, и некоторые места в наших русских и западных писателях и поэтах получили для меня неизвестный раньше смысл.

Молодой малаец, которому я перевел однажды «Песнь торжествующей любви» Тургенева, со знанием дела пояснил мне кое-что из описанных там кудеснических операций… и никак не хотел поверить, что Тургенев никогда в жизни не посещал Явы, но на некоторые мои вопросы он не захотел ответить, и в его узких умных глазах мелькнуло что-то, отчего я не решился настаивать.

В южноамериканском фильме я был поражен, когда передо мною на экране промчались страшные видения амфитеатровского⁵ «Жар-Цвета», и о них же мне напомнили отрывки из древнейших абиссинских хроник в одном труде по истории Эфиопии. А «Семейство вурдалаков» я не раз имел случай вспомнить, не говоря о том, что мои приятели-сербы рассказывали мне, как очевидцы, я слышал странные отклики с другого конца мира – по всему индонезийскому архипелагу pontianak и pelesit, не менее лакомые до крови, чем их балканские собратья, создают сходные ситуации, не раз поражавшие испанцев на Филиппинах, англичан на Борнео, голландцев на Суматре…

Мне случалось с удивлением убедиться в том, что о шаманах северной Сибири, якутских и особенно чукотских, существует целая литература, что о них советский профессор Тан-Богораз⁶, бывший политический ссыльный, дает совершенно нематериалистические подробности в своих описаниях быта палеоазиатских народностей, и что их ничем не объяснимые с естественной точки зрения чародейские опыты простираются в одну сторону до Гималаев и полинезийских вулканов, в другую – до Юкатана и Анд. Русский художник, изъездивший глубины Монголии, рассказал мне о том, что видел…

Читатель может найти нечто сходное в книгах польского путешественника Фердинанда Оссендовского⁷… и некоторые отрывки из Всеволода Соловьева⁸ и даже Крыжановской⁹, всегда казавшиеся мне неудержимым фантазированием, вдруг представились моим глазам как бледные и беспомощные попытки переложить на бумагу неподдающуюся описанию реальность.

Но с потусторонним миром я встретился не через посредство кого-либо из моих восточных знакомых. Они вообще не склонны рассказывать свои секреты белым людям, ни тем, которых, как почти без исключения всех западноевропейцев, они ненавидят, ни еще более тем, кого им случается полюбить – в отношении русских это с ними как раз нередко бывает. В последнем случае они молчат потому, что не знают, как на нас может подействовать посвящение, и не станет ли оно для нас трагичным. Вековая мудрость подсказывает им, что перед лицом таинственного человек со светлой кожей бессилен куда хуже, чем островитяне Тихого океана оказались перед гриппом, косившим насмерть целые деревни, и перед водкой, истреблявшей племена более жестоко, чем кровопролитные войны.

Черная или золотистая кожа – гарантия не только от солнечного удара и лихорадки; она защищает и от иного рода лучей и микробов. Почему? Более старая культура? Близость к природе? – Пусть это решают специалисты.

Но, между прочим, европейцы ли русские? И где вообще начинается психологически Европа? – На запад от Балкан? – На восток или на запад от Финляндии, жителей которой по всему миру, верно, не без основания считают за опасных колдунов?

В сферу ведовства я вступил самым банальным и светским образом.

Мои соседи, муж и жена, милые и простые люди из новой эмиграции, стали меня как-то уговаривать пойти вместе с ними в гости к их знакомым, которым брались меня представить. Через полчаса я сидел напротив прелестной девушки, которую, если не считать красоты, отличали, от любой другой только глаза… бездонные, как темный омут, с мягким и в то же время пугающим мерцанием в глубине; я никогда не испытывал такого необычного колебания, как в этот раз; мне хотелось в них смотреть без конца, и в то же время я не мог задержаться на них дольше мгновения, и мой взор опускался, как от удара палкой. В борьбе с противоречивыми и непонятными эмоциями, я почти не участвовал в разговоре между моими друзьями и хозяевами – девушкой (назовем ее Лидия Сергеевна) и ее матерью. А беседа была интересная. Она вертелась вокруг всего страшного, до которого мой приятель Энвер (к слову сказать, крымский татарин) и его жена были большие охотники, что они откровенно проявляли с наивным очарованием почти детской непосредственности. Лидия Сергеевна и ее мама не заставляли себя просить и рассказывали одну загадочную историю за другой – то, что с ними самими случалось, или о чем они слышали вообще; всё было просто, так что понял бы и ребенок, но я время от времени настораживался от намека гораздо более глубокого и значительного, чем общий тон разговора. Что хозяйки (между прочим, носившие старинную дворянскую фамилию) были хорошо образованные и воспитанные женщины, я оценил сразу, но знание всего связанного с оккультизмом, пробивавшееся в их словах, меня всё более удивляло.

– Погадайте нам, Лида! – вдруг экспансивно воскликнула Валя, моя соседка. – Я знаю, вас трудно уговорить… Ну, не нам, так новому гостю! Пожалуйста! А то он нам не поверит, что вы так всё угадываете: пусть сам увидит…

Меня не очень привлекала такая перспектива, но темные глаза уже остановились на мне, и перед улыбкой, скользившей по тонким губам, мне было бы стыдно отступить и проявить свое беспокойство.

– Мне не интересно будущее, – бросил я, с некоторым вызовом. – Да лучше его и не знать… Но если хотите показать свою силу, скажите, где сейчас мои мысли.

Она легким движением руки переставила с соседней этажерки на стол маленький стеклянный шарик.

