Информация в голову не заходила. Себя Серёжа в этих холодных, скудно освещённых кельях представить не мог. Отапливались они самодельными буржуйками, дымными и угарными.

Отрицание личности было просто запредельным, его «я» раздвоилось, грудь распирало едва сдерживаемое рыдание, положение было отчаянным, папиросный дым выедал глаза, царапал горло. Внезапно открылся гулкий сухой кашель. Надо срочно на воздух, прочь отсюда.

***

Вышли они вместе, школа не запиралась, входная дверь неприветливо покачиваясь на ветру, гремела засовом и скрипела. Дождь разошёлся, окрестности запузырились,

– Значит, скоро закончится, – поделился Серёжа со своими разъежающимися и уже не блестящими ботинками. Лёгкая английская курточка не грела, голубая рубашка приобрела сероватый оттенок, галстук был не уместен.

Шоферюга, топтавшийся у забора, подошёл к директору и глумливо улыбаясь, показывая пальцем, потребовал два рубля. Директор с осуждением, глянув на Сережу, произнёс:

– Водителей в наших краях принято уважать, ссориться с ними себе дороже.

– Жди меня здесь, – бросил Серёжа вымогателю, директорскому давлению по такому поводу поддаваться не хотелось.

Последний понимающе кивнул и, отойдя в сторону, с независимым видом закурил из директорской пачки.

– Вот так значит, такой расклад, – огорчился Серёжа. Полезность водителя скрывается в его необходимости, т.е. путь через машину рождает его необязательность псевдо-хозяина положения при казённой машине.

У педагога есть предусмотренная обязанность, с ним можно не считаться, тем более непосредственному начальнику.

***

Вопреки ожиданию дождь усилился, посреди дороги возникли ветвистые ручьи, незатейливые лужи неведомой глубины строили новые берега.

Дома, насупившись, с осуждением глядели на людей, света в окнах не было, однако людское присутствие ощущалось затылком через шевеление любопытных занавесок.

Пара была примечательной, на улице таких не водилось сроду: к Марфе ведут нового квартиранта, видать из района, по одежде похоже городской.

Дом Марфы выбивался из общего ряда, три его окна смотрели на церковь. Высокое крыльцо развёрнуто к улице боком, у самых ступенек врытое в землю корыто с облезлым берёзовым веником, дополняло унылую сельскую неудобицу.

Покосившийся забор подпирало зелёное туловище крестоносной машины. Знакомая кепка, засаленная плоская, удивительно гармонировала с намертво присохшей папироской к нижней губе.

Серёжа, оставаясь на крыльце, поманил водителя пальцем. Забрав деньги, бормоча угрозы, тот наконец исчез. Хозяин капюшона с осуждением следил за происходящим, взгляд его внезапно трансформировался в оценивающий.

Он что-то взвешивал, измерял, прикидывал, картина явно не складывалась. Протиснувшись под низкой притолкой, кивнул. Серёжа следом просочился в избу. Комната была одна, добрую половину занимала печь, широкая лавка и стол отмеряли кухню и рукомойник.

Одинокая лампочка на длинном перевязанном шнуре висела под потолком. Со стен в напряжённых позах смотрели ушедшие родственники, черты лица у всех смазаны и суровы. Пахло мокрой луковой шелухой и ещё чем-то от пустого ведра, стоящего возле порога.

Внезапно в животе забурлило, Серёжа умоляюще глянул на директора. Тот молча провёл его во двор и указал на широкую доску, перекинутую через глубокую яму.

Свет пробирался через маленькое оконце, в глубине двора копошилась крупная, неповоротливая свинья, смешливая коза, напрягала рогами и бородой. Дверь в избу оставалась открытой, слышались голоса, равновесие давалось с трудом.

Марфа тем временем из цветастой занавески выстроила стену, отгородив угол с кроватью и двумя массивными табуретами, подоконник был освобождён от герани, застелен газетой. Отгороженное пространство выстраивало видимость уюта.

Директор, заглянув за занавеску, посмотрел в окно, затем под кровать, тихо крякнув, огласил, дальнейшие условия проживания:

– Вместе с питанием двадцать пять рублей в месяц. За свет платить отдельно, чай и сахар покупать самому, воду на пол не лить, гостей не водить, баня раз в неделю. Деньги вперёд.

***

Лампочка на длинном проводе переместилась на крюк над кроватью, за занавеской она светила ярче и приветливей, тени перебрались на бревёнчатые стены и щелястый потолок.

В избе было не холодно, но тянуло сыростью от плачущих окон и

некрашенных подоконников, под кроватью обнаружился самодельный разноцветный половик.

– Жду в школе в девять, будем составлять учебный план, познакомишься с коллективом, первое сентября через два дня. Широкая спина скрылась в дверном проёме.

