Неожиданно треснувшись лбом, благодаря не уместному зеркальному триплексу, не узнавая собственный затылок, впервые задумался об юридической стороне незаконного вопроса.
Звонивших было двое. Дребезжание удивляло отсутствием патетики, соглашательскими нотками, долгим шарканьем ног у входной двери. Пыжиковые шапки терпеливо ёжились в руках.
Выяснилось, что дом этот кооперативный, выстроен Н-ским управлением культуры, признан аварийным и по бумагам не существует уже два года. Тем не менее, квартиры распроданы и по исковым заявлениям заменены на аналогичные в других частях города.
Выход на балкон и взгляд через щель на далёкую заснеженную землю покрыл синими мурашками лица двух прохиндеев. На кухонном, здорово кривом подоконнике мне вручили в доверительное управление остатки панельной роскоши.
Со своей стороны второй соучастник афёры письменно подтвердил полную коммунальную поддержку со стороны города во избежание последствий и эксцессов, не вызванных природой. Так мы стали псевдо-фактом с обширными свидетельскими полномочиями. Сей не надёжный образ предполагал огромное количество вариантов перехода в иную юридическую категорию.
Контакт со мной был для них необходим, но абсолютно им не нужен. Меня приняли за совершенно другого человека.
Самодельный нотариус с двумя подходящими печатями и водяными знаками, выполнив необходимые действия, шарахнул настоящим дыроколом. Подпись я не поставил, сославшись на поздний час и отсутствие очков, что было принято с пониманием и встречными движениями рук приветливого свойства.
– Бетон и вторую половину завезём завтра в девять часов, – выразительный взгляд притормозил на подоконнике. Должен заметить, за весь период наскока я предусмотрительно не произнёс ни звука. Договор бессрочный, до предусмотренных особых обстоятельств, отмеченных в примечании, кстати последнего не было. Валькирия стояла молча в дверном проёме, косяки становились самодельными прямоками, подчёркивая лёгкую стройность фигуры, поза выражала нетерпеливую брезгливость.
***
Выдворив ходоков, стремительно усевшись на пол, голова к голове, мы первым делом, очень нежно, долго целовались. Начал я, уткнувшись в волосы, добрался до шеи, нашёл губы, замер, руки, сомкнувшись на затылке, украли свет.
Вдвоём мы приладили рукав, шуба заискрилась, уходить из дома она не собиралась. Рукав опять начал топорщиться. Кот, буквально вившийся у её ног, внезапно лёг поперёк двери, он смотрелся хищником в саване персидского ворса. Янтарные глаза потемнели, усы воинственно торчали.
Её сапожки, прижатые к груди ласкали руки. Было дико, просто неправильно, оставаться одному. Во мне начала ломаться детскость ушедшей жизни, рушилось не просто прошлое, уходило чудо настоящего. Я реально лишался дня завтрашнего.
Законченная диссертация, работа в клинике, приглашения за рубеж, рост. Всё, что называется перспективой, вдруг подавилась преснятиной рутины. Оказалось, утрата одного мига теперь – это потеря себя навсегда. Я могу жить, дышать будущим рядом или около, или никак.
Мысль моя разбивалась о скороспелость. Некая вычурность происходящего, сиюминутное обомление уничтожало рассудочность, а может просто не было повода. Раздвоить себя в мозгах своих при полном разуме, мог только человек,
пребывающий в полном разуме.
Её сапожки оставались в моих руках, это совсем не аргумент. Отпустить тебя даже на один час, даже в мыслях не мог, это сломает нашу навечную жизнь.
Захватив глаза моей Валькирии, произнёс легко и свободно, потому что уверен был « люблю тебя, я всегда и везде искал только тебя, представляя, понимая, требуя, ломая жизни, попавших в мою орбиту».
Она отлепилась от косяка, расправила шубку, глянула сквозь меня и тихо произнесла « Любовь, как и жизнь всегда эгоцентрична». Это были первые совершенно необходимые слова в ответ на мой полурассудочный, требовательный монолог. «Только кажется, что для жизни необходимы два человека, но это не всегда так».
«Человек это всегда личность. Взаимность рождается, только если уметь проникать в душу другого, иной контакт, даже самый тесный и личный зарождающийся за кухонным столом, там же может и умереть.»
Казалось, она говорила себе или размышляла о себе. Горячее понимание волной окатило мою голову. «Ты нашла самые нужные слова. Взяв доступное, сотворила недосягаемое». С сапогами в руках и иным пониманием своей жизни, я даже на потолке смотрелся уместно.
Кажется она поняла меня. Подняв голову, нашла мои глаза улыбнулась, тихо поставила сапоги, « кажется мы в самом деле не кошки, я в ванную».
***
Замкнув входную дверь, нашёл в этом действии глубокую символику. Глядя в бесконечный потолок, дал клятву, нет, не богу, самому себе, перед собой, больше и важнее у меня никого не было. Кот расположился у двери в ванную комнату, кажется он также определился в этой жизни.
В спальне, я нашёл стопку белья, тяжёлый светло-зелёный халат, огромное полотенце. У двери в ванную разместились глубокие банные тапочки, вызвав некоторое недоумение кота.
Себе постелил в кабинете на широченном диване из светлой замши. В кухне загудел чайник. Я встал, у окна разложил халву, лепёшки, сыр, чёрная с матовым отливом гимза, источала удивительный тонкий аромат, совершенно не здешний. «Тебя ждёт ванна, милый, там и щётка вторая, красная».