– Ваши мысли не так далеко отсюда… Я не вижу названия улицы, слишком темно, и я ее не узнаю… но вам надо сперва подняться по крутой лестнице… света нет… Потом коридор… как будто третий этаж? За столом сидит девушка… почти ребенок… белокурая головка, вьющиеся волосы с бронзовым отливом… Она смеется и болтает, говорит что-то о картинке, которую нарисовала… вон в углу ящик для красок, и он почему-то связан с вами… с ней за столом женщина, несколько похожая на нее, и мужчина… ему лет сорок, ей немного меньше… все пьют чай…

Меня так и обожгло. Этот образ, такой для меня бесконечно милый, всё время был со мною… и сейчас, услышав о ней, у меня от нежности слезы выступили на глаза… но кто мог об этом знать? Люди, которых я впервые встретил? Даже соседям, как будто, ничего не было известно, хотя я прочел сейчас в глазах у Вали рождающееся подозрение. И, наконец, кто мог проведать о ящике для красок, одном из немногих подарков, который от меня согласились принять?

Необходимо было перевести разговор. Я с лихорадочной поспешностью, довольно некстати завел речь о какой-то книге, где есть сходное положение, стал рассказывать сюжет (никакой такой книги я не читал и наспех придумал ее содержание, что обмануло Валю и Энвера, но вряд ли хозяек), потом стал говорить о литературе вообще и в заключение попросил мне одолжить какой-нибудь роман, в то же время поднимаясь со стула, чтобы предотвратить дальнейшую беседу.

Взяв из рук Лидии Сергеевны протянутую мне книгу, от смущения даже не взглянув на нее, я сунул ее в карман и вместе с соседями отправился домой. Мы шли пешком – путь был недалекий, – и я всю дорогу шутил и смеялся, стараясь избежать расспросов о гадании, которые меня мало устроили бы.

Стояла теплая, даже жаркая летняя ночь, напоминающая мне чем-то белые ночи родного Петербурга… Был июль, когда в Париже даже и днем город пуст и тих, как могила… Мы засиделись в гостях, как водится у русских; была полночь, когда мы входили в наш отель. Моя комната находилась на нижнем этаже и выходила прямо во двор. Я мимоходом посмотрел на данную мне книгу: ни название, ни имя автора мне ничего не сказали – Lovecraft, «Supematural Stories»¹⁰ – бросил ее на стол, и, быстро раздевшись, свалился на кровать и заснул.

Проснулся я, не знаю через сколько времени, в самую глухую ночь, от чувства нестерпимого ужаса, какого не испытывал никогда в жизни, тем более гнетущего, что я совершенно не понимал его причин. Мне стоило большого напряжения пошевелиться; я почувствовал, что весь лоб у меня покрыт холодным потом, что сердце мучительно сжимается… вся комната была полна ужасом, словно вязкой, медленно движущейся массой. И я ощущал, что его волны идут от стола… от стола, где я вчера положил книгу… Какие-то слова молитвы пришли мне в голову и придали сил; я вскочил с постели и распахнул окно; теплый, но освежающий воздух, войдя в комнату, рассеял кошмар… там, через двор, рядом, за стеной спали люди, я не был одинок; на стене висела маленькая икона Серафима Саровского… Таков был мгновенный, нерасчленимый поток мыслей в моем мозгу, и через минуту мне стало совершенно непостижимо, чего я, собственно, испугался… мне было бы даже смешно, если бы память о пережитом чувстве не пряталась где-то в подсознательном, еще посылая по нервам последние всплески леденящей дрожи.

Еще более нелепым мне всё это показалось утром, при ярком солнце. Но когда я прочел рассказы Лавкрафта, я отчасти понял, что они могли наводить трепет. Миф о Ктульху, который спит на дне моря и общается с людьми через сны, когда ему удается поймать достаточно чуткую душу, и жуткие требования, предъявляемые им сновидцу… повесть о мышах в стене аббатства, где в подвалах веками совершалось нечистое служение матери богов Кивеле… о страшных жителях подземных пещер Новой Англии… о пришельцах с далеких холодных звезд… о Камоге, переносившем душу из живого тела в полуразложившийся труп…

С благодарностью вернув Лидии Сергеевне книгу, я попросил еще что-нибудь и стал в ее доме частым гостем. Запас страшных рассказов и романов был у нее, казалось, неисчерпаем. Большинство было куплено ею в Нью-Йорке, где она недавно провела год; она мимоходом обронила о своих знакомствах там среди негров, чутко откликающихся на наше славянское безразличие к цвету кожи, в числе которых она нашла много преданных друзей. Всё то, что я читал прежде в этом жанре, в области художественной литературы, побледнело перед концентрированным мраком, сгущенным на страницах этих книг. Брэм Стокер¹¹, Шеридан Ле Фаню¹², Редьярд Киплинг, Артур Мэкен¹³… кое-кто из французов, Клод Фаррер¹⁴, Жан-Луи Буке¹⁵… испанцы Рамон дель Валье-Инклан¹⁶ и Густаво Адольфо Беккер¹⁷, перуанец Вентура Гарсия Кальдерон¹⁸…

Меня принимали любезно и мило; Лидия Сергеевна была очаровательная собеседница, но, как ни нелепо, мне бывало внутренне жутко оставаться с ней наедине. Я чувствовал, что если бы, например, погас свет, я был бы способен вскрикнуть от ужаса… И это после войны, где я принимал участие без особенной трусости и видел не только фронт, не только рушащиеся дома и охваченные пламенем кварталы Берлина и улицы Царского Села, месяцы и месяцы непрерывно лежащие под обстрелом советской тяжелой артиллерии, где вся мелодия дней и ночей была свист и разрывы, но и поля, полные трупов, через которые можно было идти бесконечные часы, видя всё ту же картину… И то сказать, тут было чувство опасности совсем иного рода: нездешней, нематериальной.