Серёжа выделил Брэму отдельную табуретку, придвинув её к сАмому изголовью, так было спокойнее, энциклопедия грела голову через ум великого человека.

Место это казалось самым надёжным во всей избе, опять же лампочка, не имевшая выключателя висела не над головой, а чуть в стороне, свет исчезал методом выворачивания.

Хозяйке было около пятидесяти лет, представилась она бабой Марфой, по избе и во дворе ходила в телогрейке, длинный цветастый подол гармонировал с красным платком. У порога стояли две пары глубоких калош, явно вырезанных из сапог.

Серёжа, проживший свою короткую жизнь в ином мире, принимал действительность как реальную неизбежность. Факт перемещения, почти стремительный, рассматривал в виде шага в параллельную плоскость.

Та жизнь вращалась и пребывала в этом времени, но в ином измерении. Светлело в голове и теплело в груди от понимания пути и явной обратимости процесса перемещения.

***

Серёжа положил на стол пачку вафель и коробку сахара рафинада, что было воспринято как презент и моментально исчезло где – то за божницей. Марфа достала из печи горшок с горячей водой, разлила её по кружкам, из большого заварочного чайника плеснула что-то коричневое. Рядом с солонкой появился комовой сахар и постные лепёшки.

Разговор, точнее монолог, крутился вокруг предыдущего постояльца. Всем он был хорош: хозяйственный, разговорчивый, привёз на тачке мешок картошки и мешок свёклы на брагу, фляга целая в бане стоит.

– После бани всегда бутылку ставил, я к нему тоже по – людски относилась, то огурчики выставлю, то помидорки, иной раз суп из грибов сварганю, так и жили.

В семь стемнело, Марфа, зевая и крестясь, полезла на печь. Серёжа, прихватив своё полотенце, вышел во двор к летнему рукомойнику, наполнил его дождевой водой, почистил зубы и, пользуясь темнотой вымылся по пояс и не только. Стало удивительно хорошо и спокойно.

Умиротворение пришло через тепло в месте с растиранием и ощущением чистого тела. Стараясь не шуметь проскользнул в свой за занавесочный мирок. Матрас был набит сеном и подозрительно шуршал.

Натянув спортивный костюм, почувствовал себя в безопасности, лежал тихо, стараясь не ворочаться, шевеление в ногах прекратилось одновременно со сном, крепким и спокойным.

Пробуждение в темноте на краткий миг перенесло Серёжу в «зашкафный» мир. Стылый холод, мрак, дым, о который, казалось, можно удариться, нарисовали реальность. Неловкий день вчерашний через провал сна организовал невнятное утро сегодняшнее.

Марфа гремела заслонкой явно на публику. Всполохи печного пламени сквозь занавеску подсказали время.

Во избежание непонимания, тотчас после шипения грянули куранты, выскочившие из круглого чёрного репродуктора, спрятавшегося под кружевной накидкой.

Сопротивляться такому напору было немыслимо, ноги сами выпрыгнули из-под одеяла, голова, столкнувшись с лампочкой, дала неверную команду телу и опрокинула постамент с Бремом.

Окончательно проснувшись, Серёжа совсем потерял ориентировку и, запутавшись в занавеске, с грохотом рухнул на хозяйскую половину. Марфа, взявшись креститься, выронила ухват с чугуном, печь, напугавшись, обдала избу едким дымом, куранты вдарили седьмой раз.

Лампочку удалось закрутить под первые самые триумфальные аккорды гимна. Вышло очень торжественно.

Вспыхнувший свет, укоризненно обозначил утреннюю разруху, клубы дыма под потолком дополняли патетику шекспировской драмы.

– Сосуд свой горем наполняя, я небеса молю – прости! – совсем некстати продекламировал Серёжа.

Марфа, сидя на мокрой лавке продолжала креститься, бормоча:

– Как есть, припадочный-…

К дому, среагировав на валившие клубы дыма, бежали полуодетые соседи с вёдрами в руках, визжала свинья, куры «брызгали» из – под ног, теряя яйца. Разыгралось настоящее сельское событие уличного масштаба, народ расходиться не спешил, виновного назначили без голосования.

На крыльце появилась простоволосая Марфа, поклонившись людям в пояс, она попросила прощения.

Громкоговоритель на столбе передавал вести с полей. На завтрак из знакомого чугуна хозяйка достала яйца. Постные лепёшки предложено было запивать тёплым пенистым молоком.

– Козье, – сообразил Серёжа и встал из-за стола. Чай, разлитый из «яичного» горшка, к удовольствию не располагал. Молчание нарушила Марфа.

– Ты милок нос – то не гни, коза животное опрятное, поноса у ней не бывает, не то, что у коровы, прости господи. Чайник я тебе выделю, заварки отсыплю взаём, сахар свой грызи, только бы миром, да ладом всё было у нас.

Она впервые улыбнулась и тут же смахнула платком крупную слезу.