Чай пили не молча, а просто в тишине. Думалось очень легко и сию минутно.
Милая была строга, красива и честна глазами. Решимость начиналась в углах рта, переходила сквозь плечи в прямую спину. Гламурный клавесин отозвался
угасающим звуком, словно где-то уходила жизнь, чтобы возвратившись уйти снова.
Утро, громогласное, совершенно беспамятное. Ночной зашторный мрак не давал возможности сориентироваться. Память вернулась одновременно с сотрясаемым домом.
Валькирия, одетая, с перепуганным котом на руках сидела на краешке дивана, в ногах. «Кажется нас решили замуровать, пришёл большой бетон, залили уже первый этаж». Спокойно произнесла, отпустив кота на пол.
Последние судороги длинной волной прошли по дому, всё стихло, в воздухе густо пахло пылью.
Я выскочил на балкон, ужасающая щель исчезла, низ живота поднывал по дежурной привычке от высоты. Кот, сидя на пороге, задумчиво нюхая воздух, умильно щурил глаза, однако выходить из квартиры не спешил.
Паркет лежал идеально. Запах пыли исчез, сменившись на неназойливую гуталиновую смесь.
Милая с удивлением рассматривала ровнёхонькую столешницу. Мрамор был живой и очень холодный. Холодильник стоял строго по стойке смирно, беззвучно морозя себя.
Дверной звонок, на сей раз решительный и короткий, заземлил меня. В дверях стоял прорабского облика мужик с запечатанным конвертом в руках. Феерия продолжалась. Казённый конверт украшен телефонным номером, цифры печатные, нанесены на бухгалтерскую ленту. Конверт опечатан.
***
Я вышел на площадку, лифт гостеприимно распахнул двери, нажав кнопку второго этаж ринулся вниз, не доверяя механизму. Прибежал на площадку значительно быстрее скрипучей коробки.
Трое хватких мужиков из площадки второго этажа монтировали холл с выходом на фасадную сторону дома. Под ногам пенился и булькал живой бетон. От бравых кошек не осталось даже запаха. К себе я поднимался на лифте. Меня ждали.
На седьмом этаже лифт ритмично задёргался и встал, однако створки открылись бодренько, понуканий не потребовалось. У самой створки меня ждала она. Поющие руки обхватили шею, грудь, всего меня сразу. Глаза шептали молча,
а может это губы во мне, или я в них.
«Нас очень долго не было» – прозвучало где то прямо рядом с головой.
Прошёл вечер, ночь, безумное утро, сумасшедшее домотрясение, пришедшее
сбоку и отовсюду, оно выпрямило дом, но не тронуло наши души. «Мы остались вместе, потому, что были рядом всегда и будем вечно», прошелестели ресницы, руки, глаза. Спина оставалась решительной, прямой и очень незащищённой. Обожание неведомого обросло пришедшей истиной через соприкосновения и глаза. Мы оба оказались ведомы нами.
Милая провела меня в кухню, села спиной к окну, облокотилась на кулачки, тихо замолчала. Свет просочился сквозь волосы, рыжеватость стала каштановой, чуть померкнув, совсем потемнела. На сей раз чай не был зелёным, цвет его потерялся в аромате солнца, пробравшегося сквозь светло – коричневые шторы.
Я обратился к глазам, ещё мне были известны руки, в меньшей степени губы, а ещё к своей нежности. Всё это и являло одно из проявлений души человеческой, так понимал я. От первого шага, действия, мысли или иной очень тонкой сущности, может родиться смысл.
Однако чаще возникает не в тебе, а в том, кто рядом, иногда совсем близко. Тебе или ему просто надо ловить, понять, не спугнуть этот миг. Всё в этом понимании было не по-взрослому впервые, но очень ответственно.
Важно для обоих, ибо это навсегда. Бессмыслица, как и человек, рождается единожды и строит жизнь не так как надо, а как получится. Тут и жизни конец, одна маета. Свадьба, « горько, мордобой, как же без него»? Усталость без неги, радость не взаимная, нежность ворованная и не понятая.
Внезапно Валькирия встала, протянула руку, прижала мою голову к груди и прошептала очень тихо « родненький ты мой, радость нечаянная».
Вот и закончились муки мои, так уж положено, через женский ум и руки.
Я очень осторожно обнял тонкую, доверчивую спину, мы согрелись через нас, всё стало легко и, по настоящему просто.
***
«Как странно имя твоё, как пришло оно к тебе». Милая, на секунду отпрянув, откинула волосы со лба, скрестила руки на затылке и очень тихо произнесла:
– У двери приёмного покоя, на рассвете, под младенческим плачем, в почти летний дождь, обнаружили детскую коляску. Две девочки в чистом белье, перетянутые бантами, под ними записка. Имя старшей Узола, младшей Валькирия. Указаны даты рождения. Разница в возрасте четыре недели.
Прошло восемнадцать лет, я больше не цыганка, это не мой мир. Их зовут кукушатами, подрощенных детей забирают с их документами. Разумеется с участием администрации. Что совсем непонятно – это абсолютная готовность девочек к их новому, старому миру.
Ещё в детском доме цыганские дети воруют, лгут, дерутся, клянчат. А ведь всего два разрешённых посещения и человек готов. Ко мне не приходили. Меня дважды пытались удочерить, в четыре года и семь лет. Очень трудно вспоминать, всё не просто.