– Сынок мой, ровесник тебе, в Афгане сгинул, уж три года минуло.

Марфа подошла к стене, протёрла фотографию очень серьёзного парня в бескозырке и букетом сирени в руках. Помолчали.

Что-то очень тонко зазвенело в груди, и оборвалось. Серёжа ощутил глубоко спрятанное, так знакомое ему одинокое горе.

Он подошёл к столу, обнял Марфу, ощущая тяжёлые натруженные плечи и хлебный запах от головы, попросил разрешения называть её тётей Марфой. Она, глубоко вздохнув, кивнула, держась за концы платка, повернувшись к иконам, истово перекрестилась.

***

Монастырский двор ориентирован был на церковь. Без крестов благости не было, она потерялась в своих недоломанных луковицах и башенках, хватаясь за небо ветвями берёз, проросших на макушках былого храма.

Восприятие разрухи и забвения погружали в кислую, почти неподвижную реальность дня сегодняшнего. Чёткие контуры веками избранного места и заложенную высокую духовность отторгала однобокая суета теперешних неправильных времён.

Несуществующее прошлое было живее не проверенного настоящего. Напротив, невнятная толчея трёхоконных построек, рассыпанных в беспорядке у подножья храма, воспринималась как преклонение перед вечной истиной.

Школьный двор, не огороженный, вытоптанный и голый, ничего не обещал и радовать не собирался. Стены, родившиеся в позапрошлом веке, грозили решётками окон давно ушедшему врагу.

Капитальность построек перешагивала через разрушающуюся нестабильность советского эксперимента. Тяжёлая кованая дверь была заперта изнутри и в тайны школы не пускала.

В девять двадцать подошёл директор, с трудом скрывший удивление от нежданной встречи с новым педагогом. Своё замешательство пытался скрыть полосканием сапог в колоде.

Казалось, он совсем забыл о дне вчерашнем, похоронив его в своей небрежной человеческой организации.

Дверь тяжко распахнулась, явив коробку ламп в матовых абажурах и с десяток вполне современных разноцветных настенных репродукторов.

Всё это уютно размещалось в обычной трёхколёсной тачке, и толкал её не очень уверенно водитель из многострадального «уазика».

Серёже очень хотелось скрыться, не найдя себя в этой крайне не ловкой сцене. Широко раскрытая школьная дверь, слегка покачиваясь и скрипя, с радостью демонстрировала приготовленные на вывоз матрасы, шторы, новенькую кухонную утварь.

Николай Иванович, закурив, протиснулся боком через поломанные качели и исчез в воровском смраде нечистой совести.

Машина меж тем, загруженная полностью, не вмещала в нутро огромный глобус, он не проходил даже в двери.

Серёжа, сбросив вязкое оцепенение, остановил ногу водителя, намеревавшегося затолкать уникальную земную модель силком в оставшееся пространство. Заметив живой интерес нового учителя к неудобному предмету, водитель сориентировался и назначил цену:

– Двадцать пять рублей, и забирай.

Затащив глобус в школу, Серёжа поманил вора пальцем в глубину коридора, дёрнувшись было следом, тот во время опомнился и с проклятиями удалился.

***

Глобус был уникальный. Моря синели тёмными провалами, горы поднимались коричневыми пиками, пустыни шершавили руку, ледяные шапки полюсов масштабно подчёркивали огромность земли. Великая китайская стена неровной линией делила Восток надвое.

К школьной двери через неизменную колоду с водой подошла плечистая женщина в брезентовом дождевике и обязательных резиновых сапогах. Протиснувшись мимо глобуса, косо споткнулась о Серёжин портфель, доставшийся ему от мамы, молча прошла в директорский кабинет и плотно закрыла за собой дверь.

Кирпичная стена, затёртая до блеска на уровне плеч и затылков, плавно переходила в отполированный веками послушания в истовой молитве пол. Кирпич в ногах для вечности поставлен был на ребро, расходящиеся твёрдые линии поражали воображение смелой новизной рисунка.

Не дрогнувшая рука мастера запустила в вечность свою фантазию. Четыре огромные изразцовые печи носили следы беспомощных вандалов, не сумев отковырять покрытые дивными узорами плитки, их просто неудачно покрошили снизу.

Небесная лазурь, не потеряв целостности, блистала древней краской стародавних мастеров. Казалось сама память, вступив в союз со временем, дала отпор идиотизму в кожаных фуражках.

Бочком протиснувшийся директор, оставляя мокрые следы, озадаченно глянул на глобус, пошаркал перед дверью ногами, снял кепку и, сократившись в росте, шмыгнул в свой кабинет.

Следом в коридоре появилась не старая, но какая-то поношенная женщина болезненного вида с серой шалью на плечах, огромные очки с толстенными линзами напрягали своей беспомощностью. Она приблизилась к Серёже, лицо её осветилось очень доброй улыбкой,